Маша Рольникайте. Наедине с памятью. Звезда, 2013, № 7

Главная тема, которой уже полвека посвящены произведения Рольникайте, — Холокост. На сей раз писательница позволила себе чуть отойти от нее, чтобы рассказать историю своей семьи.

История — обычная для еврейских семей Литвы, что не делает ее менее выразительной. Бабушка стоит у прилавка и рожает детей, дедушка читает Тору, дядя Берель сидит за конторской книгой. Потом — советская аннексия, национализация лавчонки («какие-то люди, которых называли комиссией, сняв с полок рулоны ткани, их разматывали, измеряли, куда-то эти размеры записывали и возвращали рулоны на место»), дядя Берель депортирован в Сибирь, что спасло ему жизнь. А вот другой дядя оказался в Париже — и погиб там так же, как и его родственники в Литве…

Потом — послевоенные доносы и интриги. Отца выживают с должности директора юридического института, но хлопоты в Москве увенчиваются успехом — на дворе, между прочим, 1951 год, все могло обернуться куда хуже… Замужество, переезд в Ленинград. Жизнь как жизнь. Со своими маленькими чудесами: в шестидесятые годы в руки Рольникайте попадает — из Книжной палаты Литовской ССР, где хранились материалы ликвидированного в 1949 году Еврейского музея! — черновик речи, которую ее отец в начале 1941-го произнес на похоронах собственной матери. Со своими маленькими мерзостями: из-за визита дяди-израильтянина Машу вызывают на беседу в КГБ, и она — важная подробность! — боится рассказать об этой беседе отцу. И не рассказывает.

А в промежутке между двумя неравными долями биографии — непредставимый ужас гетто. Собственно, самое поразительное в людях этого поколения — то, что они, в молодости пережив концлагерь или фронт, потом более или менее нормально социализировались, жили обычной взрослой советской жизнью. Но юношеское соприкосновение со смертью осталось для них главным предметом экзистенциального и творческого переживания.

Ирина Левинская. О филологии без идеологии. Реплика по поводу двухтомника П.А.Дружинина «Идеология и филология». Звезда, 2013, № 8

Автор реплики, отдавая должное книге Дружинина, посвященной «сталинскому погрому в области гуманитарных наук», в то же время с сожалением отмечает, что исследователь принимает на веру суждения и оценки филолога О.М.Фрейденберг. А между тем…

Картина мира Фрейденберг была черно-белой, никакие оттенки не допускались. Великие ученые и новаторы… с одной стороны, и ничтожные негодяи, враги научного прогресса — с другой (в эту категорию попадают все филологи-классики и историки-античники, принадлежавшие к петербургской/ленинградской школе и составившие ее славу). Свойственное многим исследователям обыкновение переносить научные разногласия в этическую плоскость и клеймить своих противников как негодяев и подлецов была характернейшей чертой Фрейденберг.

Заметим, что в числе «великих ученых и новаторов» оказывается, наряду с самой Фрейденберг, в первую очередь ее учитель Н.Я.Марр — человек с репутацией неоднозначной, чуть ли не «Лысенко от языкознания», по мнению многих. Фрейденберг высоко ценили структуралисты. Отношение же к ней в кругу сторонников традиционных методов оставалось далеким от восторженного. Это были чисто научные споры. Однако в науке о словах и смыслах, особенно в России XX века, многое поневоле приобретало идеологическую нагрузку. Показателен пример, который приводит Левинская:

Понятия «критика источника» для нее не существовало. Возьмем, к примеру, статью «Въезд в Иерусалим на осле». В ней Фрейденберг ссылается на античных авторов, утверждавших, что евреи поклонялись ослиной голове, которая находилась в Иерусалимском храме, и даже, «по одному из поверий», приносили ей человеческие жертвы. Все эти басни она принимает на веру (поскольку они подтверждают ее основной тезис) и даже не пытается их проанализировать с точки зрения происхождения, тенденциозности, достоверности. При этом ей была известна знаменитая статья Э.Бикермана «Ритуальное убийство и культ осла»… в которой тот подробнейшим образом разбирает происхождение этих выдумок и их использование в античной антиеврейской традиции.

Примечательно, что речь идет о двоюродной сестре и постоянной корреспондентке Бориса Пастернака, одного из величайших русских поэтов и, увы, классического «еврея-антисемита».

Олег Юрьев. Неизвестное письмо писателя Я.М.Р.Ленца Николаю Михайловичу Карамзину. Звезда, 2013, № 9

Второе «неизвестное письмо» из цикла, над которым сейчас работает Юрьев (первое — письмо Л.И.Добычина К.И.Чуковскому, напечатанное в 2012 году). Воображаемый монолог немецкого писателя, родившегося в Курляндии и умершего, полубезумным, в 1792 году в Москве.

Баба захлопывает ворота и долго еще лязгает замками и щеколдами. Мимо пробегает мальчишка, видит меня, останавливается, выставляет углом полу армячка и звонко кричит: «Жид — свиное ухо!» — и наутек, мелькая маленькими босыми пятками. Хочу приподняться и крикнуть негоднику: «Как смеешь ты обижать родню нашего Спасителя?!» — но слова смешиваются во рту, не выговариваются, а только мыр-пыр какое-то…

Человек, разорванный между двумя культурами, кажется окружающим (или самому себе?) «жидом»… Еще одно место:

…взять бы яду хорошего, штобы от него ничего не болело — заснуть, а проснуться от пения ангелов. Или не ангелов. Но где его взять, хорошего яду — аптеки на Москве немцы держат, а не жиды, коим жительство здесь и вовсе воспрещено. А фармацевт-немец яду тебе не продаст, а продаст, так за такие деньги языческие, каких у меня нет.

Это, похоже, ироническая аллюзия к «Скупому рыцарю».

Артем Каратеев. «Возьми мою любовь как посох…» Знамя, 2013, № 8

Рецензия на новую книгу Елены Макаровой — жизнеописание художницы Фридл Дикер-Брандейс, которой в 1942 году «посчастливилось» попасть в Терезин, в первый круг ада. «В Терезине Дикер-Брандейс — одна из многих: она талантлива, ярка и одновременно незаметна в массе тех талантливых и ярких, и бесталанных и серых, кому выпало вести абсурдное существование в показном гетто и исчезнуть в газовых камерах».

В трагической биографии художницы есть одна волнующая подробность: она добровольно отправилась в Освенцим, причем по иронии судьбы ее эшелон оказался последним. Перед отъездом Фридл позаботилась о спасении выполненных в «показном гетто» детских рисунков, но не собственных картин. Рецензент размышляет о том, что заставило Фридл совершить самоубийственный шаг (формально — просто нежелание разлучаться с мужем, который как раз в Освенциме выжил).

Александр Уланов. Творящая яркость. Знамя, 2013, № 8

Рецензия на трехтомное собрание стихотворений Анри Волохонского — яркого представителя ленинградского андеграунда 1960–1970-х, долгое время жившего в Израиле — о чем критик, впрочем, упомянуть забывает. Зато разговор о творчестве поэта начинается с сообщения о его переводе фрагментов из книги «Зогар», в которой, как уверен рецензент,«смешаны мистика, философия, физика, этика, домострой». Далее следует смелое предположение:«Известное в исполнении Бориса Гребенщикова стихотворение „Над небом голубым“ кажется переложением места из „Зогара“». Вообще-то, «известное стихотворение» Волохонский написал почти за четверть века до обращения к «Зогару»…

Взгляд критика на взаимоотношения поэта с каббалистической традицией — наивный взгляд стороннего человека, впечатленного духовной экзотикой. Волохонский сам пришел к этому миру со стороны и впитал то, что могло быть использованным в его творческой практике (так же подошел он, например, и к лирике Катулла). Но все-таки интересно было бы услышать суждение о его переводах от специалиста по иудейской и христианской (Волохонский заново перевел и Апокалипсис) мистике.

Василий Молодяков. Идеологией по филологии. Знамя, 2013, № 8

Еще одна рецензия на книгу Петра Дружинина «Идеология и филология», на сей раз совершенно хвалебная. Об «антикосмополитической» кампании упоминается лишь как об одном из эпизодов тотального погрома. Впрочем, так оно и было…

Станислав Секретов. «Всего-то сто лет». Знамя, 2013, № 9

Рецензия на повесть Марии Дубновой «В тени старой шелковицы», посвященную невыдуманной истории еврейской семьи в России — истории, в которой, естественно, находится место всему: погромам, войне, Холокосту, репрессиям. Рецензия, скажем прямо, простодушная.

Смыслом жизни героев романа становится выживание. На этом фоне проблемы нынешних поколений кажутся смехотворными. Украли мобильник, поцарапали машину, в центре снесли исторический памятник, через лес начали строить дорогу, а кандидат-оппозиционер проиграл выборы.

Все-таки и у людей сравнительно благополучной эпохи имеются проблемы посерьезней украденного мобильника. В конце концов, всем им тоже предстоит смерть… Впрочем, это вопрос метафизический. А вот о самом главном — хорошо ли написана книга? — рецензент ничего не сообщает.

Михаил Горелик. Семейный портрет на фоне эпохи. Новый мир, 2013, № 8

Статья о документальном фильме польского режиссера Марцеля Лозиньского «Тоня и ее дети» — о судьбе еврейки-коммунистки. Эмиграция с родителями в Палестину, депортация во Франции, гибель мужа в концлагере, возвращение в Польшу, арест, реабилитация, нищета, эмиграция с уже взрослыми детьми в Израиль. Круг замкнулся…

Судьбу Тони Лехтман автор эссе сравнивает с судьбами двух других еврейских женщин — мемуаристок Лилианы Лунгиной и Леи Трахтман-Палхан. Тоня отличается от обеих: тем, что ориентирована не на семью, а на «социальную деятельность», и тем, что не испытывает никаких субъективных эмоций в связи со своим еврейством. Не испытывать-то не испытывает, но…

На каждом жизненном повороте Тоня пытается убежать от (из) еврейского сюжета — он ее драматически настигает. То есть что значит — «пытается убежать»? <…> Постоянно делает нееврейский выбор и каждый раз, помимо своей воли, оказывается в ситуации, когда, субъективно далекая от еврейства, она определяется внешними обстоятельствами как еврейка, — это внешнее вмешательство в существенной мере определяет ее жизнь.

Алла Горбунова. Рассказы про Ивана Петровича и стихи. Новый мир, 2013, № 8

Подборка 28-летней (уже выпустившей три книги и достаточно известной в профессиональных кругах) поэтессы включает цикл микрорассказов в хармсовской традиции и два стихотворения, в одном (и лучшем) из которых инструментом познания/сотворения мира выступает еврейский алфавит:

   …цвет фиолетовый — цадди — стеклянные колокольчики на ветру —

   сине-фиолетовый — айин — в безветренном воздухе холод внезапный

   и дуновенье тепла,

   и облака — ламед — над озером соберутся

   в образ, который напомнит мне то, что я полюблю.

   и если я брошу в пруд камень — возникнет рябь.

Михаил Юдсон. Простор лабиринта. Нева, 2013, № 8

Рецензия — на детективный роман польского писателя Марека Краевского «Голова Минотавра», действие которого происходит во Львове 1930-х годов, — написана по-юдсоновски витиевато:

И тезаурус у них, здешних тезеев, соответствующий — академическая латынь вперемешку с полицейским жаргоном. Эдвард Попельский и Эберхард Мокк (детективы, герои романа. — В.Ш.) как бы неустанно обсуждают знаменитую картину Эдварда Мунка «Крик» — в книге хватает и пьяного гвалта в кабачках, и брани в участках, и блатного арго польско-еврейских бандюков-налетчиков, по-львовски — батяров, чей нездоровый быт и неподражаемая феня переданы смачно, как у Бени, — прямо «Крик-2»!

Елена Айзенштейн. «Дорогой подарок царь-Давида…» Псалмопевец Давид в русской поэзии XIX–XX веков. Нева, 2013, № 9

Интересная и добросовестная «коллекция» библейских мотивов русской поэзии — от Пушкина и Грибоедова до Елены Шварц и Ольги Седаковой. Интерпретации каждого стихотворения, возможно, грешат конспективностью и оттого невнятны, но текстов попросту слишком много и они слишком значительны. «Танцующему Давиду» Шварц, скажем, можно посвятить отдельную и весьма пространную статью. Есть и упущения: исследователь забывает, например, про поэму Вильгельма Кюхельбекера «Давид» (1829).

Илья Фаликов. Евтушенко. Love story. Дружба народов, 2013, № 7

Фрагменты биографии Евтушенко, написанной для серии ЖЗЛ. От такого «памятника при жизни» трудно ждать объективности. Фаликов признает человеческие недостатки Евтушенко, но искренне любит его, считает большим поэтом. Стихи цитируются обильно. Ну, что ж — они, в общем, ничем не хуже (хотя и не лучше) стихов нынешних фаворитов читательской моды, например Дмитрия Быкова или Веры Полозковой. А на фоне советского официоза той поры, который цитируется «для фона», выглядят и вовсе великолепно…

Проблема в том, что современниками Евтушенко являлись далеко не только монстры официоза. И даже не только Ахмадулина или, скажем, Давид Самойлов.

Книга включает, в частности, такой эпизод — это честный рассказ самого Евгения Александровича:

…на дне рождения вдовы расстрелянного еврейского поэта Маркиша — Фиры я целый вечер сидел рядом с молчаливой, одетой во все черное старухой, пил и болтал пошлости, будучи уверен, что это какая-нибудь провинциальная еврейская родственница. Помню, эта старуха, видимо, не выдержав моей болтовни, встала и ушла.

— О чем вы говорили с Анной Андреевной? Я ведь вас нарочно посадила рядом… — спросила Фира.

— С какой Анной Андреевной? — начиная холодеть и бледнеть, спросил я, все еще не веря тому, что произошло.

— Как с какой? С Ахматовой… — сказала Фира.

Символический инцидент… Конечно, биограф касается и стихотворения «Бабий Яр».

Когда Евтушенко прочел «Бабий Яр» Межирову, тот — после глубокой паузы — сказал:

— С-с-спрячь это и н-н-никому н-н-не показывай.

Дело пахло грандиозным резонансом. Так оно и случилось.

Вот что тут неприятнее? Робость, внутренняя сломанность «русского советского поэта еврейской национальности» (между прочим, мальчишкой ушедшего на фронт, воевавшего рядовым пехоты)? Или расчетливая смелость «поэта-гражданина», учитывающего и возможные риски, и «резонанс»?

Мордехай Рихлер. Дневник гастролирующего писателя. Иностранная литература, 2013, № 9

В ходе встреч с читателями и газетчиками канадскому прозаику задают множество идиотских вопросов. Например, журналистка китайского происхождения Янь Вон спрашивает, какой у него рост и какой рост у его жены.

Продолжая литературные изыскания, она спросила, получают ли наши дети традиционное еврейское воспитание. При этом сообщила, что ее муж — еврей, и с самодовольной улыбкой заметила:

— Мы проводим седер каждую пятницу.

Рихлер, естественно, отвечает, что вообще-то у евреев седер — раз в год, на Пейсах. Репортерша остается весьма недовольна и заявляет, что писатель не оправдывает свою репутацию...

А вот другая журналистка, из ванкуверской еврейской газеты, интересуется у Рихлера: правда ли, что он антисемит? В ответ тот вспоминает Фолкнера, который на подобный вопрос ответил: «Да, но гоев я тоже не люблю».

Судя по всему, Рихлер — тоже порядочный мизантроп…