Мириам Гамбурд. Немоту лечить стихами. Памяти Эдуарда Шнейдермана. Звезда, 2013, № 11

«Творческий масштаб этого пока никому, кроме близких друзей, не известного поэта таков, что его можно поставить в один ряд с мастерами сегодняшнего русского стиха», — так отозвался об Эдуарде Шнейдермане в 1981 году Ефим Эткинд, предваряя его подборку в эмигрантском журнале. Что тут скажешь? То ли знаменитый литературовед проявил щедрость к стихотворцу, жившему тогда в Ленинграде и страдавшему от отсутствия публикаций, то ли — презрительное равнодушие к «сегодняшнему русскому стиху».

Умерший в Израиле Эдуард Шнейдерман являлся, прежде всего, трудолюбивым историком литературы, подготовившим и откомментировавшим несколько томов «Библиотеки поэта». А стихи… Стихи у него были, что называется, вполне «советские» по стилистике. Вот пример из статьи Гамбурд — «Памяти Рубцова»:

   Ты баб любил, лысел и пил.

   Потом подался в русофилы.

   Ты был мне мил,

   Потом постыл

   За позу, валенки, кобылу,

   За апологию Руси

   Остатней, избяной, замшелой.

   Тебя втянули в «гой еси»

   Московской секты стиходелы.

Про Рубцова, друга своей юности, Шнейдерман опубликовал целое исследование, доказывая, что до встречи с «русофилами» тот писал значительно лучше.

Ой, что тут началось! Некий В.Бондаренко из газеты «Завтра» обозвал Шнейдермана «мелким литературным проходимцем без роду и племени», а его исследование — «пасквильной книжонкой». Критический анализ стихов сочли «обвинениями, кидаемыми в адрес великого русского поэта». И, не гнушаясь банальности, Эдика из друга превратили в предателя — «Это как Иуда перед Христом»; «Шнейдерман против Рубцова, еврей против русского, чужак против своего».

Антисемитизм — это, конечно, очень плохо, но почему-то конкретно в данном споре не хочется принимать ничью сторону.

Александр Мелихов. Банальность сверхчеловечности. Звезда, 2013, № 12

Эссе — очень короткое, но одно из самых интересных у Мелихова. К сожалению, писатель, имеющий слабость по многу раз повторять и «разжевывать» свои уже высказанные мысли, на сей раз наспех, чуть ли не скороговоркой, проговаривает нечто новое, важное и глубокое — хотя и небесспорное, конечно.

Речь идет, например, о «главном инженере Холокоста»:

…Эйхман… воодушевлялся сверхчеловеческими целями и только на израильском процессе столь искусно изобразил этакого завхоза, «винтика», которому все равно, что возить — дрова для домашних печей или евреев для печей Освенцима, что внушил Ханне Арендт ложную доктрину банальности зла. «Он сказал, что он с улыбкой прыгнет в могилу, так как он с особым удовлетворением сознает, что на его совести около пяти миллионов человек», — рассказывал заместитель Эйхмана Вислицени. Это никак не банальность послушания, это банальность романтизма, банальность сверхчеловечности.

Писатель убежден:

Сверхчеловеческое презрение к человеческой мошкаре, по-видимому, дарит такие неземные наслаждения, о которых мы, гуманисты, даже не подозреваем. И, боюсь, по доброй воле от этого наркотика никто никогда не отказывался. Боюсь, немцам понадобилось побывать в шкуре этой самой мошкары, пережить страшные бомбардировки и насилия, чтобы снова сделаться людьми. И даже «покаяться», то есть отречься от последствий своего поражения (от побед не отказывался пока еще никто…).

Певец «возвышающего обмана», поднимающего людей над своим обывательским ничтожеством, Мелихов как будто переходит на другую сторону интеллектуальных баррикад — на сторону «человеческой мошкары», жертв истории. Или только меняет угол зрения?

Максим Амелин. Лот и его жена. Апокриф. Октябрь, 2013, № 11

Никакой не апокриф, конечно, а просто стихотворение на библейский сюжет. Автор (известный московский поэт) вступает в рискованное соревнование с Ахматовой и, к сожалению, не побеждает.

Вот Амелин:

   Всё, что было в жизни моей хорошего,

   связано с домом. Здесь родилась на свет,

   здесь я росла, играла в прятки, одежду

   шила куклам, готовить и ткать от матери,

   много умевшей, выучилась, и петь

   грустные и веселые наши песни,

   здесь, на свою беду, и тебя увидела

   в первый раз, когда ты пришел к отцу

   в долг у него просить без залога.

А вот Ахматова:

   Но громко жене говорила тревога:

   Не поздно, ты можешь еще посмотреть

   На красные башни родного Содома,

   На площадь, где пела, на двор, где пряла,

   На окна пустые высокого дома,

   Где милому мужу детей родила.

Похожие слова — но их гораздо меньше.

Юрий Осипов. Неделя в Эйлате. Рассказ. Дружба народов, 2013, № 10

Рассказ назван совершенно честно. Герой отдыхает в Эйлате. Описываются его попутчики и соседи по отелю (россияне и русскоговорящие израильтяне). Ни одного яркого персонажа, ни одной выразительной детали. Деревянный язык. Зато автобиографичность и документальность несомненны — потому что зачем, спрашивается, такое выдумывать?

Марина Москвина. Скрипка Зюси. Рассказ. Дружба народов, 2013, № 11

Многодетный «иделе митн фиделе», окрестности Витебска, хасиды, погром — что можно сделать из этого набора штампов? Все равно что писать прозу из жизни японцев, твердо помня про кимоно, сакуру и харакири… Да, еще смешно — герой исполняет «старинную песенку», сопрягающую подлинный фольклорный текст на идише со знаменитой фразой из «Бриллиантовой руки»: «Цигель, цигель, ай-лю-лю».

Александр Подрабинек. Диссиденты. Знамя, 2013, № 11–12

Мемуары ветерана правозащитного движения 1970–1980-х годов. Интереснее всего страницы, посвященные тюрьме. Бросается в глаза отличие воспоминаний политических заключенных позднесоветской эпохи от лагерных хроник сталинского времени. Если политзэки 1930–1950-х, отданные негласными гулаговскими порядками во власть «социально близких» коммунистическому режиму уголовников, зачастую испытывают к последним даже большую ненависть, чем к начальству, то у Подрабинека и его современников такой ненависти нет. Для него мир «з/к» един вне зависимости от статьи — все вместе противостоят надзирателям и солдатам внутренних войск, куражащимся над беспомощными людьми.

Заходит речь и о «еврейском вопросе» — коль скоро в паспорте у автора (родившегося в смешанной семье) стояла именно запись «еврей». Правда, Подрабинек оговаривается:

…иное казалось неприличным. Быть вместе с угнетенными — это естественно. Начальник паспортного стола, выдавая мне паспорт, долго непонимающе смотрел на меня, когда я ответил, что в третьей (так у Подрабинека. — В.Ш.) графе действительно прошу написать «еврей». Он искренне ничего не понимал.

Потом я всем говорил, что я «еврей из чувства противоречия». При этом забавно, что русские не считают меня русским, потому что у русских национальность определяется по отцу, а евреи не считают евреем, потому что у них национальность определяется по матери. Я — человек без национальности. Меня такая неопределенность всегда устраивала, поскольку я все равно считал все это не стоящим внимания предрассудком.

Впрочем, едва ли паспортная запись «русский» при отчестве «Пинхосович» и раввинской фамилии спасла бы от дискриминации… Примечательно, что, несмотря на полное равнодушие к национальному вопросу, Подрабинек поминается в одном из внутренних кагэбэшных документов (по недоразумению? по особому расчету? в соответствии с идеологическим клише?) как «активный еврейский экстремист».

Лев Симкин. Два капитана. По материалам одного уголовного дела. Новый мир, 2013, № 10

Обычная, в общем-то, военная история. Поражает в ней, пожалуй, лишь то, что один из двух героев, Несвежинский, — еврей, выдававший себя за русского, Нестерова, и ни в плену, ни позднее в немецкой тюрьме не разоблаченный. Второй, Костенко, — украинец.

4 августа 1944 года на скамье подсудимых в военном трибунале Киевского военного округа в окружении конвоя сидели два капитана Красной армии. Оба предстали перед судом по обвинению в измене родине, а точнее, в предательстве членов киевского подполья. <…>

Оба попали в плен в Уманском котле в августе 41-го года, в сентябре оказались на свободе. Два года жили на оккупированной территории, причем жили неплохо, заводили романы с женщинами, у капитанов водились деньги, и немалые, поскольку они занимались нелегальной торговлей, проще говоря — спекуляцией. В сентябре 43-го, когда Красная армия была уже совсем близко, решили примкнуть к борьбе с оккупантами и вошли в подполье, заняли в нем высокое положение, но скоро вместе с другими подпольщиками были арестованы немецкой контрразведкой. В тюрьме оба пошли на сотрудничество с немцами, за что военный трибунал приговорил их к одной и той же мере наказания — десяти годам лагерей плюс три «по рогам», то есть поражения в правах. Дальнейшую их судьбу выяснить не удалось…

Симкин использует противоречивую одиссею Несвежинского и Костенко, чтобы «усложнить» историческую картину. В частности, в том, что касается облика участников антигитлеровского подполья, которым на самом-то деле ничто человеческое было не чуждо. И высокое часто перемешивалось с низким, страшным, иногда — смешным…

Все бы ничего, но Симкин говорит об осуществленных агентами НКВД взрывах домов на Крещатике («одной из красивейших улиц предвоенной Восточной Европы») — взрывах, которые послужили поводом к началу расстрела евреев в Бабьем Яре, — в таком тоне, словно не будь этих взрывов еврейское население Киева имело бы шанс уцелеть.

Ольга Мельникова. Держись, Зося, як пришлося! Воспоминания о детстве в Белоруссии 1939–1945 годов. Новый мир, 2013, № 11

Устные воспоминания пожилой женщины, работницы, записанные ее сыном. Война, оккупация (немцы отнимают продукты, со злости на свои военные неудачи сжигают крестьянские дома и… лечат детей), послевоенные голод и нищета (нет, ничего особенного: сдали осенью госпоставку по мясу — кроликами, «трусами», купили детям школьные учебники и на всех один стакан газированной воды — и так каждый год).

Евреев в деревне нет. И в окрестных деревнях тоже. Но всплывает из памяти:

У нас говорили: «Як хохол родився, так жид зажурився!». (Едва родился украинец, еврею сразу грустно стало!) Не думаю, что была вражда к хохлам и жидам. Какая вражда могла быть к тому, кого мы в глаза не видали? Летом 1941 года между нашей Куцевщиной и деревней Тимковичи возникла братская могила с расстрелянными евреями. Немцы привезли их поздно вечером, поставили в ряд на краю ямы и перебили всех до одного…

Михаил Шелехов. Левиафан. Истории Городка Давидова. Новый мир, 2013, № 11

Великолепная проза. Господи, почему мы взахлеб обсуждаем пустяковую беллетристику — а вот человек, пишущий так, что не стыдно за русский язык, и где он, спрашивается? Работает сторожем в минском детском саду.

Проза про Городок Давидов. На самом деле он называется Давид-Городок и находится в Полесье — в Столинском районе Брестской обрасти. Основан в XI веке князем Давидом Игоревичем (довольно мерзкий исторический персонаж, между прочим). Название в известном смысле оправдалось: город стал еврейским местечком. И оставался им — понятно, до какого времени.

А после этого евреи составили мистический, мифологический слой существования заново заселенного городка. И об этом, среди прочего, рассказы Шелехова.

И я вдруг понимаю, кто живет в темноте. Никаких волшебных существ. В темноте живет война. Изнанка мира, задница белого дня. Ничего хорошего не встречу я в ночном Городке Давидове. Я лишаюсь еще одной иллюзии, мне грустно до слез.

По ночам бродят черные шляпы, бродят хозяева, ставшие гостями, и звучит мамэ-лошн — шепотом, как шелестит дождь. Ночь в местечках отдана гетто — они приходят навестить родные места…

Еще раз — речь идет не о «материале». Материал сам по себе сто раз описан. И, казалось бы, «мифологизировать» этот тихий ужас — жизнь интеллигентской, учительской семьи (глава которой сам, между прочти, прошел партизанский отряд, плен, концлагерь) в советской дыре, прежние обитатели которой методично истреблены в два приема (10 августа и 9 сентября 1942 года — называются точные даты и фамилии исполнителей, как в документальной книге) — просто дурной тон… Но у Шелехова это получается, потому что у него это не прием. Реальность, воспринимаемая им, действительно бесконечна вглубь и вширь. Библия без обложки, которую родители держат дома,«пахнет старым комодом и старым бельем, старым деревом и жуками-древоточцами». А весь мир пахнет Библией. Но не ей одной.

Городок Давидов — полесская Венеция. Звонко, но не точно: Венеция не славится цветами. Скорее уж, говоря на плоском языке европейского Эдома, он доморощенный Амстердам с тюльпанами и балдежной травкой. Городок тоже город-порт, он стоит на побережье, а то и посреди древнего Геродотова моря. Плавал тут историк и описал то загадочное море, ныне исчезнувшее.

Так что Городок отчасти Элладой пахнет, пусть и придурошной. А вот смуглолицые красавицы его недурны. Много воды, много цветов. Цветов больше, чем воды, потому что цветами торгуют. Не живыми, как Кавказ, а семенами. Называется это по‑местному — ехать на весну. Весна для городчуков начинается после Рождества и заканчивается к Пасхе. Натопчут семян целые мешки — и в дорогу. До Владивостока. На Рождество и Пасху все купцы стоят в церкви с карманами, набитыми густо деньгами.

Если залезть на крышу, улицы и огороды кажутся кусками паркета, заляпанными яркими каплями и мазками маляра. Огороды у городчуков под шнурочек: каждая крупица земли протереблена между пальцами. Земля — цветы, цветы — гроши, то бишь деньги по-белорусски, и в этом вся история и различие русских и белорусов. У русских деньги произошли от слова «таньга», слова татарского. У белорусов от слова «грош», слова польского.

Эта длинная цитата — просто как образец слога.

Лев Бердников. Анна Иоанновна и евреи. Бироновщина или липмановщина? Нева, 2013, № 10

Статья о Леви Липмане, финансовом агенте герцога Курляндского, грешит поверхностностью — как все тексты Бердникова. Вместо анализа деятельности исторического лица автор занимается его наивной апологетикой и таким образом (как ему, вероятно, кажется) вносит вклад в борьбу с антисемитизмом. Так же писал он ранее и про шута Лакосту. Интересно, что, по Бердникову, всех выкрестов (Шафирова, Лакосту, врача Санчеса) в России немедленно идентифицировали как евреев и только в этом качестве и воспринимали. В действительности все было, разумеется, намного сложнее.

Вот еще пример размашистого подхода к истории:

Без придворных евреев не обходился тогда ни один европейский венценосец. Сыны Израиля занимали высокие посты и рядились в пышное платье, словно опровергая слова из известной песни Александра Галича: «Ах, не шейте вы евреи, ливреи!» Обладая аналитическим умом и предприимчивостью, «еврей в ливрее» обычно служил своему государю как финансовый агент, поставщик драгоценностей и ювелирных изделий, главный квартирмейстер армии; он начальствовал над монетным двором, открывал новые источники дохода, заключал договоры о займах, изобретал новые налоги и т. д. При этом евреи-финансисты Вены, Гамбурга и Франкфурта были тесно связаны с банкирами и агентами Амстердама, Гааги, Лондона, Парижа, Венеции, Рима, Варшавы и т. д.

Вот тут, вместо явно лишней цитаты из Галича, стоило бы указать конкретные имена, представить хоть парочку реальных биографий. Но, конечно, проще полемизировать с… «Ледяным домом» Лажечникова.

Не могу отказать себе в удовольствии привести длинную цитату — чтобы продемонстрировать, как Бердников обходится с историей. Речь идет об известном эпизоде — казни Бороха Лейбова за «совращение» в иудаизм капитана Возницына.

Решили Лейбова, как и Возницына, подвергнуть пыткам в надежде, что и у жестоковыйного иудея тоже тогда язык развяжется. Однако пыл палачей нежданно-негаданно охладила… сама православная государыня. Она вдруг распорядилась: хотя Борох Лейбов по силе совершенных им преступлений и подлежит допросу с пристрастием, чинить того не надобно. <…>

Историки недоумевают и называют это решение императрицы «удивительным». Есть версия, что его инициатором и вдохновителем был герцог Бирон. Последний якобы находился под влиянием Липмана, коего связывали с ним самые тесные отношения, в том числе и предпринимательские. И герцог будто бы убоялся того, что поднятый на дыбу Лейбов наболтает лишнее об их с Липманом финансовых делах, и потому-то и замолвил о нем словцо монархине.

Непонятно, правда, кого мог опасаться всесильный Бирон, надежно защищенный императрицей во всех случаях жизни. И, тем не менее, роль фаворита Анны в спасении Бороха от костоломов Тайной канцелярии представляется нам высоковероятной. А Липман, обратившись к Бирону за помощью, руководствовался не желанием спрятать концы в воду, а чувством сострадания к попавшему в беду соплеменнику. Но все, что мог сделать Леви для своего единоверца, это оградить его от дыбы и пыток. Семидесятипятилетний Лейбов был обречен на мученическую смерть. Леви, конечно, не мог предотвратить казни, но сделал все возможное и невозможное, чтобы облегчить участь товарища. И своего добился!

Сначала упоминаются предположения неназванных историков, потом, в качестве полемики с ними, выдвигается собственная, лестная для героя, но решительно ничем не подтвержденная версия, которая затем обсуждается, словно доказанный факт.

Михаил Румер-Зараев. На стыке трех времен. Исторический очерк: ислам — иудаизм — христианство. Нева, 2013, № 11

Типичная «всеобщая история всего» на нескольких журнальных страницах. Из статьи можно узнать, что мусульмане в 636 году выиграли у византийцев битву при Ярмуке благодаря хамсину, что Гарун аль-Рашид приказал евреям носить конические колпаки, что «учение мутазилитов оказало глубокое влияние на отца средневековой еврейской религиозной философии Саадию-гаона, бывшего в первой половине X века руководителем академии в Суре», и что Александр Проханов — антисемит и вообще нехороший человек. Итоговый вывод туманен.

Наум Синдаловский. Нетерпимость на «улице веротерпимости», или Как отразилась в городском фольклоре эпоха разрушения храмов и глумления над верой. Нева, 2013, № 11

Особенность сочинений Синдаловского, посвященных петербургскому городскому фольклору, в том, что источник байки или частушки никогда не указывается. В результате автор оказывается не субъектом, а объектом фольклористики — сказителем, носителем фольклорной памяти, нередко видоизменяющим и досочиняющим унаследованный сюжет или текст. Что порой тоже интересно.

Но в данном случае даже роль сказителя полноценно исполнить не удается. Как человек советского воспитания, Синдаловский имеет о религиозной жизни (любой конфессии) слишком приблизительное представление, а потому часто, что называется, садится в лужу. Вот смешной пример:

Рассказывают, что появилось даже церковное песнопение, которое на первых порах исполнялось в некоторых петроградских церквах. Акафист будто бы начинался словами: «Ужасайся, темную массу привлекающий…» — и заканчивался: «О прегадкий и премерзкий Ленине».

Такие пародийные акафисты — характерная часть церковного быта, но в церкви они, конечно, «исполняться» не могли.

От нашей темы это, впрочем, далеко. Ну, вот о синагоге:

Говорят, что уже в проекте будущая синагога выглядела столь роскошной, что правительство приказало переделать проект, опасаясь, что синагога будет конкурировать со стоящим неподалеку Никольским собором. Тем не менее и сегодня среди петербургских евреев живет легенда о том, что их синагога самая большая и самая красивая в Европе и что она построена на земле самого большого в Петербурге антисемита. <…>

После революции 1917 года предпринимались неоднократные попытки закрыть синагогу. Иногда это удавалось. И тогда в помещениях молельного дома размещалось то овощехранилище, то Дом политпросвета, то какой-то районный клуб.

Петербургские евреи гордятся своей синагогой, в стенах которой они особенно остро чувствуют свое кровное национальное единство. На протяжении всей своей истории, несмотря на внешнюю лояльность к власть предержащим, синагога являла собой образец независимости и суверенности и отстаивала эти качества даже перед лицом явной опасности. Почти как «В чужой монастырь со своим уставом не суйся» выглядит охранительная формула евреев на территории синагоги: «Это же синагога, а не Зимний дворец, который вы захватили».

Разумеется, не было никогда в «молельном доме» на Лермонтовском проспекте ни овощехранилища, ни клуба. Эта густая смесь исторических фактов с собственными выдумками и нелепой риторикой не тянет даже на байки. А последняя фраза про Зимний дворец — что это? Где, от кого автор ее услышал? Почему эти невнятные слова — «охранительная формула»?

Лев Бердников. Два лика императрицы. Елизавета Петровна и евреи. Нева, 2013, № 12

Еще один текст Бердникова из цикла о русском самодержавии и евреях. Все те же пороки: отсутствие ссылок на источники, смешение фактов и предположений, наивная тенденциозность и непонимание исторического контекста. Когда автор называет «юдофобом», положим, Меншикова или Антиоха Кантемира, что он имеет в виду — что эти деятели относились к евреям и иудаизму хуже, чем средний европеец той эпохи? Если да, то из чего это следует? Писатель-патриот О.А.Платонов, приписавший Кантемиру юдофобский пассаж, ссылается (как тот же Бердников и обнаружил) на несуществующую, выдуманную книгу. Но его разоблачитель не ссылается вообще ни на что...

Подготовил Валерий Шубинский