Тема для статьи или книги появляется и, при удачном стечении обстоятельств, материализуется очень по-разному. Весь процесс появления и материализации может проходить довольно быстро, а может — тянуться едва ли не десятилетиями. Тема «Залман Вендров» оказалась в моем случае «долгой», да и самостоятельной многие годы она не была. Давид Ефимович Вендровский (1877–1971), подписывавший свои произведения на идише Z.Vendrof, а по‑английски — Z.Wendroff, возникал в качестве второстепенного персонажа, статиста в тех работах, которые я писал в 1990–2000-е. Его сложно было не заметить среди немногочисленных еврейских литераторов послереволюционной Москвы (именно эта эпоха интересовала меня тогда). К 1917 году у Вендрова уже был значительный стаж работы в еврейской литературе и журналистике.

***

Уроженец Слуцка, в молодости он уехал в Великобританию, там работал, учился, печатался в газетах, там же женился на девушке из Москвы. Недолгое время он жил в Москве на правах «швейцарского подданного» (об этом у Вендрова есть рассказ), то есть благодаря швейцару их дома, бравшему взятки за молчание, — у будущего писателя не было права жительства за пределами «черты». Потом швейцар умер, и — снова в путь-дорогу, на этот раз в США. В Россию он вернулся в 1907-м. Конкретные причины нам неизвестны, но тогда возвращались многие — в Америке был экономический спад. Время оказалось удачным для поиска журналистской работы в Варшаве, ставшей — в относительно либеральной атмосфере после Октябрьского манифеста Николая II — важным центром еврейской печати. В годы перед Первой мировой войной Вендров уже имел репутацию видного литератора, его рассказы, очерки, юморески выходили не только в варшавской газете «Хайнт», где он состоял сотрудником редакции, но и отдельными книгами, в оригинале и в переводе на русский.

З.Вендров (Давид Ефимович Вендровский)

Залман Вендров вновь оказался в числе моих персонажей, когда я писал работу о послесталинских временах. Отсидев несколько лет в тюрьме, в эпоху оттепели он играл роль «дуайена» советской еврейской литературы. Именно в таком качестве Вендров председательствовал, например, на встрече еврейских писателей с участниками Московского фестиваля молодежи и студентов в 1957 году. Его очерки стали появляться в зарубежной коммунистической печати на идише — в варшавской газете «Фолксштиме», в парижской «Найе пресе», в нью-йоркской «Моргн-фрайхайт». Печатали его и в московском журнале «Советиш геймланд», после длительной борьбы наконец дарованном евреям в 1961 году.

Но по-настоящему Вендров заинтересовал меня, когда я узнал, что в 1920-е он работал московским корреспондентом «Форвертс» — самой большой еврейской и одновременно самой большой социалистической ежедневной газеты в Америке, газеты, чей тираж, превышавший в то время 200 тысяч экземпляров, печатался в двух типографиях, в Нью-Йорке и Чикаго, причем — в десяти географических разновидностях: для Нью-Йорка, Чикаго, Детройта, Бостона, Лос-Анджелеса и т. д. Положение Вендрова было поистине уникально. Порой советские граждане работали в зарубежных изданиях. Скажем, Шахно Эпштейн, получивший впоследствии известность как секретарь Еврейского антифашистского комитета, значился в 1930-е годы корреспондентом коммунистической газеты «Моргн-фрайхайт», которую он же — «по линии Коминтерна» — помог создать в 1922 году и несколько лет соредактировал вместе с Моисеем Ольгиным (последний числился также сотрудником «Правды»). Однако пока мне не удалось найти еще одного советского гражданина, который бы, как Вендров, официально работал корреспондентом антисоветской газеты. А именно таким изданием являлся «Форвертс», чей коллектив включал в себя люто ненавистных советским идеологам представителей меньшевистской и бундовской эмиграции.

Правда, это был своеобразный антисоветизм. До конца 1920-х многим зарубежным социалистам еще хотелось верить, что всё в России образуется и на смену диктатуре там придет «нормальный», то есть демократический социализм. Эта надежда выразилась в их двояком отношении к СССР: готовность поддерживать связь с государственными структурами (все-таки — социалистическое государство!) сочеталась с резкой критикой партийных деятелей, особенно — коминтерновских. «Форвертс» играл важную роль в организации американской материальной помощи евреям Страны Советов, поэтому советский правительственный аппарат относился к этой влиятельной газете «с пониманием». А для особого статуса Вендрова был и дополнительный резон: свой корреспондент — куда удобней присланного. Всё это хорошо осознавали и в редакции нью-йоркской газеты. От московского корреспондента там ожидали — и получали — не политические статьи, а лишь бытовые очерки, зарисовки советской жизни, интересные для американского еврейского читателя. Время от времени Вендров присылал и критические материалы, но всегда это был пересказ публикаций советской прессы, а не его собственная оценка событий и явлений.

Переписка Вендрова с редакцией «Форвертс» (она частично сохранилась в архивах Нью-Йоркского университета и института YIVO) ясно показывает, что к 1930 году сотрудничество советского журналиста с американской газетой стало уже невозможным. Еще пару лет Вендров работал на Jewish Telegraphic Agency (Еврейское телеграфное агентство), то есть оставался «долларовым корреспондентом», что обеспечивало ему высокий (по московским стандартам) уровень жизни. Потом прекратилось и это. Тут-то, видимо, и стало важным включиться в советскую литературную деятельность, от которой он прежде держался в стороне. Но для вхождения в «писательскую стаю» требовалась поддержка ее вожаков, коллег-писателей, что, судя по всему, оказалось делом непростым.

В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранятся некоторые материалы Московского объединения еврейских советских писателей (МОЕСП), существовавшего в составе Союза советских писателей (ССП). В частности, там можно ознакомиться со списком членов этого объединения, составленным, скорее всего, в начале 1938 года[1]. Вендрова среди них нет. На листе, сохранившемся в РГАЛИ, перечислены 26 человек, еще двое — журналисты московской газеты «Дер эмес» Оскар Стрелиц и Александр Хашин-Авербух — вычеркнуты ручкой, так как были арестованы (и тем самым вычеркнуты из жизни) уже после того, как список отпечатали на машинке.

Ранее, в октябре 1937-го, был арестован и вскоре казнен редактор этой газеты Моисей Литваков[2]. Вместе с Шахно Эпштейном и Моисеем Ольгиным он входил в тройку ведущих еврейских литературных критиков-марксистов, принадлежавших до революции к еврейским социалистическим партиям. В 1920-е многие считали Литвакова «держимордой» советской еврейской литературы, не любили или даже откровенно ненавидели его. Не вызывает сомнения, что какая-то часть писателей, «пострадавших» от его пера и слова, обрадовалась этой «зачистке». 16 октября 1937 года прошло заседание бюро МОЕСП. Присутствовавшие на нем Давид Бергельсон, Перец Маркиш, Арон Гурштейн, Исаак Нусинов, Меер Винер и Эзра Фининберг постановили:

В связи с разоблачением Литвакова М.И. как врага народа вывести его из состава Бюро и редколлегии «Советиш»[3]. Поставить перед Президиумом ССП вопрос об исключении его из состава членов Союза.

На ближайшем общем собрании членов объединения поставить на обсуждение вопрос о Литвакове и о политических выводах, вытекающих из факта его разоблачения. Заострить вопрос на ликвидации вредительства и следов «литваковщины» во всех областях, в которых работал Литваков, особенно в области еврейской критики и работы издательства «Дер эмес»[4]. Призвать всех московских еврейских писателей к активному сотрудничеству в газете «Дер эмес». Все эти моменты включить в предлагаемый общему собранию текст резолюции, подчеркнув неизменную верность Коммунистической партии и Сталинскому Центральному Комитету и готовность бороться до конца со всеми врагами народа[5].

Трудно сказать, чего в этом постановлении больше — искреннего одобрения или страха за собственную жизнь. В любом случае, сострадание было тогда не в моде. 1 февраля 1937 года «Литературная газета» напечатала в переводе Давида Бродского стихотворение Переца Маркиша «Исчадия лжи и злобы» — отклик на судебный процесс над участниками «антисоветского троцкистского центра». Маркишу виделась такая форма расправы над врагами:

   Пусть, ядом напоив разбухнувшие почки,

   Деревья и кусты ворвутся, как гроза,

   В Верховный трибунал и всем поодиночке

   Ветвями острыми вонзаются в глаза!

На той же странице «Литературки» поместили и телеграмму, присланную Бергельсоном из Биробиджана. В ней видный еврейский прозаик, издалека охватив взглядом страну, утверждал, что «весь великий советский народ, все лучшие люди нашей страны облегченно вздохнули, узнав, что карающий меч правосудия со всей силой обрушился на головы предателей родины, социализма, трудового человечества».

Судя по всему, когда «карающий меч правосудия со всей силой обрушился» на голову Литвакова, облегчение испытал и Вендров. В архиве сохранилось его письмо, написанное, предположительно, в мае или летом 1938 года:

В Союз Советских Писателей

Копия: Бюро Еврейских Писателей при СП

Дорогие товарищи,

Я обращаюсь к Вам по личному вопросу, который, на мой взгляд, имеет и общепринципиальный характер, что дает мне право рассчитывать на Ваше к нему внимание.

Я — старый еврейский писатель и журналист, автор десятка сборников рассказов, многих сотен очерков, фельетонов и статей. Ряд моих рассказов переведены на русский, немецкий и английский языки.

Первые годы моей литературно-журналистской деятельности (1900–1907) протекали в Англии и США, где я тогда жил. С 1907 г. — год моего возвращения в Россию — вплоть до 1914 г., когда вся еврейская печать и литература была запрещена царскими военными властями, — я жил и работал в Варшаве, бывшей в то время центром еврейской литературы и печати. Во время империалистической войны я работал в прифронтовой полосе в качестве уполномоченного Комитета Помощи жертвам войны.

Сейчас же после Октябрьской революции я поступил на работу в Еврейский Комиссариат при наркомнаце, где заведовал отделом по борьбе с антисемитизмом. С начала 1919 г. я перешел на работу в НКПС[6], где последовательно занимал должность заместителя заведующего Отделом Печати, заведующего Отделом Печати, редактора специальных изданий НКПС и фактического редактора еженедельника «Красный Путь Ж. Д.».

В конце 20-го года я перешел на работу в газету «Гудок», состоял постоянным штатным сотрудником «Экономической жизни» и работал в ряде других советских изданий.

В 1923 году я получил ряд предложений от американских еврейский газет, с которыми я до революции был связан работой, писать для них корреспонденции и очерки о советской действительности.

Это была пора дикой вакханалии лжи и клеветы на наш Союз за границей. И мне казалось, что правдивой информацией и правильным освещением нашей советской действительности можно будет, если не совсем прекратить, то хоть ослабить этот грязный поток и что я, как достаточно известный американскому читателю писатель и журналист, сумею это сделать лучше другого. Исходя из этих соображений, я, с предварительного согласия и под контролем Отдела Печати НКИД[7], начал писать для ряда еврейских газет и журналов в Америке, как на еврейском, так и на английском языках. Годом позже я, с предварительной цензурой О.П. НКИД, стал посылать телеграммы и [в] Американско-Еврейское Телеграфное Агентство.

Я имею все основания думать, что своей информацией, своими корреспонденциями и очерками, охватывавшими все без исключения стороны советской жизни, как еврейской, так и общей, — я немало способствовал установлению правильного взгляда на СССР у многих людей, ранее одураченных продажной печатью за границей, и завоевал симпатии сотен тысяч читателей к нашей родине.

Я считал и продолжаю считать, что этой своей работой я выполнял долг советского гражданина так и там, где я мог приносить наибольшую пользу моей стране. Хочу думать, что так оценивали мою работу и О.П. НКВД, и другие органы политконтроля, со стороны которых я за все годы моей работы в заграничной печати не получил ни одного замечания, не слышал ни малейшего намека на ненужность или нежелательность моей работы, а, наоборот, неоднократно слышал положительную оценку моей работы.

При «особом мнении» оставался один лишь бывший редактор газеты «Дер Эмес» Литваков, который близко не допускал меня к еврейской печати и литературе, шельмуя меня где только мог как «долкора» (долларный корреспондент). Впрочем, по мотивам, ему лишь одному известным, он всячески дискредитировал меня и не допускал к печатанию моих произведений и до того как я начал печататься за границей, так и после того как я, с 1931 года, прекратил свою работу в иностранных газетах.

Когда после разоблачения Литвакова его место занял ныне снятый с работы и исключенный из Партии Рабинович[8], отношение ко мне не изменилось.

Уже несколько лет, как я закончил книгу художественных воспоминаний, в которой даю описание детства и юности моего современника. В этой книге я пытался показать всю убогость, всю трагичность, всю изнанку еврейской действительности при царизме. Мне кажется, что такая книга нужна нашему молодому читателю для противопоставления с его собственной счастливой и радостной жизнью, которую наша молодежь часто склонна принимать как нечто существовавшее испокон века. Но продвинуть эту книгу в печать все время «кто-то» мешал. Я даже до сих пор не мог добиться, чтобы рукопись в издательстве прочитали.

Я считаю такое положение неправильным и ненормальным. И сейчас, когда злой гений еврейской литературы Литваков и его последыши исчезли с литературного горизонта, я хочу надеяться, что товарищи дадут мне возможность вновь включиться в еврейскую советскую литературу, из которой я, волею литваковых, так долго был исключен. В частности, я прошу товарищей из Еврейского Бюро заинтересоваться готовой моей рукописью, которую я очень хотел бы видеть напечатанной, что придаст мне силы и энергии для дальнейшей плодотворной работы, — той работы, которой я отдал почти сорок лет своей жизни.

С глубоким уважением и товарищеским приветом

З. Вендров

ул. Фрунзе 13, кв. 53[9].

Автобиографическая книга Вендрова «Afn shvel fun lebn» («На пороге жизни») вышла только в 1941 году. Иными словами, письмо подействовало не сразу. Печататься хотели все, издательство имелось лишь одно, а потому конкуренция была жесткой. В очереди к печатному станку толкались Бергельсон, Маркиш, Квитко и многие другие еврейские писатели, стоявшие в иерархии советской литературы куда выше Вендрова…

***

Письмо 1938 года я прочитал в РГАЛИ уже после того, как в печать ушла моя работа о его авторе[10]. Такое порой случается — собираешь много лет материалы, публикуешь статью, подготовленную на их основе, и только потом находишь что-то важное.

Обложки последних прижизненных изданий З.Вендрова на идише:

«Afn shvel fun lebn» («На пороге жизни», 1941) и «Undzer gas» («Наша улица», 1967)