Валерий Дымшиц
Настоящий еврейский поэт

К 75-летию Льва Беринского

Апрель 2014
Имена
Версия для печати


Лев Самуилович Беринский
Фото Карл-Хейнца Штендера. 2008


Время выражает себя в пространстве. Чтобы попасть на 50 лет вперед или назад иногда достаточно проехать 500, а бывает и 50 километров вправо или влево.


Старый советский анекдот. Иностранец спрашивает прохожего на Невском:


— Где тут ближайший ночной клуб?

— В Хельсинки.


Тогда это было о том, как доехать до прошлого. Потом оказалось — до будущего.


Передовым можно быть разными способами — например, погрузившись в культуру близкого будущего или, наоборот, далекого прошлого, как Хлебников с его славянской архаикой.


Передовым можно быть, оказавшись по факту рождения или воспитания на окраине. Потому что это вопрос начала координат. Где ты — позади всех или впереди?


В эпоху культурного подъема можно скрещивать обе версии. Не просто великий, но по молодости лет «передовой» поэт Виктор Соснора провел юность в окраинном, западном Львове. И прославился «Всадниками», настоянными на летописях и «Задонщине».


Советская литература на идише, литература на языке местечковой отсталости, прирастала пространством. То есть пространством прирастал СССР, а заодно — хотя это и не планировалось — становились советскими поэтами и прозаиками те, кто родился в «старой Европе», там, где евреи продолжали говорить, а также читать, писать и, самое главное, думать по-еврейски. Евреи Польши, Бессарабии и Буковины превращались в советских граждан. Самые младшие из них, появившиеся на свет в канун или даже после войны, потом могли даже писать по-русски — но дела это не меняло. Сделавшись русскими писателями, как, например, Григорий Канович, стать русскими евреями они уже не успевали.


По советской терминологии они являлись «отсталыми», что, как сказано выше, в другой системе координат могло значить «передовыми». Они знали, что такое капитализм и синагога, еврейская школа и европейские языки — всё то, о чем «передовым» советским евреям еще только предстояло вспомнить. Даже символ «отсталости» — идиш, которым все они владели, оказался сейчас, через много лет, «передовой», то есть модной штукой для продвинутых.


1


Имя Льва Беринского я впервые узнал по книге переводов Башевиса. Этот сборник, не первая публикация, но первая книга нобелевского лауреата на русском, вышел на излете советской эпохи[1]. Трудно сейчас поверить в великую карнавальность того недавнего, но уже как бы забытого времени. В Ленинград (пока еще Ленинград) приехали преподавать в только что открывшемся Еврейском университете видные израильские искусствоведы Ализа Коэн-Мушлин и Бецалель (Цали) Наркис. Профессор Наркис, светлой памяти, был не только крупнейшим специалистом по еврейскому искусству, но, в первую очередь, византологом. И я повез израильтян в Старую Ладогу, ближайшее к Ленинграду место, где полным-полно русской и древнерусской экзотики. Главное же — древние домонгольские росписи церкви Святого Георгия, дивные, выполненные какими-то балканскими, греческими или югославянскими богомазами. Наркису, понятное дело, нужно было увидеть эти фрески. Перед входом в церковь шла книжная торговля, и там среди прочего продавалась серенькая, с Шагалом на обложке (а как же!), с идиотским предисловием Аннинского (еще бы!) «Шоша» Башевиса. Я уже знал, что вот есть такой Башевис-Зингер — писавший на идише, получивший «нобеля»! — но читать толком не читал. «Шоша», добросовестно переведенная добросовестной Ниной Брумберг с английского, большого впечатления не произвела (романы этого автора до сих пор оставляют меня более или менее равнодушным). Зато рассказы, переведенные неизвестным мне Беринским с идиша, произвели впечатление бомбы, вдруг взорвавшейся в голове. Я прочел их — и тут же пустился читать сначала. Я осознал, что литература на идише — это не только Шолом-Алейхем, я понял, что уж каким бы там ни был этот нобелиат разнобелиатом, но, кроме всего прочего, переводчик у него — потрясающий. И запомнил фамилию — Беринский.


«Шоша» в серенькой обложке — первая и, несомненно, лучшая книга Башевиса из множества, изданных потом по-русски. И, кроме всего прочего, одна из немногих, в которой переводы выполнены с идиша, а не с английского. Эта книжка сильно упрочила мой тогда только зарождавшийся интерес к идишу. Прошло много лет, я смог сам прочесть рассказы и романы Ицхока Башевиса в оригинале. И не только Башевиса. Отношение мое к этому автору стало спокойней, сейчас не он мой кумир в еврейской литературе, но рассказы его я по-прежнему люблю. А лучшие из них — те, которые когда-то выбрал для перевода Беринский. Безошибочный выбор. Кстати сказать, и переводы его, сами по себе восхитительно яркие, не вполне отвечают «добрым переводческим нравам» — они несколько пышней, чем суховатая, графичная проза Башевиса. И все-таки имя Льва Беринского с тех пор мне — не чужое.


2


Прошло еще некоторое время, и я узнал, что: а) Лев Беринский переводит не только с идиша, но и с немецкого, и с румынского, б) Лев Беринский не только переводчик, но и поэт, который: в) пишет стихи не только на русском, но и на идише. Еще поздней я понял, что он прозаик и мемуарист.


Лев Беринский — очень хороший поэт и прозаик. В сущности, этим статью можно было бы и закончить, отослав желающих к чтению его текстов, написанных на русском и идише. Тем же, кто по-еврейски не читает, они доступны в многочисленных переводах, выполненных как автором, так и замечательным поэтом, другом автора, к сожалению покойным Алексеем Парщиковым. Вот активно работающий в литературе (в двух литературах) поэт и прозаик, вот его сочинения — что ж тут обсуждать. Читать нужно. И уж если будет совсем невтерпеж, обсуждать после прочтения. Но я совсем не уверен, что многие читали Беринского. Так что и обсуждать пока что нечего[2].


Между тем тут-то и начинается самое интересное.


Лев Беринский родился в 1939 году в бессарабских Каушанах, детство, вернувшись из эвакуации, провел в Кишиневе. Для него, как для большинства молдавских, как для многих украинских и белорусских евреев его поколения, родным языком являлся идиш. В Бессарабии, ставшей советской Молдавией, языковая ситуация оказалась «гуще», чем на любой другой из западных окраин СССР — там существенно больше евреев пережило войну, а советизация и русификация начались на двадцать лет позже. Идиш в послевоенной Молдавии оставался языком не только семьи, но и улицы. Проблемой стало не его умирание, а то, что впервые, быть может, за всю свою историю он превратился в бесписьменный язык. Всегда доминировавшая в идише функция устной коммуникации вдруг стала единственной.


Беринский знал еврейский язык с детства, но начал писать стихи на нем в сорок два года, будучи уже достаточно известным и абсолютно «социализированным» русским поэтом и переводчиком. Именно писать. Он был тогда (и остается теперь) не народным сказителем, а профессиональным литератором, человеком, для которого слово связано прежде всего с письменным текстом. Более того, природа выбранного им литературного направления, особенности дарования и личные пристрастия таковы, что в первую очередь — и чем дальше, тем больше — для него существует написанный, а не произнесенный текст. Перевалив за четвертый десяток, русский поэт выучил алефбейс и получил возможность писать и читать на языке своего детства.


Для конца ХХ века поворот Беринского к литературному двуязычию в столь творчески зрелом возрасте — уникален. Но в исторической, так сказать родовой, перспективе это было всего лишь возвращением к норме. Другое дело, что норма давно превратилась в экзотику. Именно благодаря дву- и триязычию своих авторов еврейская литература, возникшая только во второй половине XIX века, сразу стала, в отличие от многих других молодых безгосударственных литератур, такой богатой и интересной. На двух и более языках творили и Шолом-Алейхем, и Перец, и Бялик. Писали на иврите, идише, русском, польском — «то вместе, то поврозь, а то попеременно». А популярный в начале прошлого века прозаик и драматург Осип Дымов, совсем как Беринский, перешел на идиш в зрелом возрасте и с немалой русскоязычной творческой биографией за плечами.


Лев Беринский вернул нашей литературе ее лучшее достоинство — мультилингвизм. Увы, даже ему не под силу вернуть себе, двуязычному автору, двуязычного читателя.


Впрочем, в наше время, с превращением ценителей поэзии из стадионных масс в малочисленные закрытые секты, эта проблема уже не кажется столь актуальной.


3


Поэзия Беринского — на идише и по-русски — по самой своей стиховой материи (а ведь ничего кроме стиха в настоящем стихе и нет) цельна и едина. В конце концов, через язык, средствами языка поэт манифестирует свое «я» и свое представление о том, что такое поэзия. Но создавая стихи на двух разных языках, Беринский оказывается включен в два разных литературных контекста.


В русской поэзии он начинал как отчетливый «левый шестидесятник». Знаменем этого не столько направления, сколько отношения к стихотворчеству, являлся, несомненно, Андрей Вознесенский, самый шумный и карьерный из поэтов этого толка, но наименее, на мой вкус, талантливый. Стихи 1960-х годов у Льва Беринского гораздо интереснее.


С Вознесенским у Беринского, на первый, поверхностный взгляд, много общего — вплоть до пристрастия к каллиграммам (фигурным стихам). Но этим, начиная с Аполлинера, баловался весь авангард. Сходство, если о нем говорить, здесь не с Вознесенским. Это родовые черты определенной школы, возникшей в русской поэзии в оттепельный период и ориентировавшейся на футуристов. За плечами «новых левых» стояли последние футуристы: старый Асеев и совсем еще не старые Кирсанов и Мартынов. Стоит упомянуть хотя бы еще двух поэтов из этого круга — Олжаса Сулейменова и Виктора Соснору. Они тоже пришли с окраин, один из Казахстана, другой из Львова, тоже апеллировали одновременно к авангарду и седой старине. Как бы то ни было, Беринский поначалу оказался частью какого-то понятного литературного процесса.


Пожалуй, стихи раннего Беринского ближе всего к стихам раннего Сосноры — из сборника «Январский ливень». Почти ровесники, они и начинали почти одновременно. Соснора — и это, кажется, справедливо — прозвучал тогда гораздо громче. А потом он совершил нечто невозможное (о чем писал, например, литературный критик Валерий Шубинский): в конце 1960-х перестал быть «советским» поэтом — не политически, а эстетически. Прыгнул за очерченный горизонт (линия воображаемая, но от этого не менее четкая) отношения к стихотворчеству, к смыслу и цели поэтической работы.


Беринскому для такого же прыжка понадобилась смена языка. Начав писать на идише в «постфутуристической» манере, он сразу оказался вне традиции. Точней, в традиции американского еврейского авангарда. Но и это далекое приближение. А главное, научившийся писать и читать на родном языке одновременно, он вошел в еврейскую поэзию без всякой локальной традиции, вне школ и поколений. Зато, будучи, как все переводчики, самым «западным» из поэтов своего «направления», пришелся (оказавшись в Израиле) ко двору в новейшей французской и немецкой литературе. Недаром во Франции и Германии его стали наперебой переводить.


Конечно, стихи на идише не могут не быть еврейскими просто по факту выбора языка, но более всего поэзия Беринского — европейская. И здесь личная география тоже играет особую роль. Можно ведь сказать, что его родная Бессарабия — это трижды захолустье: захолустье российское, захолустье румынское, наконец — захолустье еврейское. Во «внутренней» культурной географии восточноевропейских евреев бессарабцы — невежественная и темная деревенщина, почти мужики. Много вина и мамалыги, совсем мало Торы. Но ведь можно сказать и по-другому: Бессарабия почти совпадает с географическим центром Европы, равно удалена от Урала и от Ламанша.


Впрочем, Лев Беринский не оставил на произвол критической неточности подыскивание для себя если не литературной школы, то «землячества». Это всё такие же провинциалы, сформировавшиеся по обе стороны подвижной российско-австрийско-румынской границы: бессарабцы, буковинцы, румыны, трансильванцы. О них он пишет, с ними устанавливает свое поэтическое родство (тем более что ему доступны и два других основных языка этого общеевропейского захолустья, давшего так много литературе ХХ века). Это и творивший на идише Ицик Мангер, и румын Мирча Динеску, и трансильванская немка Герта Мюллер, и немецкоязычный еврей Пауль Целан. Русский здесь, конечно же, язык маргинальный, даже более маргинальный, чем идиш, но ведь и все остальные — тоже. Сплошная периферия без центра.


В стихах Беринского, написанных на идише за три последних десятилетия, нет ни грамма размышлений о еврейской тоске и былом местечке, нет фольклорности и народности. Они полны хлопотливой заботой авангардиста, пересоздающего поэтику (поэтику вообще, безотносительно языка), и беспечной легкостью человека, посвистывая ушедшего от языка, на котором его прочтут тысячи (а потенциально десятки и сотни тысяч) читателей, к языку, на котором его прочтут десятки. Но в этом ли дело?


Поэзия на идише, созданная поэтами последних поколений, отчетливо «прислоняется» к великому наследию еврейской литературы первой половины ХХ века. Это часто прекрасные, но почти всегда «ожиданные» стихи. Лев Беринский один проделал ту работу, которая в силу особенностей эпохи, проделана не была. Написал еврейские стихи, которые вытекали из традиций русского авангарда. Замыкая век, открыл новые перспективы. Кому? Бог весть…


4


У поэта Льва Беринского есть еще одно измерение. Он цепкий, наблюдательный прозаик и дотошный мемуарист. Оказалось, что ему — не как поэту, то есть эгоцентрику по определению, а как наблюдателю — интересна и видна фактура времени и места, человека и его действий. Вообще, так называемая «проза поэта» — опасная штука. Подразумевается: не совсем проза, но — простим. Беринскому-прозаику прощать решительно нечего. Наоборот, хочется читать еще и еще.


О ком бы он ни рассказывал, начиная с собственного брата, композитора Сергея Беринского, и заканчивая недавним лауреатом Нобелевской премии Гертой Мюллер, получается замечательно хорошо за счет присутствия этих людей в жизни автора, а через точно нанизанные друг за дружкой слова — и в жизни читателя. Самых разных, в основном литературных людей встречал на своем веку Лев Беринский. Иногда это были те, кого он переводил. Описание встреч с Авромом Суцкевером он иллюстрирует очень удачными русскими стихотворными переводами из еврейского классика. К московским временам относятся интереснейшие воспоминания о главном редакторе «Советиш геймланд» Ароне Вергелисе. Из русских поэтов подробно и тепло вспомянут друг и литературный соратник — Алексей Парщиков.


Имена немецких и тем более румынских литераторов, с которыми дружил Беринский, знакомы российскому читателю гораздо меньше, так что его записки — это еще и введение в неизвестные страницы европейской словесности. Иногда даже кажется, что немецкие и румынские контексты автору ближе, чем русские и еврейские.


В 1991 году Лев Беринский уехал в Израиль, но по-прежнему много времени проводит в Европе. Заметных еврейских имен в его эссе и мемуарах мало, почти нет. Земляк Ицик Мангер, Авром Суцкевер, приветивший его в Израиле как нового репатрианта, — и это почти всё. Он оказался достаточно одинок в мире современной еврейской литературы — и той, что на идише, и той, что на иврите.


***

Так, всем современник, никому не ученик, не соратник и не учитель, проходит по жизни и по литературе образцовый еврейский поэт Лев Беринский. Своей включенностью во все — российский, израильский, восточно- и западноевропейский контексты, своим творческим двуязычием, своим переводческим многоязычием он в одиночку исполняет ту роль, которая была предначертана еврейской литературе и с которой она, кажется, перестала справляться.


[1] См.: Башевис-Зингер И. Шоша: Роман, рассказы / Вступ. ст. Л.Аннинского; Пер. с англ. Н.Брумберг; Пер. с идиша Л.Беринского. М.: РИК «Культура», Текст, 1991.

[2] Два тома избранных произведений Беринского, написанных по-русски или в русских переводах, вышли в недавние годы на Украине — к ним я и отсылаю заинтересованных читателей: Беринский Л.С. На путях вавилонских: [Избр. стихотворения и поэмы]. Донецк: Точка опоры, 2009. 250 с.: ил., портр. (Б-ка «Дикого поля»). (Птицы. Большая сер.); Он же. На стропилах эйнсофа: [Избр. проза]. Донецк: Точка опоры, 2011. 369 с.: ил., портр. (Б-ка «Дикого поля»). (Рыбы. Большая сер.).