Александр Мелихов. Не дождетесь. Звезда, 2015, № 7

Рассуждения о «еврейском» и «советском» (постоянная тема Мелихова) на сей раз начинаются с истории советского офицера, героя восстания в Собиборе Александра Печерского, практически забытого в Советском Союзе, но прославленного в США (голливудский фильм про побег из Собибора был снят в 1987 году). Однако судьба этого человека — лишь повод для дальнейших размышлений:

…в послевоенных произведениях и разговорах, в ту пору считавшихся проявлениями еврейского национализма, невозможно найти ни малейших признаков хотя бы культурного сепаратизма: ни у одного прозаика и ни у одного поэта даже в микроскоп не высмотреть ни малейших поисков какого-то отдельного национального пути вне единого Советского государства. Бывший председатель колхоза «Валдгейм» в Еврейской автономной области, он же будущий разведчик Эммануил Казакевич, начинавший со стихов на идиш, в своей классической «Звезде» еврейской темы вообще не коснулся. У Гроссмана в его поздней «Жизни и судьбе» эта тема звучит очень мощно, но лишь в ответ на отторжение от общегосударственного тела — не как некое собственное стремление, но исключительно как реакция. Да и трудно даже представить, в какой изолированной автономии советские евреи могли бы реализовать и свои таланты, и свои амбиции, — им было вполне довольно дозволения, не выходя из общего хора, воспеть своих героев и оплакать своих мучеников.

Размышления эти размашисты и внеисторичны. Тексты советских прозаиков и поэтов до Мелихова «рассматривала в микроскоп» цензура — это необходимо учитывать. Тем не менее была еврейская тема и в послевоенном творчестве «председателя колхоза» Казакевича, и Гроссман задолго до «Жизни и судьбы» написал очерк «Украина без евреев». Была советская литература на идише, в которой можно «высмотреть» очень многое. Был проект образования еврейской автономной республики в Крыму, были обращения еврейских писателей о воссоздании школ с преподаванием на идише в Белоруссии и на Украине, были требования офицеров-евреев отправить их добровольцами в Палестину, были призывы организовать сбор средств на закупку вооружений для израильской армии… И все это — в сталинском СССР. Участники «общего хора», лишенные «собственных стремлений»?

Марк Зайчик. Боксэр. Повесть. Звезда, 2015, № 8

Весь августовский номер «Звезды» посвящен Узбекистану. Место находится и еврейской теме.

Герой повести Зайчика — профессиональный боксер-легковес Джон Фрид, человек нестандартной биографии. Американский еврей, он успешно подвизался на польском ринге, а в 1939 году бежал в ту часть Польши, которая отошла СССР. А дальше было так:

Его отпустили несентиментальные служивые люди с голубыми нашивками на воротниках после незаконного перехода государственной границы на западе Украины в Среднюю Азию. Знаменательное событие это произошло после пребывания в фильтрационном лагере и интенсивного, хотя и немного безалаберного, следствия. Его легко могли отправить и в Коми АССР, но, к счастью для него, офицеры расслабились, помягчели и отправили в Узбекистан.

Там он много лет работает тренером в секции бокса Дворца пионеров Ташкента, в какой-то момент чуть не возвращается в США (подписав соглашение о сотрудничестве с советской разведкой!) — да как-то все отменяется, ну а под конец жизни этот «роскошный, совершенно седой старик с выцветшими от возраста глазами» уезжает в Израиль.

Прототипом героя явно послужил знаменитый ташкентский тренер Сидней Джаксон — действительно еврей, уроженец Нью-Йорка и профессиональный боксер, волею судьбы большую часть жизни проведший в советском Узбекистане. Только умер он не на Земле обетованной, а там же, в Узбекистане, еще в середине 1960-х. Участник Гражданской войны и лояльный гражданин «отечества всех трудящихся», о репатриации на историческую родину он, скорее всего, даже не задумывался.

Михаил Книжник. На перепутье мне явился. Рассказ. Звезда, 2015, № 8

Рассказ в буквальном смысле ни о чем — но интересна «фоновая» картинка Узбекистана первых постсоветских лет, когда памятник Марксу сменяется памятником Тамерлану, а старые русские учебники спешно переводятся на национальный язык. При этом отделаться от бытовых привычек трудно — в том числе и начальству:

— Михаил Юрьевич, — сказал он, у него была хорошая память, в том числе и на имена. — Я слышал, что вы собрались уезжать в э‑э‑э...

Ему, коммунисту и депутату, невозможно было произнести неприличное слово — Израиль.

— На историческую родину, — подсказал я спасительный эвфемизм.

— Да-да, на историческую родину... Желаю вам удачи. Надеюсь, что там ваш врачебный талант будет оценен по достоинству.

Татьяна Емельяненко. Бухарские евреи. Звезда, 2015, № 8

Историко-этнографический очерк. Многое в описании характерно для всех еврейских общин (или даже вообще для всех городских инородческих и иноверческих общин в традиционном социуме). Что касается межобщинных отношений, то вот замечательно характерный эпизод:

…в 1898 г., когда в России шли еврейские погромы, мусульмане обратились с просьбой к начальнику Кокандского уезда Туркестанского края разрешить «вырезать евреев», но получили отказ и мирно разошлись по домам. При этом автор сообщения особенно подчеркивал законопослушность населения, «дисциплинированного ханами» и привыкшего во всем подчиняться указаниям властей.

Буквально в предыдущем абзаце автор очерка подчеркивает «лояльное отношение» мусульманского населения к евреям, связанное с экономическим симбиозом.

Ныне, когда евреев в Средней Азии почти не осталось, «многие с присутствием бухарских евреев связывают "лучшие времена"». И это не уникально…

Петр Горелик. Воспоминания. Звезда, 2015, № 9

Интереснее всего в этом тексте — психологический типаж автора, недавно ушедшего из жизни Петра Залмановича Горелика.

С одной стороны — кадровый офицер (полковник), и явно не по случайности, а по призванию. Советский офицер, учившийся еще у царских. «По-киплинговски» четкое и ясное изложение, естественное, без отвращения и брезгливости, описание военного быта, а уж там, где речь заходит об артиллерии, — искреннее увлечение профессионально-техническими деталями.

С другой — серьезное (а для советского человека его поколения — даже весьма серьезное) общее образование, благородство, хороший вкус. Собирает книги стихов — Кузмина, Ходасевича (хотя лично предпочитает Тихонова и Багрицкого). Да и среди ближайших его друзей — поэты: Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий.

Сравнение со Слуцким особенно интересно. Слуцкий гордился своей службой политрука: «Замполит — заместитель по бодрости, / Если что-нибудь заболит, / А еще по славе и гордости, / Заместитель-замполит…» Горелик же считает, что «самые лучшие политработники те, которых мы не замечаем». Можно сказать, что это говорит старый, пересмотревший свои взгляды, ставший из коммуниста либералом полковник Горелик. Но почему-то кажется, что и в молодости он был сравнительно равнодушен к идеологической стороне дела. Слуцкому всегда, на всех этапах биографии нужно было все разложить по полочкам, истолковать, интерпретировать… Горелик — просто живет и действует.

Во вступительной заметке Никита Елисеев называет его «военным интеллигентом». Нет, думается, это не совсем то. Для военного интеллигента, обычно инженера или врача в погонах (тип, довольно распространенный в позднесоветское время), характерна внутренняя раздвоенность. Здесь ее нет. Не военный интеллигент, а… декабрист какой-то.

И этот человек — еврей. Причем не из ассимилированной, забывшей традиции семьи. Сын кантора! Хотя…

Набожность отца… была неглубокой, показной. Семья, несмотря на причастность отца к синагогальной службе, не привила мне религиозного чувства. Школа, пионерство и улица сделали меня устойчивым атеистом.

В 1940 году на Западной Украине Горелик попадает в мир, из которого вышли его предки, и смотрит на него с отстраненным любопытством:

В центре местечка недалеко от собора — синагога. Здесь же мрачное почерневшее здание бани. За пределами центра — покосившиеся домишки еврейской бедноты. Со временем, бывая нередко в Фельштине, я всякий раз поражался, чем живут евреи — все занимались торговлей; в окне каждого домика, как в витрине, были выставлены предметы торговли, почти у всех одни и те же: спички, соль, керосин, мыло, редко — дешевая мануфактура, черные ритуальные широкополые шляпы. «Кто же покупает, — удивлялся я, — если все местечко торгует одними и теми же товарами?» Эту тайну я так и не смог разгадать.

И наконец — уже не в местечке, а в деревне:

…ко мне подошел мальчик и протянул конверт. «Сын Шмуля, нашего жида-фактора» — объяснили мне мои собеседники. На конверте значилось: «Пану лейтенанту». Мальчик стоял в ожидании, мял в руке свою гимназическую шапчонку. Я уже собирался покинуть моих собеседников, дома меня ждал ужин. Мальчик проводил меня. По дороге я вскрыл конверт. Первые несколько строк были написаны по-еврейски. Они были мне недоступны. Я не знал еврейского письма. Далее по-польски следовало приглашение «шановному пану» в ближайшую пятницу посетить дом Соломона (таким именем было подписано приглашение) и участвовать в «шаббате». <…> Приглашение поставило меня в тупик: вправе ли я, советский командир, кандидат в члены партии, участвовать в религиозном обряде?..

Горелик находит компромиссное решение: от субботнего визита отказывается, ссылаясь на занятость, но посещает дом фактора в другой день и долго беседует с ним о положении евреев в СССР — рисуя перед собеседниками, как ему и положено, идиллическую картину братства народов…

Пока что увидела свет лишь первая часть воспоминаний Горелика, завершающаяся 1943 годом. Вероятно, в конце войны и в послевоенное время офицеру-артиллеристу, любителю поэзии, еще не раз пришлось вспомнить о своем происхождении.

Маша Рольникайте. Продолжение давнего рассказа. Звезда, 2015, № 9

Оказывается, к трагической саге о Холокосте в Литве, которую уже полвека пишет Маша Рольникайте, есть что добавить. То, что последовало после освобождения: «фильтрация», унизительные допросы, двухлетняя жизнь на птичьих правах, с временным удостоверением…

Папа явно огорчился, что мне не выдали настоящего паспорта. Я едва не стала ему объяснять, что три месяца действия этого удостоверения, то есть что буду еще столько жить — это же хорошо! Но вовремя спохватилась, что это же не геттовский желтый «Facharbeiter Ausweis», который позволял надеяться, что будем жить целых три месяца.

Затем — попытки создать еврейский музей, собрать разрозненные остатки сокровищ погибшего «Литовского Иерусалима»:

…в первые дни после освобождения на улицах, во дворах, в брошенных немцами домах валялись книги и документы. В магазинах из страниц молитвенников делали кульки для крупы и соли. На почте к таким страницам приклеивали полоски телеграмм. Целыми днями работники музея и их добровольные помощники искали во дворах, заходили в брошенные квартиры и собирали все, что еще можно было спасти.

Среди этих работников был, между прочим, Авром Суцкевер. А созданный в 1944 году (и, естественно, закрытый пять лет спустя) музей сама Рольникайте показывала Михоэлсу и Хаиму Граде…

И, наконец, два процесса Франца Мурера — референта по «еврейским делам» при гебитскомиссаре Вильнюса. Первый процесс — в 1948 году, в СССР. Смертная казнь в стране ненадолго отменена, и отъявленный палач Мурер получает (в год убийства Михоэлса и незадолго до ареста членов Еврейского антифашистского комитета) 25 лет лагерей.

Отсидев семь лет, он передается Австрии «для отбывания приговора». А там его немедленно освобождают. В 1961 году снова арестовывают — и на сей раз оправдывают. Предложение Рольникайте выступить свидетелем на его процессе отклонено. Внутри- и внешнеполитические соображения очень непохожих друг на друга государств оказываются сильнее «правой мести».

Михаил Каганович. «В святую землю, в край земной…» Стихи. Дружба народов, 2015, № 7

Подчеркнуто «из перерусских русские» стихи — до видимого диссонанса с фамилией автора: бабушка «Федосьфокевна Пронина», ямщики, Георгий Свиридов… И вдруг — «Немецкий сонет», весь только о евреях и еврейской памяти, но со сложной — видимо, трагически сложной — самоидентификацией:

   Как русский мой дед — без вина! — до бесчувствия и до падучей,

   Бессилием мучимый досмерти, маленький, злой и могучий,

   Мучитель, безвинный, как весь наш несчастный народ,

   По немцу и смерти прошедший — от ужаса — вброд.

«Наш народ» — какой имеется в виду? Похоже, и для самого автора вопрос остается открытым. Беда в том, что явная сложность и нестандартность картины мира приводит поэта не к созданию столь же сложного языка, а просто к косноязычию. Последнее стихотворение подборки, давшее ей название, интересно начинается, но что происходит в этой балладе дальше, понять решительно невозможно — и это явно не результат намеренной авторской игры.

Ефим Гаммер. Туннель. Повесть скоротечных минут жизни. Дружба народов, 2015, № 7

Странная фантасмагория. Герой — журналист, получивший задание: «Написать о Маккабиаде-2013 — своего рода еврейских олимпийских играх. Причем с должной претензией: мол, бокс опять не включили в программу соревнований. А ведь евреи его культивируют в Израиле, в США, в России, да по всему свету, чтобы о них не говорили, будто они только мастера играть в шахматы». Но вместо маккабиады он попадает в какую-то параллельную реальность, подобие ада, населенного, однако, не чертями, а арабскими террористами, которые используют пленных израильтян в качестве боксеров-гладиаторов. Рассказ иерусалимского автора очевидным образом написан в расчете на российскую аудиторию: израильские реалии подробно растолковываются, иногда в ущерб качеству текста.

Григорий Никифорович. Слон, не попавший в историю. Знамя, 2015, № 7

Автор статьи пытается защитить Фридриха Горенштейна, умершего в заслуженном ранге живого классика, от «недооценки» — что едва ли имеет смысл. Однако в статье есть любопытные наблюдения, касающиеся антагонизма между ним и мейнстримом шестидесятничества — «хемингуэевской комсомолией», по его собственному выражению. О еврейских мотивах творчества писателя специально не говорится, но упоминается — как одно из проявлений сложного человеческого характера Горенштейна — «выраженный еврейский выговор (есть основания полагать, что Фридрих нарочно утрировал его, чтобы спровоцировать собеседника)». Что же, будем теперь знать: еврейский выговор — явное проявление сложного человеческого характера.

Евгений Цымбал. Было слишком много пропущенных страниц… Знамя, 2015, № 7

Отзыв на книгу Льва Симкина «Коротким будет приговор» (М., 2015) завершается так:

Это не столько историческое исследование, сколько публицистический анализ, основанный на реальных событиях. Впервые читателю представлен честный объективный рассказ о том, что и как происходило на оккупированных территориях, — вот уже три четверти столетия эти материалы изъяты из сферы исследований профессиональных историков. Может быть потому, что они бы точно определили социальную принадлежность тех, кто сотрудничал с фашистами. Сколько среди них было рабочих, крестьян, служащих, военных, бывших руководителей, офицеров, милиционеров, смершевцев и чекистов.

Похоже, многочисленные исследования об оккупации и коллаборационизме, увидевшие свет в последние годы, рецензенту попросту незнакомы. В любом случае зачеркивать десятилетия работы профессиональных историков и противопоставлять им сочинение современного публициста — мягко говоря, смело.

В рецензии хаотически приводятся самые разные факты и цифры, некоторые из которых выглядят странно. Например: «За первое послевоенное десятилетие через ГУЛАГ прошло от 10 до 135 миллионов человек». Трудно сказать, что здесь фантастичнее: разброс цифр или вторая из них (соответствующая 80 процентам тогдашнего населения СССР). Или просто «потерялась» запятая? Не говоря уж о том, что управление контрразведки «Смерш» было создано весной 1943 года. Когда же и где «бывшие смершевцы» успели массово посотрудничать с оккупантами?

Так или иначе, и эти неточности, и безудержно хвалебный тон вызывают сомнение как в квалификации рецензента, так и в серьезности рецензируемого им «публицистического анализа».

Йозеф Рот. Исповедь убийцы. Иностранная литература, 2015, № 9

Пожалуй, читателей ждет некоторое разочарование. Опубликованный в 1936 году роман, действие которого происходит не в Австро-Венгрии, а в соседней (нашей) империи, не принадлежит к вершинным произведениям Рота. Неуверенность в реалиях делает невозможной тонкую игру с ними (пусть до совсем уж «развесистой клюквы» дело и не доходит). Нет и ротовской меланхолической иронии — ее место занимает мелодраматический пафос. Впрочем, возможно, перед нами какой-то прообраз постмодернистской пародии? А может быть, интонацию скрадывает перевод?

Герой романа — Семен Семенович Голубчик, внебрачный сын старого князя Кропоткина, агент охранки, испытывающий смертельную ненависть к своему «псевдобрату», молодому князю Кропоткину, сыну супруги старого князя от неизвестного отца.

Первоначально евреи появляются лишь на обочине сюжета. Некий молодой человек по имени Соломон Абрамович Комровер, «прозванный Комаровым», который «как это принято у евреев, прилежно читал Талмуд и Тору и хотел стать раввином», но принял на себя вину сестры-революционерки: он становится невольной жертвой интриг Голубчика, направленных против Кропоткина. Зловещий карлик Лейбуш. И, наконец, Ханна Лея Ривкина из Радзивилова:

Два ее брата были приговорены в России к каторге за подготовку покушения на одесского губернатора. <…> Их сестре удалось вместе с еще одним братом своевременно бежать. Этот брат был наполовину парализованным молодым человеком, целыми днями он должен был находиться в кресле. <…> План нападения на губернатора, а также несложная формула взрывчатки, которую можно было сделать из подручных средств, — были его рук делом. <…> Эта милая еврейская девушка была полна решимости вернуться в Россию, чтобы спасти своих братьев. <…> В многочисленных прошениях, отправленных в русское посольство, она объясняла, что готова вернуться в Россию, чтобы понести наказание, если у нее будут гарантии, что освободят ее невинных братьев, схваченных лишь из-за ее преступных действий. Нам же, то есть русской полиции, нужно было заполучить эту девушку, не давая ей при этом никаких официальных подтверждений. …Ханна Лея нужна была нам буквально позарез.

Голубчик разрывается между любовью к двум женщинам — Ханне, которую ему по долгу службы предстоит погубить, и соблазнительной Лютеции, любовнице молодого Кропоткина. Его-то герой романа и убивает…

Никаких параллелей с реальной историей российского освободительного движения тут нет, кроме, пожалуй, одной: парализованный лидер террористов действительно существовал. Это был Михаил Гоц, из-за границы курировавший деятельность боевой организации эсеров и дававший ей задания. Может быть, Рот что-то про него и слышал. Выманивание же эмигрантов в Россию было совсем не в обычаях охранки — а вот ОГПУ в 1920-е годы этим занималось, и Рот опять же мог что-то об этом знать.

Станислав Шуляк. Плач Иеремии. Эго-роман. Нева, 2015, № 8

Герой довольно претенциозного романа — некто Еремей, глава секты, современный российский Иеремия, посещающий какой-то провинциальный город и там общающийся не то со своими приверженцами, не то с преследующими их сотрудниками спецслужб, не то с художниками-авангардистами — все сливаются воедино и становятся неотличимы. Их философические диалоги отдают Достоевским. Вот, например, что говорит персонаж по фамилии Швальев:

— Во-первых, Бога придумали евреи… А я не еврей, к сожалению. И мне их Бог… немного не подходит. Ни по росту, ни по размеру, ни по фасону! Извините за такую привередливость! Скажете, что Бог этот всечеловеческий, а не еврейский! Нет, милостивые государи, Бог именно еврейский, а вы же уподобляетесь страусам, прячущим головы в песок! Наложили некоторую православную ретушь, совсем чуть-чуть — вот вам и вся хваленая русификация еврейского Бога. <…>

…Почитайте Ветхий Завет! Читали? Прочтите еще раз! И тогда вы узнаете, какое главное качество Бога Ветхого Завета. Хотите знать? Сварливость! Половина Ветхого Завета — бесконечные претензии Бога к бедным иудеям: и нечестивы, мол, и чужим богам поклоняются, и сквернословят, и прелюбодействуют, и вместо Бога единого себе идолов понастрогали и понастроили, из дерева да из глины. И еще бесконечные угрозы: налечу, истреблю, не пощажу! Просто бандит какой-то! Гангстер! Дон Вито Корлеоне.

Самодеятельное богословие, которого полвека назад не чуждались ни Горенштейн, ни недавно ушедший Юрий Мамлеев, и которое не помешало (а может, и помогло) им состояться как большим писателям, сегодня выглядит довольно-таки нелепо и лубочно.

Вера Чайковская. В Израиль. Залетейский привет; Во Францию. Между шилом и мылом. Две новеллы. Нева, 2015, № 8

Обе новеллы — на тему эмиграции. Герой первой — переводчик с румынского, который в Израиле не находит себе применения, — работает сперва грузчиком, потом школьным библиотекарем, и все это скверно влияет на его характер. Вторая новелла — про художника по имени Глеб Натанович, который в 1922 году мучительно решает для себя вопрос — уезжать или нет в Германию по командировке Наркомпроса, и все-таки уезжает. Коллизия не слишком правдоподобна: от возможности побывать в Европе после мучительных лет Гражданской войны никто не отказывался. Другое дело, что из командировки можно было вернуться, а можно — не возвращаться, и вот тут-то и начинались мучительные метания, разрешавшиеся по-разному (вспомним судьбы Андрея Белого и Ходасевича). Тем не менее вторая новелла написана лучше первой, основанной, видимо, на реальных фактах.

Михаил Юдсон. Редкая птица. Нева, 2015, № 8

Рецензия на «Русскую канарейку» Дины Рубиной — обширную, с авантюрным сюжетом, довольно изящно, хотя и местами безвкусно написанную трилогию, в которой есть всё — Алма-Ата, Одесса, Израиль, Европа, Таиланд, спецслужбы, террористы, опера… Парадокс в том, что рецензент — сочинитель густой и изысканной прозы. И статьи он пишет так же, как прозу. Рецензию (восторженную) на легкую беллетристику Рубиной — в том числе:

Читая Рубину, радуешься садовому разнообразию земных блаженств (любимый Босх мой отдыхает), Дина рисует мир ароматным, вкусным, поджаристым, как гренки старика Морковного, заманчивым — вовсе не нужно тащиться в пустыню за манной, живи и будь счастлив здесь и сейчас, наслаждайся «расколотой улыбкой граната», вдыхай, твори, не теряй времени в поисках утраченного, играй хоть на ложках, пой...

Валерий Хазин. Прямой эфир. Роман-болеро. Октябрь, 2015, № 7

Роман в духе серба Павича — действие же его происходит в Черногории. Некто Дан, автор знаменитого романа «Мария и Мириам», ставший жертвой загадочных преследований, получает предложение: занять на русском радио Монте-Негро место недавно умершего ведущего:

Полгода назад умер Иосиф Кан, журналист, переводчик, автор лучших русских травелогов по Балканам, выходивший в эфир отсюда под псевдонимом Бариста. <…> Многие (и не одни русские), может, и не знали его книг, но любили его фирменные эссе о кофе — особенно когда он читал их сам в ночном эфире. <…> Мало кто догадывался, что русский диджей Бариста — это литовский еврей Иосиф Кан, но смерть его для многих стала шоком.

Это — завязка изысканного интеллектуального детектива, в котором еврейские мотивы и сюжеты вплетаются, как и у Павича, в причудливый клубок культурных мифов и фантазий. К сожалению, эта изысканность не заменяет чувства слова и фразы. Проза Хазина кажется переводной.

Ребекка Стэнтон. Юлий Цезарь в подвале: Бабель и Шекспир. Вопросы литературы, 2015, № 3

Статья связывает три разных текста Бабеля — рассказы «В подвале» и «Линия и цвет», а также его речь на первом съезде советских писателей. Стержнем литературоведческих построений оказывается монолог Антония из «Юлия Цезаря» Шекспира — его декламирует автобиографический герой рассказа «В подвале». Это дает почву для параллелей между политическими обстоятельствами Рима 44 года до н. э., Англии 1599-го, России 1917-го и СССР 1931-го. Что-то совпадает: например, реформа календаря, вносящая беспорядок в жизнь людей. Да и вообще — революции, смуты… Хотя можно сказать, что вся история человечества из них и состоит.

Такая интерпретация позволяет видеть в авторе-Бабеле — по аналогии с Антонием — врага контрреволюционеров и провозвестника новой литературы, а вместе с тем — устанавливает своего рода источник, к которому восходит известное увлечение Бабеля сценами насилия.

Если буквально толковать слова исследователя, этим источником оказывается елизаветинская «кровавая драма», воспринятая через призму Шекспира. При всей небесспорности параллелей и историко-литературных идей, отрадно, что автор далек от наивной и уже очевидно устаревшей тенденции видеть в Бабеле правдолюбца и «буржуазного гуманиста».

Юрий Ионов. Оккупация. Записки старого врача. Новый мир, 2015, № 8

Воспоминания человека, ребенком пережившего оккупацию Краснодара. Уже на первых страницах — выразительные детали паники, предшествовавшей сдаче кубанской столицы: собранные в последний момент для обороны и гибнущие поголовно мальчишки-допризывники, переполненные эшелоны, бегство начальства, оставляющего Краснодар без продовольствия и воды…

Потом приходят новые хозяева. Начинает ходить трамвай, открываются магазины и даже театр. Продовольствие, однако, приходится добывать, меняя вещи на черном рынке и рискуя попасть в облаву. Дети накидываются на «невиданное лакомство — шкурки с остатками мяса от толстой и жирной колбасы».

И наконец:

…на Красной и других улицах развешены объявления о том, что все евреи с детьми и ценными вещами должны явиться на Базарную, 30, для регистрации. <…> Все объявления, развешенные в городе были подписаны известным виолончелистом Виликом, который сам был евреем. <…> Еще в августе к Вилику явился гестаповец и предложил стать старейшиной среди евреев и провести их регистрацию. Немец уверял, что евреев никто обижать не собирается, им отведут отдельный квартал, где они будут жить в полной безопасности и заниматься своим делом. Делается это во избежание какого-либо выпада немецких солдат по отношению к евреям, что было бы для немецкого командования весьма нежелательным. Вилика терзали сомнения в правдивости обещания немцев. Он попытался покончить жизнь самоубийством, бросившись в колодец, но его спасли. Вскоре Вилику домой привезли пачку воззваний за подписью его самого. Причем расклеивать воззвания должны только евреи. А самого профессора Вилика немецкая администрация назначила старейшиной еврейской и караимской общин. В назначенный срок все евреи собрались на сборном пункте. Прибывших проверили по списку. Затем вывезли всех за территорию завода измерительных приборов на северной окраине города, где начинались сады и виноградники совхоза № 1, там их расстреляли полицаи и зарыли в общей яме.

Вот как комментирует это мемуарист:

Мне до сих пор не дает покоя мысль, что такой умный народ так легко поддавался на элементарные провокации и организованно шел на явную гибель. Ведь я уверен, что многие понимали, что их ждет. Шли как на заклание, как под гипнозом…

И тут же, противореча себе, он добавляет, что «многие не пошли на гибельное сборище», прятались, бежали из города. Среди неявившихся была соседка героя и его матери, Анна Ивановна Денисова, «полная белокожая блондинка». С таким именем и внешностью, она сумела пересидеть оккупацию: о ее еврейском происхождении соседи узнали только после войны.

Аарон Штейнберг. Другой Михайлов. Рассказ. Новый мир, 2015, № 8

Философ Аарон Штейнберг (1891–1974) — видный деятель как еврейской, так и русской культуры. Рассказ «Другой Михайлов», впрочем, ничего еврейского в себе не содержит. Это — история о том, как арестованный ЧК человек по недоразумению «обменялся судьбой» со своим сокамерником. Рассказ отражает личные впечатления: в 1919 году Штейнберг был ненадолго арестован и, между прочим, оказался в одной камере с Блоком. Два года спустя он беседовал с другим поэтом, Николаем Гумилевым. Речь у них шла о возможном внедрении противников режима в Красную армию с целью разложения советской власти изнутри. С такого разговора начинается и напечатанный в «Новом мире» рассказ.

Подготовил Валерий Шубинский