Евгений Рейн. Сталь Авраама. Стихи. Новый мир, 2014, № 1

На исходе восьмого десятка знаменитый поэт переживает новый подъем дара, который отчасти связан с неприятием «буржуазной» постсоветской реальности. Казалось бы, это странно для такого «земного», чувственного поэта, как Рейн, всегда самозабвенно любовавшегося живыми, теплыми, съедобными вещами. Но мир потребительской цивилизации принес разочарование. Где в нем, в этом мире, ну хотя бы «люля в шашлычной» или «бычки в томате»?

   Где «Жигулевское»? Исчезло,

   Все ваше так, поверьте, пресно,

   Заесть пытаюсь чесноком,

   Верните мне мои закуски,

   Ведь по-еврейски и по-русски

   Я пил бутылку целиком.

Вот, кстати, пример многозначности «еврейского», которое может ассоциироваться и с «бутылкой целиком».

Другое стихотворение — «Памяти Т.Г.». Адресат легко прочитывается — поэтесса из национал-патриотического лагеря Татьяна Глушкова. В молодости они с Рейном были, видимо, в одной компании. Свои отношения с «Т.Г.» и ее последующую судьбу старый поэт описывает со всегда присущей ему грубоватой прямотой, от которой читателю даже не по себе — о мертвых можно и подобрей:

   Она всегда с евреями спала,

   Через иных свои дела толкала,

   И вот, разоблачившись догола,

   Вошла в литературу, точно жало.

Но финал — неожиданный:

   И вот стою я у ее креста

   На кладбище Ваганьковском и плачу.

   Теперь, когда захлопнуты уста,

   Ее судьбу считаю за удачу.

Почему? Об этом стоит подумать.

Наконец, «Жертвоприношение Авраама» — может быть, развитие многолетнего дружеского диалога с Иосифом Бродским, не прерванного и смертью нобелевского лауреата. Речь о его поэме «Исаак и Авраам». Надо сказать, что Рейн приходит к библейскому сюжету более традиционным, чем Бродский, путем — через живопись старых мастеров:

   И сталь ножа светла, как воды

   Не оскорбленного ручья,

   Как самый первый день свободы,

   Сталь Авраама и — ничья.

   Не будет Исаак заколот,

   Бог отменил дурной приказ,

   И Рембрандт отпускает в город

   Натурщика на целый час.

Александр Городницкий. Стихи. Звезда, 2014, № 1

Одно из стихотворений — про «дело врачей».

   Но когда я в четыре

   Опять просыпаюсь во мраке,

   Вспоминать я не рад,

   Что не дома я здесь, а в гостях,

   Будто снова в Сибири

   Сосновые ставят бараки,

   Эшелоны стоят

   Под Москвой на запасных путях.

В действительности ни до еврейских «сосновых бараков в Сибири», ни до «эшелонов на запасных путях» в 1952–1953 годах дело не дошло. А возможно, это и не планировалось. Была тщательно организованная «пытка страхом». Вполне удавшаяся, если страх и шестьдесят лет спустя не проходит.

Поэты Первой мировой войны. Альфред Лихтенштейн, Август Штрамм, Исаак Розенберг. Нева, 2014, № 2

В подборке, подготовленной Евгением Лукиным, рядом с немецкими экспрессионистами — их сверстник (и брат по духу) Исаак (Айзек) Розенберг, сын еврейских эмигрантов из Восточной Европы, переселившихся в Англию. Розенберг писал по-английски, за Англию воевал и погиб. Его окопные стихи — не просто «являются величайшим человеческим документом Первой мировой войны». Они оказали заметное влияние на поэзию английского модернизма, их высоко ценил Элиот.

Чтобы судить о переводе, надо проанализировать тексты с оригиналом в руках (мы сделать этого не успели), но надо признать, что фактура русского стиха у Лукина недурна, и дух экспрессионистской поэзии передан им достаточно ярко.

Вместе с тем — просто для сведения — сообщаем «анкетные данные» переводчика: полковник ФСБ, в 1980-е — в чине капитана КГБ — «курировал» Союз писателей (оперативный псевдоним — Лунин), позднее продолжал совмещать литературную и служебную деятельность. В 1990-е на основе ведомственного архива выпустил не лишенную антисемитского оттенка книгу «На палачах крови нет» — о ленинградском НКВД в эпоху «Большого террора». За публикацию нерассекреченных материалов (по его собственным словам) был наказан начальством — отправлен в действующую армию в Чечню. Потом, видимо, прощен — являлся зампредседателя комитета по празднованию 300-летия Петербурга. Член Союза писателей России («патриотического»). При этом в активе Лукина — целая книга переводов Уилфреда Оуэна, тоже английского поэта времен Первой мировой. Человеческие биографии порой удивительны!

Соня Тучинская. Жильцы; Роза и Муза; Птицелов; Леночка. Из цикла «Выдуманные рассказы». Нева, 2014, № 2

Эмигрантка из России в некоем американском городе (видимо, имеется в виду Сан-Франциско — там живет автор) сдает по дешевке квартиру-студию другим эмигрантам. Квартиранты — один краше другого: смешная, невежественная до анекдотичности (считает американских негров недавними эмигрантами из Африки) одесситка с обожаемой кошкой Музой, трогательный, немного аутичный физик, разводящий птичек… И наконец девица из Хабаровска, которая по случаю вырвалась в Америку и, чтобы «зацепиться» в новой стране и не возвращаться в ненавистный родной город («Мой день рожденья отмечаем, друзей позвали — мат, пьянка, блядство. На реку едем, на пикник, друзья позвали — мат, пьянка, блядство. А комары летом, во такие, не хочешь…»), раздобыла за взятку справку о еврейской бабушке. Евреев при этом ненавидит. А что ее домохозяева — евреи, совершенно искренне не догадывается.

Как этнографический очерк — ничего. Если же это и в самом деле «выдуманные рассказы»… Выдумать можно было и поинтереснее.

Олег Кудрин. Нюма из Одессы и Наум Лазаревич из Свердловска. Урал, 2014, № 1

Очерк о филологе, профессоре Свердловского университета Н.Л.Лейдермане (1939–2010). Много говорится о семейных корнях ученого (уроженца Бершади), о бершадских хасидах, об Одессе, где прошла его юность, о препятствиях, которые пришлось преодолеть золотому медалисту еврейской национальности при приеме в Одесский университет. Но в центре внимания (что справедливо и логично) научная и педагогическая деятельность Лейдермана на Урале.

Александр Хургин. Везде люди живут. Два рассказа. Дружба народов, 2014, № 2

Мы давно отметили, что Александр Хургин стал писать значительно изысканнее. Экзотичный материал исчерпался, и писатель начал налегать на стиль. К сожалению, это не всегда вывозит, если текст совсем уж «ни о чем». Другое дело, что это «что» может родиться из «как», из самого языка. Но у Хургина это не очень получается.

Тем не менее один из двух рассказов — «Картинка» — неплох. История отношений Федора, откровенного пьяницы, и лечащего его Доктора, пьяницы тайного, вполне условна, но по-хорошему безумна. С соответствующей краской, естественно входящей в спектр российского безумия:

— Как думаешь, доктор наш еврей?

— Какой еврей? Смирнов фамилия. И перегаром от него прет постоянно.

— Так может, он подпольный еврей, и перегар использует в целях маскировки. А иначе — почему он доктор? Я ж вот, например, не доктор?

— Ты точно не доктор, ты мое горе, — говорила жена. — Помрешь не сегодня завтра. А у меня и без того кредит. И долги.

Евгений Беркович. Физики и время. Портреты ученых в контексте истории. Иностранная литература, 2014, № 2

Статья посвящена нескольким немецким физикам еврейского происхождения: Максу Борну, Джеймсу Франку, Рудольфу Вильштеттеру. Интересно описание исторического контекста. Здесь много неожиданного и поучительного.

Прежде всего то, что касается положения евреев во Втором Рейхе. Формально никаких ограничений в правах не было. Но на практике «без крещения еврей не мог стать судьей, государственным служащим, университетским преподавателем или офицером — не преодолев множества различных юридических, психологических и социальных барьеров». В 1875 году во всей Германии насчитывалось только десять профессоров иудейского вероисповедания, в 1909-м — двадцать пять, то есть всего два процента германской профессуры. А среди приват-доцентов (рангом ниже) евреи составляли тогда целых 10 процентов. При этом среди евреев-профессоров вплоть до Веймарской республики почти не встречалось гуманитариев. Даже у выкрестов имелись существенные карьерные проблемы — традиционная академическая среда оставалась к евреям нелюбезна.

Обращение евреев к физике во многом было связано с тем, что в конце XIX века эта наука «считалась не только не престижной, но и бесперспективной». Ученые всерьез полагали, что физическая картина мира уже построена — «осталось прояснить несколько несущественных неясных мест». Из этих «несущественных неясностей» (проблемы абсолютно черного тела и пр.) выросла практически вся физика XX века. Пошедшие, чтобы избежать дискриминации, в менее конкурентную область, евреи неожиданно оказались в преимущественном положении, когда физика, открывающая дорогу к новым военным и гражданским технологиям, сделалась едва ли не главной из наук…

Заметим, что «Иностранной литературе» не стоит экономить на редакторах. Например, в статье Берковича два раза приведены годы жизни одного и того же человека (отца Макса Борна) — причем по-разному!