2. Как Бенедикт Сарнов готовил книгу лучших стихов Бориса Слуцкого (история в письмах с комментариями) [1]

Бенедикт Сарнов и Борис Фрезинский. 2011

Полученная статья и подбор стихов, должен признаться, мне не понравились, и, поразмыслив, я решил написать об этом Сарнову подробно и аргументированно.

Вот мое письмо:

30 сентября 2009 г.

Дорогой Бенедикт Михайлович!

Сначала о текстах стихов.

Хорошо бы в будущих комментариях дать справки, по какому тексту печатается то или иное стихотворение, т. к. в разных сборниках встречаются разночтения (не всегда связанные с цензурой). Скажем, стихотворение «Как делают стихи» (меня изумило, когда я его не нашел в трехтомнике [2]; нет его и в «Избранном» с предисловием Евтушенко 1989 г., тоже составленном Ю.Л.Болдыревым [3]). Вы ругаете Л.И.[Лазарева], что он напечатал старый текст (кстати сказать, взятый им из книги 1969 г. с его вступительной статьей [4]), вместо того чтоб заглянуть в свои же «Вопли» за 1982 г. (№ 7, с. 264–269) [5]. Грешным делом, я заглянул в этот номер и на указанных страницах Слуцкого не обнаружил, он размещен на стр. 269–274, но и там означенного стиха нет! Откуда же Вы взяли этот текст с елдашами (кстати, этого слова я не нашел ни в большом орфографическом, ни в толковом, ни в энциклопедическом словарях)? Словом, вопрос об источниках текстов важен. (Кстати, о сборнике, составленном Л.И., — меня раздражал в нем преимущественно бездарный макет — книгу не слишком удобно читать, зрительно непонятно, где кончается одно и начинается следующее стихотворение, т. е. если в стихотворении шесть строф, то его печатают так: три на одной странице и три на другой, а не пять на одной и одна на другой!)

Стихотворение «Узнаю с дурацким изумлением» Вы включили без начала, которое есть в других сборниках, и нет пояснения — почему. Стихотворение «Художники рисуют Ленина» Лазарев напечатал под названием «Слава», а у Вас — без оного; опять же почему?

Далее (любимое выражение известного палача-параноика) [6].

В трехтомнике каждая новая строка в стихах начинается с большой буквы. У Вас тут полный произвол. Может быть, это соответствует чистовому рукописному варианту? (Но, сколько понимаю, рукописями Слуцкого занимался как раз Болдырев, а не Вы.)

В некоторых стихах… [7] есть явные опечатки — но я плохой корректор и далеко не все огрехи замечаю.

Вы помните, наверняка, неожиданное и многих разозлившее сравнение Эренбургом стихов Слуцкого с Некрасовым [8]; мне кажется, что этот важный пласт стихов Вы почти обошли, а, думаю, зря.

Наверное, можно было бы опустить... [9]

С другой стороны, кажется, что следует включить в книгу… [10] Что касается прозы Слуцкого, то все же, может быть, стоит включить и странички о Корнее Ивановиче? [11]

Теперь о Ваших текстах.

Если на титуле книги будет написано:

БЕНЕДИКТ САРНОВ

САМЫЕ МОИ СТИХИ БОРИСА СЛУЦКОГО

(конечно, в ней в качестве очень большого приложения — возможно, мелким шрифтом — должны быть помещены тексты отобранных Вами стихов Б.А.), то никаких вопросов по Вашим текстам у меня нет. Ваша книга — Ваш вкус и Ваши взгляды.

Если же это будет книга:

БОРИС СЛУЦКИЙ

САМЫЕ МОИ СТИХИ,

то вопросов немало.

Вы отобрали стихи очень жестко, и, даже если что-то добавите из моего списка, это все равно будет жесткий отбор — очень избранные стихи и, в общем-то, лучшие! Каким же должно быть предисловие (а Ваша статья в этом случае — предисловие!) к сборнику лучших стихов одного из лучших поэтов русского ХХ века? (Вот моя десятка лучших: Анненский, Блок, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Маяковский, Заболоцкий, Слуцкий, Бродский.)

Не кажется ли Вам, что предисловие должно быть качественно адекватно им — по содержанию и по форме? Требуя значительности (золото высокой пробы, по Вашему слову) от стихов Слуцкого, включенных в книгу, Вы, наверное, не могли не предъявлять и к себе как автору предисловия сходных художественных требований?

Тут приходится признать, что предисловие очень многословно (страничное соотношение предисловие/стихи такое — 90/260, т. е. объем предисловия составляет треть объема лучших стихов).

Самый текст предисловия сплошь и рядом представляет монтаж фрагментов из знакомых читателям Ваших воспоминаний, где, мне кажется, тексты о Слуцком были не самыми сильными страницами.

Я специально еще раз просмотрел сборник воспоминаний о Слуцком (в его многоголосом хоре легко отличить страницы, написанные сердцем и согретые подлинной любовью к герою и болью за него, от страниц, по части сердца, скажем, скуповатых) [12]. В этом смысле я впервые прочел внимательно (прежде проглядел ее мельком) статью Корнилова — вот, показалось мне, толковое, отменное предисловие к стихам Слуцкого [13].

Конечно, в Вашем предисловии встречаются строчки с признанием достоинств поэзии Слуцкого, но каждый раз они производят впечатление вынужденных, из подробно изложенных Ваших суждений не очень-то вытекающих. И наоборот, сюжеты полемические, включая запальчиво резкие (чаще Ваши, иногда и других авторов), преобладают. В этих сюжетах читатель неизменно имеет дело с двумя персонажами: политически очень умным и прозорливым автором и догматиком-недоумком Слуцким (впрочем, один раз Вы позволили Б.А. выглядеть прозорливее — не Вас, конечно, а Эренбурга, который, поймет читатель, был недоумок полный)…

Нельзя не обратить внимания на то, что пространное цитирование стихов (чаще всего — включенных в сборник, так что читатель их может там легко найти) занимает очень много страниц предисловия. Немало в нем и побочных эпиграмм, пародий (не только Ваших), не без удовольствия приводимых и работающих в заданном направлении. А уж, скажем, некороткие стихи Коржавина о Гагарине — только о личных проблемах, стоящих перед никому прежде неизвестным человеком, вдруг ставшим мировой звездой, — приведены, похоже, только для того, чтобы читатель понял, насколько же слабее и банальнее стихи Слуцкого, написанные, заметим, совсем о другом — собственно о нетривиальности освоения космоса — и в книгу не включенные [14].

Мне кажется, что Вы (может быть, даже неохотно) все же признаете особый вес стихов Слуцкого в русской поэзии 1950–1980-х годов (кто не согласится, что Слуцкого можно узнать по нескольким строчкам!), но, думаю, не ставили себе задачей объяснить это читателю, стихов Слуцкого не знающему или знающему поверхностно — а это было бы очень важно и даже необходимо.

Словом, предисловие мне не понравилось, и я долго ломал голову над тем, писать ли Вам об этом и как. Мне кажется, что в этом тексте собрались слабые свойства Вашей мемуарной прозы — они проявляются, только когда в Ваших суждениях нет острых чувств к описываемым персонажам — острой симпатии или острой антипатии. Слуцкий-человек (так, по крайней мере, мне кажется) — вызывал у Вас отношение ироническое, но, при всей строгости отношения к нему, некоторые его стихи Вам нравились. Однако в мемуарном (по существу) предисловии Ваше восприятие Слуцкого-человека заметно потеснило приязнь к лучшим его стихам, в которых, к слову сказать, Вы, бывает, тоже не прочь найти огрехи.

Конечно, можно и, должно быть, даже нужно говорить о мировоззренческой и жизненной трагедиях Слуцкого, но признать итог его жизни сокрушительным — никак нельзя, потому что этим итогом является полновесный поэтический том, т. е. стихи из числа лучших в русской поэзии ХХ века.

Мое письмо, возможно, покажется Вам запальчивым, но я думал над ним несколько дней и, если мне при чтении Вашей статьи было обидно за Б.А., то, поверьте, мне еще больше было обидно за Вас, потому что я очень давний — со времен «Литературки» [15] — Ваш читатель и поклонник (и давно уже смею считать себя Вашим другом), и я ждал от Вас статьи иного уровня… Не сердитесь на меня…

Мне кажется, что если Вы расширите статью «От составителя» [16] за счет рассказа об особенностях текстологической подготовки книги (сюжеты с покореженными цензурными вариантами и поиском первоначальных вариантов) — она станет более значимой и полновесной. А в качестве статьи о поэзии Б.А., если у Вас не будет возможности существенно переработать и спрессовать Ваш текст, — можно будет поместить текст Корнилова. В итоге книга заметно выиграет. Извините меня, что вмешиваюсь не в свое дело…

Ваш БФ

Я с некоторым волнением ждал ответа Бенедикта Михайловича, опасаясь, что мое письмо его обидит предложением заменить собственную статью предисловием Корнилова. Должен признаться, что стихи Владимира Корнилова я любил с самой его первой книжки «Пристань» — 1964 года, и уж тем паче любил его посмертную книгу о русской лирике, достойную высшей похвалы. То, что он выбрал в качестве заглавия статьи в ней о Борисе Слуцком и даже всей этой книги в целом строчку Слуцкого «Покуда над стихами плачут», было очень точным.

Хорошо помню, как в редакции «Вопросов литературы» после выхода моей публикации «Борис Слуцкий в зеркале его переписки с друзьями», где впервые был напечатан полный текст стихотворного послания Иосифа Бродского Борису Слуцкому, заведующая отделом современной литературы Татьяна Бек, теперь тоже покойная, заговорила со мной об этом журнальном материале и в связи с ним — о Бродском. Она рассказала, как выступая в 1990-м в Штатах на симпозиуме «Словесность и мораль» неожиданно для себя начала читать стихотворение Слуцкого «Покуда над стихами плачут», посвященное польскому поэту Владиславу Броневскому. И вдруг Иосиф Бродский, который в этом симпозиуме принимал активное участие, выскочил на сцену, красивым жестом отстранил ее и, подхватив с полуслова, восторженно продолжил чтение. Этот рассказ так сильно меня поразил, что я спросил: «Почему Вы об этом до сих пор не написали?» Вскоре она действительно записала и опубликовала эту историю[17]. В связи со своей темой вернусь к книге Корнилова, где в статье о Пушкине, вспоминая дурацкий призыв советских критиков новой формации «Вперед к Пушкину», автор заметил: «Не так давно в наследники Пушкину прочили покойного Давида Самойлова, несмотря на то, что удачи Самойлова следует искать не в лирике, а в ироническом стихе. Самойловское стихотворение "Пестель, поэт и Анна", как мне кажется, не столько следует за Пушкиным, сколько излагает в рифмах пушкинские мысли, что не одно и то же»[18]. Это его суждение о Самойлове тоже обратило мое внимание. Словом, я, несомненно, предпочитал статью Корнилова о Слуцком сарновской, во всяком случае — в ее первом варианте (почему-то Б.М. считал существенной для оценки поэзии Б.А. эволюцию тех или иных его политических реплик).

Владимира Корнилова я несколько раз встречал в квартире Ирины Ильиничны Эренбург, куда он (кажется, ее сосед по лестнице) забегал что-нибудь помочь по части домашней техники. Мы раскланивались, но, так уж получилось, что в июне 1997-го на поминках по Ирине Ильиничне мы сцепились, когда он заявил, что по исключительным человеческим достоинствам она заметно превосходила своего отца. И тогда Л.И.Лазарев шепнул мне: не спорьте с ним… Конечно, этот спор никак не повлиял на мое отношение к поэзии Корнилова и к его статьям.

Сарнов ответил мне уже 1 октября:

Дорогой Борис!

Прежде всего — самая искренняя благодарность за большую работу, которую Вы проделали. А главное — за откровенность. Пока — первые предварительные соображения.

Мне кажется, что Вы предлагаете мне сделать совсем другую книгу. Которую я, наверно, сделать не смогу, да, честно говоря, и не хочу.

Ваше представление о моем отношении к Слуцкому, мне кажется, основано на недоразумении (так же, как Ваше представление о моем отношении к Эренбургу) [19]. Я Слуцкого очень люблю. Считаю его самым крупным русским поэтом второй половины ХХ века.

Вы пишете:

«Конечно, можно и, должно быть, даже нужно говорить о мировоззренческой и жизненной трагедиях Слуцкого, но признать итог его жизни сокрушительным — никак нельзя, потому что этим итогом является полновесный поэтический том, т. е. стихи из числа лучших в русской поэзии ХХ века».

Но ведь вся штука именно в том, что именно эта мировоззренческая трагедия Слуцкого, именно эта его раздвоенность, именно этот крах мировоззрения и долгое цепляние за его развалины («Но верен я строительной программе…»), — именно все это и сделало его крупнейшим русским поэтом второй половины ХХ века. А не будь всего этого, был бы не Слуцкий, а — Самойлов. (Тоже неплохо, но — совсем другой коленкор.) Может быть, надо было бы сказать об этом прямо и именно этим утверждением и закончить статью? Подумаю [20].

Сперва мне понравилось Ваше предложение включить в книгу статью Корнилова (в качестве, скажем, послесловия). Но, перечитав корниловский текст, я увидал, что, в сущности, там нет решительно ничего, о чем не было бы сказано у меня, в моей, как Вы пишете, многословной статье.

Да, она многословная, и в нее включены все старые мои мемуарные тексты. Но дело в том, что я считал необыкновенно важным собрать воедино все эти мои с ним «мировоззренческие» разговоры. Именно ВСЕ. Потому что они, как мне кажется, бросают очень яркий свет на эту его раздвоенность, ставшую в конце концов главным источником его силы как поэта. Ведь поэзия извлекается и из жизненных крушений тоже, и чаще всего именно из них.

Главная моя претензия к книге, составленной Лазарем [Лазаревым], состоит в том, что он, отбирая стихи, в основном ориентировался на смысл, а не на концентрацию поэзии в них. Мне кажется, что Вы толкаете меня в эту же сторону. Мой жесткий (может быть, слишком жесткий) отбор был продиктован именно желанием представить Слуцкого большим русским поэтом. Что для многих должно было, как мне кажется, явиться неожиданностью, поскольку лучшие его стихи тонут и теряются (во всяком случае, в трехтомнике) в океане стихов слабых, а то и просто плохих. (Тут он своей поэтической практикой повторил Маяковского, в собрании сочинений которого гениальный лирик заслонен «агитатором, горланом, главарем».)

Ваш список я пока проглядел бегло. Изучу его подробно и напишу. Пока же отмечу только, что стихи из этого Вашего списка — «Мои товарищи», «Когда мы вернулись с войны», «Хочу умереть здесь» — в моем составе присутствуют. Вы их почему-то не заметили, проглядели.

Но разговор о составе я откладываю до тех пор, пока не перечитаю внимательно все стихи из Вашего списка.

Пока же хочу сказать, что при всех обстоятельствах моя книга будет в высшей степени субъективной. Субъективны — и с совсем не свойственными этому жанру мемуарными вкраплениями — даже мои комментарии, которые — для подкрепления этой моей мысли и для демонстрации особого жанра этой книги — я Вам сейчас посылаю. Из них, кстати, вы узнаете, откуда взялось слово «елдаши» [21]. В каком номере «Воплей» [22] был напечатан этот стих, я уточню. Ссылку дал не по журналу, а по справочнику, потому и ошибся. Собирался проверить и сделаю это непременно. А взят он мною именно из «Воплей», это точно.

Обнимаю. Б.С.

А вот мой ответ, отправленный сразу же:

2 октября 2009 г.

Дорогой Бенедикт Михайлович!

Стою на своем.

Составление, предисловие и комментарии к книге ДРУГОГО автора не допускают той вольности, которую Вы считаете допустимой. Другое дело, если издательство предложило Вам сделать такую книгу, которая выйдет под Вашим именем. Но и в этом случае включение в нее избранных Вами чужих стихов потребует разрешения наследников (такова сегодня общемировая практика).

Теперь о том, что возникло недоразумение по части моего восприятия Вашего рассказа о Слуцком.

Начну с Эренбурга. Ситуация с напечатанным мною письмом Б.А.[23], по моему разумению, такова: Слуцкий сообщил о необходимости публикации в СССР реакции И.Г. на статью Старикова. Может быть, он и думал, что «Л[итертурная] Г[азета]» не напечатает протеста И[льи] Г[ригорьевича] и потому советовал ему сразу действовать через высоких лиц, но для И.Г. каждое обращение к этим лицам было делом некомфортным. В данном случае он допускал обращение к ним только при отказе «ЛГ» напечатать его краткую реплику, не ранее. В принципе, редакция могла и напечатать его предельно лапидарное, правда недвусмысленное, письмецо — ЭРЕНБУРГУ не так‑то просто было отказывать; но это не существенно. А Слуцкий в своих советах мог и не учитывать, как невыносимо было И.Г. получать отказы — особенно от влиятельных персон. Так или иначе, но в этом случае нельзя установить, кто именно точнее понимал ситуацию.

Теперь о Слуцком как таковом. Я написал не о себе (лично я не сомневаюсь в Вашем отношении к поэзии Слуцкого, хотя его впрямую в Вашей статье едва ли можно обнаружить: так как ПРЯМОЕ, однозначное и недвусмысленное выражение признания — не в стилистике Б.М.Сарнова).

Может быть, я бестолково это сформулировал, но я имел в виду только то, как прочтет и как поймет Ваш текст некий средний читатель, какое впечатление у него сложится. Замечательная мысль в Вашем письме о том, что именно весьма долгий и по существу трагический переход Б.А. от «откровенного марксизма» к отрицанию советской системы и позволил ему написать свои лучшие стихи, — явно никак, я думаю, не вытекает из Вашего длинного текста. НИКАК. (Кстати, и эта мысль в письме сопровождается замечанием об «океане» стихов посредственных и просто слабых — но это ведь почти у всех больших поэтов так — разве что О.Э.[Мандельштам] выделяется иным, а, скажем, стихи Тютчева в «Лит. памятниках» даже сгруппированы в двух томах, чтобы не путать их.) Поэтому, разумеется, сказать об этом НАДО и сказать ПРЯМО! Но и в этом случае, если на протяжении 90 страниц автор будет с усмешечкой живописать коммунистическую упертость поэта, а затем в трех строчках подведет столь замечательный итог, — читатели его не осознают, а может быть, попросту и не заметят.

Вы пишете, что думали сделать послесловием статью Корнилова (очень четкую, компактную и недвусмысленную!), но нашли, что ничего нового в ней нет (в сравнении с Вашим текстом, где, может быть, зашифровано и неявно сказано в итоге то же о тех же стихах).

Однако длинные предисловия разумны только в академических изданиях, которые читают настоящие знатоки поэзии. В массовом же издании читатель, мне кажется, ищет именно стихов, и если уж заглядывает в предисловие, то предпочтет текст лапидарный, прямой и отчетливый.

Хорошо понимаю Ваше намерение собрать в книге воедино всё написанное и сказанное о Слуцком и сопроводить это его лучшими стихами, чтобы умные читатели увидели, как вопреки, а может быть и благодаря всему Вами сказанному были написаны такие замечательные стихи. Но, опять-таки, это совершенно другой проект.

Еще сделаю несколько замечаний к комментариям, про которые Вы сразу объяснили свою задачу, но — особенно в комментариях к прозе очень длинны бывают цитаты, что, думаю, не всегда оправданно (скажем, Солженицын о Н.И.Столяровой [24]).

С. 34. Мне кажется, важно подчеркнуть не то, что польское правительство перебросило его [Андерса] армию на Ближний Восток, а то, что Сталин это ему позволил [25].

С. 47. Не понял, с кем Вы спутали Фадеева в списке трех секретарей ЦК…[26]

И последнее: некоторые стихотворения в моем списке мне кажутся очень важными, но я их не выделял специально.

А то, что я пропустил три стиха из Ваших — виноват, но там не было перечня, и я его для себя составил, предварительно пронумеровав страницы, но, записывая названия стихов, видимо, что-то пропустил, а потом уже работал с этим списком, а не с текстами.

Меня, правда, увлекло это дело, и я, увиливая от большой работы, которая надо мной висит, с удовольствием смотрел Ваши тексты и выборку.

От души желаю Вам удачного завершения работы...

Ваш БФ

Через день я уже читал его ответ:

4 октября 2009 г.

Дорогой Борис!

Я внимательно изучил список стихов, которые Вы предлагаете мне включить в книгу. И вот результат моих размышлений на эту тему.

Четыре стихотворения из Вашего списка в книге уже есть. (К трем упомянутым в предыдущем моем письме тут надо добавить еще одно — «Музыка над базаром». Его я, разумеется, тоже — без колебаний — сразу включил в самый первый свой список.)

Затем идет довольно большой мой собственный, совпадающий с Вашим, список стихов, которые я еще раньше наметил для включения в книгу: «Декабрь 41-го года», «Расстреливали Ваньку взводного», «Когда мы вернулись с войны», «Скандал сорок шестого года», «Высоко он голову носил», «Претензия к Антокольскому», «Мост нищих», «На экране безмолвные лики», «Немка», «Боязнь страха», «Кульчицкий».

И, наконец, последняя группа стихов, — это те, которые я включать не собирался, но — согласился с Вами, что их, наверно, все-таки надо включить.

Вот они: «Итальянец», «Как залпы оббивают небо», «Память», «Послевоенные выставки», «Человек на развилке путей», «Вот что скажут потомки», «Одногодки», «Отлежали свое в окопах», «Широко известен в узких кругах», «Все то, что не додумал гений».

Остальные забраковал, но некоторые еще оставил под вопросом (Петников, Сельвинский).

Некоторые из забракованных — Вы правы — важны по смыслу (например, «Отечество и отчество»), но это все-таки декларация, а не поэзия.

Что касается статьи, то я, во-первых, собираюсь поместить ее не в начале книги, а в конце — как послесловие [27]. А во-вторых, добавить не просто абзац-другой о величии поэта Слуцкого, а написать целую — не очень большую, но весомую главку — отчасти даже теоретическую — о том, «из какого сора» рождается великая поэзия.

У Коржавина есть — Вы, конечно, помните — замечательное стихотворение «Инерция стиля». И есть там у него такие строки:

Тот, кто признал пораженье, — того не разбили.

Самое страшное — это инерция стиля.

Чего другого, а инерции стиля у Слуцкого не было. И величие его, в частности, еще и в том, что он — единственный не только в своем поколении — имел мужество «признать пораженье».

Гигантский объем этого моего текста меня не смущает. Это ведь не столько даже статья, сколько «заметки», размышления, воспоминания, которые, как мне кажется, могут представить для читателя интерес не как некое концептуальное литературоведческое «подведение итогов», а — сами по себе. Как свидетельство современника, близко знавшего поэта и которому есть что сообщить о нем читателю.

Отдельное спасибо Вам за то, что Вы натолкнули меня на все эти изменения первоначального моего замысла. По ходу дела он, наверно, и дальше еще будет меняться.

Обнимаю.

Б.

На это я ответил кратко:

4 октября 2009 г.

Дорогой Бенедикт Михайлович!

Очень рад Вашему письму. Мое вчерашнее (вечернее) Вы, видимо, еще не прочли.

Самое главное — идее печатать статью в качестве послесловия (мне не пришло в голову, увы) — очень рад! Это, что называется, совсем другой коленкор.

Всячески приветствую будущую главку о величии поэзии Слуцкого (он давно заслужил, чтобы это было осознано и сказано вслух, а потому: кому, как не Вам!).

Затем рад и Вашему личному добавлению стихов, и тому, что включили десять из моего списка — туда попали и несколько из тех, что я очень хотел увидеть в книге. Но, раз уж пошла такая пьянка, скажу и о других, которые Вы не приняли: 1) надеюсь, что все-таки Сельвинского [28] допустите, 2) воспоминание о Павле Когане [29] — может быть и длинновато и не очень внятно, но даже и при том, что, конечно, кто знает, каким бы Павел стал после войны, «а все-таки мне жаль их…», как и очень жаль Павла (такие люди гибнут первыми), 3) «Ведро мертвецкой водки» — страшная картина войны, страшная, оборотная картина боя — и это есть только у Слуцкого, 4) с юных лет, еще в самиздате, помню, как поразила меня строчка в стихотворении «Интеллигенты получали столько же» — фраза про бубенцы; так и звучит во мне (интеллигент — не как социальная категория, а как лучшее человечество, что есть — скорее: было — в нашей стране). Не было и нет такого гимна ни у кого!

Но «От составителя»-то оставляете для начала? Тогда все же введите туда слова о текстологии (т. е. о текстологическом выборе редакций) — это существенно!

Может быть, конец сделать не послесловием, а приложением? Во всяком случае, т. к. это меняет качественно назначение и смысл этого текста, подумайте, как изменить начало его — мне кажется, что об этом стоит подумать.

Обнимаю Вас

БФ

Новое завершение вступительной статьи Сарнов вскоре мне прислал с сопроводительной запиской:

Дорогой Борис!

Посылаю Вам, как было обещано, только что написанную мною главку, заключающую статью о Слуцком. На всякий случай напоминаю, что те фрагменты ее, которые взяты из предшествующего ей текста, оттуда, разумеется, я исключил.

С неизменной благодарностью за все Ваши рекомендации и советы.

Б.С.

В заключение строчка из моего последнего письма Сарнову об этой заключительной главке: «Прочел присланный текст, даже странно, почему его не было в статье с самого начала…»

Потом я узнал, что издатель С.С.Лесневский, недавно скончавшийся, отказался выпускать книгу Слуцкого, над которой так много потрудился Сарнов и которую он в конце всех концов назвал так же, как и Владимир Корнилов свою: «Покуда над стихами плачут…»

В сентябре 2011-го я получил от Омри Ронена стихотворение Слуцкого «Звонки», о котором он мне рассказывал в Питере и которого я прежде не знал[30]. Этого стихотворения в книге, составленной Сарновым, тоже не было. Я сказал ему об этом по телефону и, отвечая на его просьбу, тут же послал в Москву. Бенедикт Михайлович «Звонки» оценил и включил в книгу лучших стихотворений Бориса Слуцкого, когда ее неожиданно взялось выпустить московское издательство «Текст». И правда, в конце 2012 года ее сдали в печать.

В феврале 2013-го я был в Москве, и Бенедикт Михайлович Сарнов мне ее подарил с такой надписью: «Дорогому Боре Фрезинскому, одному из первых читателей и весьма суровых критиков этой книги, — когда она была еще рукописью. С любовью, Б.Сарнов. 24/II–2013».