Авель Херцберг. Из «Писем к внуку». Звезда, 2013, № 6

Вечный возмутитель спокойствия и нарушитель политкорректности, «голландский юрист, писатель, драматург и общественный деятель», человек, переживший нацистские лагеря, пытается рассказать внуку о детстве своих родителей, прошедшем на Украине. То есть о том, что и сам знает лишь понаслышке. А что знает, объясняет, так сказать, «на пальцах»:

Они даже не могли общаться с соседями, которые были русскими, а не евреями. Между собой они говорили на своем языке, который те не понимали. У них была своя религия, они читали свои газеты, напечатанные ивритскими буквами, на которые другие смотрели, как мы на китайские. Они читали другие книги, ели другую еду, отдыхали не в воскресенье, а в субботу, у них были свои праздники, и ходили они не в церковь, а в «шуль», где совсем другая служба. <…>

Из-за всего этого над ними смеялись, издевались, кричали им вслед оскорбления, их ненавидели, а иногда и преследовали. Случалось, что толпы рабочих и крестьян, которых сначала спаивали, нападали на районы и улицы, где жили евреи, врывались в магазины и дома, забирали то, что им нравилось, остальное же рубили на куски и убивали евреев — мужчин, женщин, детей. Так в очередной раз происходил пресловутый «погром».

Сам Херцберг в юности однажды съездил к своему деду в Россию. Ее отсталость и бедность он описывает взглядом удивленного иностранца — «впрочем, в Западной Европе тогда тоже было несладко». А его внук… Внук уже настолько далек и от Восточной Европы, и от еврейства, что прежде чем рассказывать ему о кровавом навете, требуется напомнить об этой необычной штуке — маца. К счастью, он один раз ее пробовал. Судя по «экзотическому» написанию еврейских слов (хоцпе, таллис, арба конфус, хоссен, который стоит под Купой), переводчица тоже не в теме.

Ян Броккен. Свет Марка Ротко. Глава из книги «Души Балтии». Звезда, 2013, № 6

Художник-абстракционист Марк Ротко, то есть Роткович, еврей из Двинска, то есть Даугавпилса, приехал в Америку в десятилетнем возрасте:

Для сегодняшней молодежи Даугавпилса Марк Ротко — «величайший латвийский художник». …Самому Ротко слово «Латвия» и в голову бы не пришло, его родной город находился в России, он говорил о своем русском прошлом.

Другое дело, что воспоминания об этом прошлом были у Ротко-Ротковича во многом ложными:

Казаки согнали всех деревенских евреев в лес и заставили выкопать общую могилу. Марк так ясно помнил эту большую квадратную яму, что был уверен, что этот случай произошел в его детстве. Он добавлял, что образ той могилы преследовал его всю жизнь и таится глубоко в его картинах. Несколькими годами позже он даже утверждал, что был свидетелем копания могилы и последующей расправы.

Броккен справедливо пишет, что в царской России, при всех ее недостатках, ничего подобного быть не могло. Да и откуда на Западной Двине казаки? На воспоминания уроженца тех мест, где присутствовал, конечно, и страх погрома (но не погром как таковой — в Двинске ни одного так и не случилось), наслоились и культурные стереотипы, и известия о Шоа… Голландский автор вообще внимателен к культурно-психологическим нюансам, к трагическим парадоксам истории. Тем не менее очерк не обходится без ошибок. Например, про отца Ротко, аптекаря Ротковича, сказано, что он «игнорировал запрет на свободу собраний и приглашал к себе домой членов Бунда. До 1905 года он разделял их стремление к постепенным реформам». Это Бунд-то стремился к постепенным реформам?

Игорь Голомшток. Эмиграция. Знамя, № 6–7

Насколько интересна первая часть мемуаров (которую мы в свое время рецензировали), настолько гнетущее впечатление производит вторая. Эмиграция 1970–1980-х годов кажется каким-то змеиным гнездом, пронизанным интригами и шпиономанией, да к тому же и действительно нашпигованным агентами КГБ. Особенно мрачно выглядит радиостанция «Свобода», где ситуация усиливается соперничеством выходцев из разных эмигрантских волн:

До влившегося сюда потока новых выходцев из Советского Союза здесь работали в основном потомки первой и представители второй (послевоенной) эмиграций. Первые, воспитанные на ностальгической любви к иллюзорной, уже давно не существующей России, относились к нам, мягко выражаясь, недоброжелательно. Мы были непосредственными свидетелями происходящего в стране, испытавшими на собственной шкуре прелести режима, знали аудиторию, к которой обращались, и поэтому представлялись им опасными конкурентами. Среди послевоенных эмигрантов, в том числе и воевавших на стороне немцев, были сильны националистические и антисемитские настроения. Ну и мы — в основном евреи, бежавшие от этого самого национализма. Да еще бывшие советские агенты-перебежчики. Все это вместе взятое составляло взрывчатую смесь.

Леонид Хейфец. Всполохи. Октябрь, 2013, № 6

Воспоминания актера и режиссера о жизни в послевоенном Минске. Удивительно — полное отсутствие отдельной еврейской памяти. Эвакуация. Погибший на фронте отец. Рассказы друзей, прошедших оккупацию (но не тех, кто выжил в гетто!). Жизнь после 1945 года, инвалиды, беспризорники, водка с пивом. Ничего еврейского. Разве что вот это:

Мать пришла с просьбой: «Помогите, муж на фронте, сын болеет дифтерией» и т. д. Дама эта спросила: «На каком фронте ваш муж?» Мать ответить не могла, у нее был лишь документ, что отец пропал без вести. Дама несколько раз повторила: «Пропал без вести, пропал без вести… А может, он в лагере у немцев. Вон, говорят, лагеря набиты евреями. А почему евреи не поднимают восстание? Их же много. Тысячи. Перебили бы охрану, восстали бы». Мать чуть в обморок не упала от этого неожиданного упрека и недовольства евреями! Ответила ей что-то резкое и ушла. И всю жизнь вспоминала эту женщину, называя негодяйкой и антисемиткой.

Афанасий Мамедов. Рассказы. Дружба народов, 2013, № 6

Первый рассказ — о предках автора. Предки — бакинские и еврейские: инженер Хаим Школьник, нефтепромышленник Семен Новогрудский, носящий в черном несессере талес, тфилин и сидур, а также его сын, который из-за женщины рубится с молодым ханом на саблях. Говорят все герои с отчетливыми бабелевскими интонациями (видимо, только так в представлении прозаика и могли говорить евреи столетней давности). Посвящен рассказ памяти Асара Эппеля, что едва ли правильно — тот был как никто далек от красочной этнической банальности… Второй рассказ — анекдот из литераторской жизни, обыгрывающий (довольно неловко) вечную тему двойничества.

Олег Юрьев. Одноклассники. Почти повесть о последнем поколении русского литературного модернизма: Всеволод Петров и Павел Зальцман. Новый мир, 2013, № 6

Статья о двух деятелях отечественной культуры, учившихся в одном классе одной ленинградской школы. «Заслуженный… деятель искусств Казахстана, главный художник “Казахфильма” П.Я.Зальцман» и «выдающийся, награжденный, едва ли не крупнейший искусствовед СССР, автор множества книг Вс. Ник. Петров» оказываются в своей другой, тайной жизни «непечатными» писателями, последними носителями великой модернистской традиции, выходцами из иной (не прежней даже, а как бы альтернативной) страны, между прочим — младшими друзьями и учениками обэриутов. Что служит очередным поводом для размышлений о сосуществовании в России XX века двух культур — размышлений, сквозных для эссеистики Юрьева. Еврейской темы автор здесь практически не касается — если не считать упоминания о полуеврейском (по матери) происхождении Зальцмана, из-за которого тот вынужден был в конце 1940-х на несколько лет приостановить работу в кино. Впрочем, полунемецкое и дворянское (по отцу) происхождение сыграло в его судьбе гораздо более серьезную и драматичную роль.