---

Антропология диаспоры: культурные механизмы конструирования идентичности. Новое литературное обозрение, 2014, № 3(127)

---

Слово «диаспора» в его современном употреблении — стертая метафора. Греческий неологизм, появившийся в Септуагинте, означал «рассеяние», то есть совокупность еврейских общин вне Святой земли. Поэтому его широкое применение по отношению к другим народам — армянам, грекам, немцам, русским и т. д. — первоначально означало, что они, эти народы, теперь «как евреи». С конца прошлого века, когда привкус метафоричности окончательно исчез и слово «диаспора» прочно стало термином, хотя и с не вполне четким, размытым смысловым наполнением, диаспоральные исследования превратились в самостоятельную и весьма заметную часть наук о человеке. Сегодня эти исследования уже достаточно институализированы — есть и специальные журналы, и список общепризнанных классиков.

При этом дисциплина не может и, заметим, не хочет забывать о своих «еврейских корнях» (в предисловии к обсуждаемому номеру «НЛО» его главный редактор Ирина Прохорова называет еврейскую диаспору «парадигмальной»). В работах о диаспорах всегда заметное место занимает изучение различных еврейских групп. Даже когда речь идет о совсем нееврейских сюжетах, евреи часто присутствуют как «эталон сравнения».

Специальный «диаспоральный» номер «Нового литературного обозрения» посвящен, прежде всего, двум основным задачам — в целом ввести читателя в соответствующую проблематику и в частности осветить изучение русской (в самом широком смысле этого слова) диаспоры, сложившейся после распада Советского Союза. Еврейская тема тоже, разумеется, не обойдена вниманием. Начать хотя бы с того, что из четырех классиков diaspora studies — Хачика Тололяна, Уильяма Сафрана, Робина Коэна и Йосси Шаина, интервью с которыми открывают номер, трое — евреи, активно проецирующие на свои ученые занятия личный опыт и мироощущение.

Чрезвычайный интерес представляют два обзорных материала, которые включены в «теоретический» блок, следующий сразу за интервью: «Конец диаспор? (Обзор журнала "Diaspora: A Journal of Transnational Studies")» Владислава Третьякова и «Диаспоры и "Диаспоры" (Обзор журнала "Диаспоры")» Абрама Рейтблата. Из них можно получить достаточно точное и компактное представление о нынешнем состоянии диаспоральных исследований — и в мире, и в России.

Представленный в том же блоке третий обзор касается непосредственно еврейской тематики, но радует гораздо меньше. Это статья Елены Носенко-Штейн «В поисках самости: Изучение еврейской идентичности», представляющая собой обширный свод ссылок на современные зарубежные и отечественные публикации. При этом бесконечные ссылки нанизываются одна на другую без всякой попытки их систематизировать, концептуализировать, предложить собственную позицию по затрагиваемым вопросам или солидаризоваться с одной из перечисленных. В едином ряду автор упоминает работы социологов, антропологов, демографов, специалистов по антисемитизму и историков Холокоста, малоубедительным образом подверстывая их всех к проблеме изучения идентичности. Общий алармистский тон статьи (евреев не только почти не осталось, но и с каждым годом становится все меньше) разражается в заявление о том, что «культурная еврейская память в России… испытывает глубокий кризис», и в сетования по поводу слабости постсоветской академической иудаики, якобы до сих пор не нашедшей общего языка с другими социальными дисциплинами. Отсутствие симбиоза с другими дисциплинами, в свою очередь, объявляется следствием глобального кризиса российской науки. На чем основаны все эти мрачные выводы, остается непонятным.

Обратим внимание на еще один журнальный блок — «Диаспора и литература», составленный профессором Мичиганского университета Михаилом Крутиковым. Два текста этой подборки информируют читателя о новейших явлениях в литературе, создаваемой русскими евреями в эмиграции. Статья Стефани Сандлер «Поэты и поэзия в диаспоре: о "маргинальном еврействе"» представляется мне малоудачной, а сочетание трех поэтов, отобранных для рассмотрения (из которых один, Борис Херсонский, — никуда из родной Одессы не уезжал), — искусственным и неоправданным. Работа Адриан Ваннер «Тройная идентичность: русскоязычные евреи — немецкие, американские и израильские писатели» намного интересней и познавательней, поскольку анализирует малоизвестное в России, но уже достаточно устойчивое явление — русских эмигрантов последней «волны», пишущих не на русском языке, а на языке принявшей их страны, причем — добившихся на «новой родине» значительного и заслуженного успеха. Автор рассматривает только эмигрантов-евреев, честно оговариваясь, что далеко не для всех из них еврейское происхождение и специфически еврейский опыт стали заметной частью творчества. Однако в числе русских эмигрантов, вошедших в иноязычные литературы, встречаются далеко не только евреи. В сегодняшней европейской культурной жизни заметны такие имена, как, например, франкоязычный прозаик Андрей Макин и пишущая прозу по-немецки Ольга Мартынова (стихи она продолжает сочинять по-русски). Не выглядит ли в таком случае выделение евреев-эмигрантов, к тому же не особенно задумывающихся о своем еврействе, а больше репрезентирующих «русскость» и «советскость», искусственным? Исследователь не дает ответа на этот вопрос.

Наконец, центральным событием «диаспорального» номера «НЛО» является, на мой взгляд, статья самого Михаила Крутикова «Еврейская память и "парасоветский" хронотоп: Александр Гольдштейн, Олег Юрьев, Александр Иличевский». Текст Крутикова — не просто набор тонких и точных наблюдений. Исследователь активно вводит в свой рабочий инструментарий понятие «места». Творчество перечисленных прозаиков становится одновременно и порождением, и проекцией породивших их городов. И далеко не только в том случае, когда речь идет о непосредственном присутствии в хронотопе произведения именно родной для того или иного автора «точки на карте».

Думаю, что в выборе такого неожиданного подхода значительную роль сыграл многолетний опыт Крутикова как исследователя литературы на идише. В русской культуре по-настоящему литературных городов мало: Петербург, Москва, Одесса, отчасти, может быть, Киев — и всё. Еврейская литература, развивавшаяся вне оппозиции «столица — провинция», устроена иначе: едва ли не в каждом местечке бывшей черты оседлости непременно родился или жил какой-нибудь выдающийся писатель. Достаточно вспомнить крохотные Бричаны, прозванные «бессарабскими Афинами», откуда вышло полдюжины первоклассных литераторов. Или Бердичев, чей «городской текст» не менее плотен, чем у Петербурга. В выборе тем, сюжетов, пейзажей, в самом языке любого прозаика или поэта, творившего на идише, эта локальность — свой город, своя провинция — всегда имела огромное значение. Еврейская словесность потому и «местечковая», что вся полна «памятью места», или точнее — «местами памяти» (в том смысле, в котором о них говорит Пьер Нора). Рассматриваемые Крутиковым тексты именно этой своей «локальностью» схожи с классическими книгами, написанными на идише. Увидев русскую диаспоральную литературу как еврейскую — не только в связи с происхождением авторов, но, в первую очередь, в связи с самим ее modus vivendi — Крутиков понял ее «местечковость» (от слова «место») и сумел найти ту общую перспективу, в которой можно содержательно говорить о писателях, совсем не схожих друг с другом.

Еврейская диаспора — это высокий символ, уходящий своими корнями в Танах, во взаимоотношения народа Израилева со своим Богом. Гораздо конкретней «вторичные диаспоры». Скажем, сефарды стали сефардами в тот момент, когда не по доброй воле покинули прекрасную страну Сефарад (Пиренейский полуостров) и расселились по всему белу свету — от Салоник до Амстердама, от Цфата до Кюрасао. Они носят фамилии вроде Кордоверо и Толедано, порой даже хранят ключи от домов, оставшихся в Кордове и Толедо (домов тех наверняка нет, а ключи — есть!). Но вернуться в Испанию не могут, потому что «той Испании» больше нет. Испания, изгнавшая евреев (расставшаяся с евреями), перестала быть «той самой Испанией».

«Вторичные диаспоры» (мой личный термин, кажется, пока не имеющий всех прав академического гражданства) могут быть необычайно устойчивы, могут порождать свой язык, свою культуру, свою идентичность. Именно о литературе такой новейшей «вторичной диаспоры» написал Михаил Крутиков, увидев в ней целое и выделив ее родовой симптом — «память места».