Часть 2. Подробности о клеветниках Турнере и докторе Шошкесе, а также о сочинителе Ленемане[1]

1. Загадки неслыханного вруна Бернарда Турнера

На Западе цитаты из записок Турнера, появившихся в 1956 году в журнале «Di goldene keyt», гуляли широко[2]. А вот напечатанное десять лет спустя суждение Суцкевера о непричастности Эренбурга к гибели еврейских писателей («обвинения совершенно безосновательны») массовому читателю осталось неизвестно. В условиях холодной войны это мнение было на Западе ни к чему, а потому и реакции, адекватной турнеровским «воспоминаниям», оно там не вызвало. А ведь не брось Турнер журналистику, итоговые слова Суцкевера стали бы для него приговором, дезавуирующим и цель его замысла, и фактическую суть его записок, вынесенную в заголовок: «Моя встреча с Давидом Бергельсоном и Ициком Фефером в советском трудовом лагере Братск». Повторюсь: в 1949 году у отбывающего свой срок в Сибири Турнера никакой встречи с находящимися в Лубянской тюрьме, а потом расстрелянными Фефером и Бергельсоном быть просто не могло. Его записки изначально замышлялись как фальсификация. Понятно, что ограничить себя лишь «рассказом» Фефера и Бергельсона об Эренбурге, погубившем-де писателей из Еврейского антифашистского комитета, Турнер не смог и по ходу дела «украсил» его многими придуманными сюжетами, подробностями и деталями — он действительно был врун от души (мы к этому еще вернемся).

Вот, например, фрагмент из «воспоминаний» Турнера, якобы основанных на словах Фефера и Бергельсона:

Антисемитский курс уже всем бросался в глаза. И вот, во время этой акции, произошел арест членов [Еврейского] антифашистского комитета, что стало началом тотальной борьбы против евреев и еврейской культуры в Советском Союзе. Главным свидетелем против арестованных, который обвинял их в еврейском национализме и сионизме, был Илья Эренбург. Он приложил также руку к арестам многих других евреев, в том числе своих близких, возможно для того, чтобы спасти собственную шкуру. Даже Лозовского, своего ближайшего друга, он передал в руки НКВД[3].

Разумеется, Эренбург хорошо знал Лозовского — познакомился с ним еще в 1909-м в Париже, потом встречался уже как с заместителем министра иностранных дел Молотова летом 1940-го, а еще позже, конечно не часто, но всю войну, — как с председателем Совинформбюро. Тем не менее близкими друзьями они никогда не были.

Приведу перечень некоторых, не обязательно связанных с Эренбургом, нелепостей, которые, ссылаясь на Фефера и Бергельсона, живописует Турнер.

Вместе с ними в лагере будто бы сидел Перец Маркиш, сочинивший там большую (шесть-семь густо исписанных тетрадей!) трагическую поэму «Третья Римская империя»; ее во время обыска у него нашли, отобрали и переслали в Москву, откуда пришел приказ: Маркиша арестовать и поместить в одиночную камеру. Из одиночки тот переслал Бергельсону записку с сообщением, что против него готовят новый процесс. Затем Маркиш из лагеря исчез (как проницательно замечает Турнер, навсегда). Эту легенду нет необходимости даже комментировать.

Столь же сомнителен рассказ о Ванде Василевской и Корнейчуке, которые в Москве конца 1940-х вместе с еврейскими писателями критически осуждали антисемитский курс власти, и Эренбург в этом участвовал.

Фефер, в изложении Турнера, видел на Лубянке Лозовского со сломанной рукой и с иссиня-черным от кровоподтеков лицом; от избиений тот и умер, а вовсе не кончил самоубийством, как поговаривали (где поговаривали — неясно, видимо в лагере). В действительности Лозовского расстреляли в 1952-м вместе с Фефером и Бергельсоном.

Уже от себя лично Турнер пишет, что в 1943 году в куйбышевском «Гранд-отеле» встречался с полковником Красной армии Фефером и с Михоэлсом перед их поездкой в США. На самом деле Михоэлс направился в США из Ташкента, где вместе с театром находился в эвакуации, и летели они с Фефером через Иран, а все инструкции по части поездки получили не в Куйбышеве, а в Вашингтоне в советском посольстве…[4]

Привирать Турнер, судя по всему, вообще любил, но чтобы понять, почему он решил оклеветать Эренбурга, разберемся сначала с его биографией. Есть три ее версии. Первую можно найти уже в журнале «Di goldene keyt» — в кратком редакционном примечании к его запискам. Написано это, понятно, со слов самого Турнера:

Бернард Турнер, автор этих воспоминаний, живущий сейчас в Израиле, являлся в 1941–1943 годах корреспондентом лондонской газеты «Дейли геральд» и тель-авивской газеты «Давар» в Москве. В 1943 году он был приговорен к десяти годам трудовых лагерей. После смерти Сталина был освобожден и, после различных перипетий и страданий, в конце концов выбрался из СССР и приехал в Израиль, где пишет сейчас книгу о пережитом[5].

Вторая версия изложена в 2007 году его дочерью Альмой, родившейся в 1955-м и, как следует из приводимого ниже текста, отца не помнившей. Написано это, соответственно, со слов ее матери:

Турнер Бернард Вольфович, 1907 года рождения, место рождения Польша, г. Краков. Работал в 1940–1944 гг. в Москве корреспондентом одной из швейцарских газет. Был репрессирован в 1944 г. В 1953 году на поселении в г. Сызрань Куйбышевской обл. познакомился с моей матерью Бергис Мирдзой Ивановной. В октябре 1955 г. был выслан из страны, через Венгрию отправлен в Израиль к брату Турнер Егошуа Вольфовичу в г. Хайфа. Находился там на излечении в санатории до февраля 1956 года, откуда прислал два письма и посылку. Произошла путаница в адресах, связь с ним прекратилась. После множественных сообщений в 1964 году пришло единственное письмо от Турнер Егошуа Вольфовича, в котором он сообщил, что отец выехал в Европу и связи с ним нет. <…> По запросу в генеральную прокуратуру я получила сообщение, что отец реабилитирован в 90-е годы[6].

Наконец, третий — английский — текст связан с польским художественным фильмом на идише «Undzere kinder» («Наши дети»; 1948) об узниках гитлеровского гетто в Лодзи. Копию этого фильма, считавшегося утраченным, израильский бизнесмен Бернард Турнер в 1979-м при загадочных обстоятельствах купил где-то в Европе и восстановил для показа в Израиле. Отвечая на вопросы корреспондента американского журнала о своей замечательной находке, он дал и рекламное интервью о себе — это и есть третий вариант его биографии. Турнер, несомненно, мог бы стать еврейским бароном Мюнхгаузеном, если б вовремя не бросил журналистику. Вот что было напечатано с его слов:

Для Бернарда Турнера, крепкого 73-летнего джентльмена, «полного энергии и жизни», как он сам говорит о себе, это (обнаружение фильма «Undzere kinder». — Б.Ф.) далеко не единственный яркий эпизод в биографии, которая сама по себе могла бы послужить основой для потрясающего кинотриллера.

Родившийся в Польше, он получил образование в Англии, где прожил несколько лет, работая журналистом. С началом Второй мировой войны он был направлен в Москву, где в течение двух лет, с 1941-го по 1943-й, являлся дипломатическим корреспондентом. Он писал одновременно для британской газеты «Daily Herald» и для газеты «Давар» (Тель-Авив, тогда — Палестина), главным редактором которой в то время являлся Залман Шазар, будущий президент Израиля[7].

Чтобы обойти чрезвычайно суровую цензуру, Турнер использовал тайный способ пересылки своих корреспонденций. Однако в 1943 году он был разоблачен и арестован. <…> «Я был приговорен к расстрелу, который затем заменили на 25 лет лагерей в Сибири».

Он провел около одиннадцати лет в различных трудовых лагерях. «Вскоре после того, как в 1953 году глава КГБ Лаврентий Берия был расстрелян за государственную измену, меня освободили. Однако меня отправили на поселение в сибирский поселок в 200 милях от места освобождения и приказали не покидать его».

Тем не менее оттуда он бежал в Москву, где нашел приют в шведском посольстве. Там он провел 18 месяцев, подружившись за это время с Кнутом Хаммаршельдом, первым секретарем посольства и племянником генсека ООН Дага Хаммаршельда.

Ему был предложен въезд в Швецию, но он хотел перебраться в Израиль. В конце концов ему удалось получить выездную визу, и в 1956 году он из Москвы напрямую направился в Тель-Авив. Короткое время поработав в Израиле журналистом, он принял участие в коммерческом предприятии, оказавшемся весьма успешным.

Его женитьба тоже представляет собой сказочную историю. Он и его жена Ада еще детьми вместе играли в их родном польском городе Кракове. Разлученные более чем на тридцать лет, они вновь случайно встретились в 1957 году в Тель-Авиве[8].

Несмотря на нестыковки в приведенных текстах и встречающиеся там откровенные басни, суммируя все три версии, мы получаем некоторое представление о биографии Турнера — правда, с массой белых пятен. Главным из них остается его жизнь до осени 1941 года. Вот итоговая биосправка.

Турнер Бернард Вольфович родился в Кракове в 1907 году, а образование получил в Англии, где и начал работать журналистом. Осенью 1941-го в качестве корреспондента газет «Daily Herald» (Лондон) и «Давар» (Тель-Авив) он появился в Куйбышеве и поселился в «Гранд-отеле»[9]. В Куйбышеве его и арестовали в 1943-м по вполне стандартному обвинению в шпионаже, что почему-то не вызвало дипломатического скандала. Выскажу осторожное предположение: у Турнера оставался польский паспорт — тогда британское посольство вполне могли не проинформировать о его аресте, да и обыск у него в номере становился менее скандальным. Нельзя исключить и варианта, что в 1930-е годы он вернулся в Польшу, а осенью 1939-го, попав в советскую зону оккупации, стал гражданином СССР. Впрочем, к обсуждению сюжета с арестом Турнера мы еще вернемся.

Отсидев свой десятилетний срок, Турнер был отправлен на поселение в Сызрань (тогда Куйбышевской области), где познакомился с местной жительницей Бергис М.И., родившей от него дочь Альму. В 1955-м ему каким-то образом удалось выбраться из СССР, и он оказался у брата в Хайфе, некоторое время лечился и одновременно писал записки, напечатанные Суцкевером в 1956-м. Вскоре женился на некой Аде, с которой был знаком еще в детстве, а потом встретился в Тель-Авиве. Работу журналиста Турнер сменил на весьма успешный бизнес. Умер он в 1987-м и похоронен в Тель-Авиве.

Надгробие Бернарда Турнера на кладбище «Кирьят-Шауль». Тель-Авив Фотография с сайта billiongraves.com

Вспомним слова Ильи Эренбурга: «Я не знаком с… Турнером». Вполне это допускаю, хотя Турнер в Куйбышеве и мог попадаться ему на глаза. Эренбург находился там в качестве корреспондента Совинформбюро с середины октября до конца декабря 1941 года. Приведу здесь фрагмент его воспоминаний:

Повезли нас (с 15 октября. — Б.Ф.) в пригородном вагоне; было очень тесно — трудно повернуться, а ехали мы до Куйбышева пять дней. Состав был длинный; в спальном вагоне разместились дипломаты, в другом вагоне — работники Коминтерна… <…> В Куйбышеве мы переночевали у редактора газеты «Волжская коммуна», потом несколько дней прожили в общежитии «Гранд-отеля», откуда нас выселили: англичане потребовали места для горничных посольства. <…> Потом мы получили жилье. <…> Иностранные корреспонденты изводили меня жалобами: почему их не пускают на фронт, почему привезли в Куйбышев и говорят, что нужно помечать телеграммы Москвой?.. Они жили в «Гранд-отеле», много пили, порой угощали [Евгения] Петрова и меня виски или водкой. Они считали, что через месяц-другой Гитлер завоюет всю Россию, утешали себя и нас тем, что борьба будет продолжаться в Египте или в Индии[10].

Легко представить себе в группе иностранных корреспондентов и фигуру польского еврея Бернарда Турнера, не знакомого Эренбургу лично, а может быть, и не интересного ему — человеку, писавшему несколько статей в день для советских центральных и военных газет и для телеграфных агентств Англии, США, Швеции и Латинской Америки (через Совинформбюро), человеку, убежденному в необходимости для страны того, что он делает, и говорившему с бездельничавшими западными коллегами вполне саркастично[11].

А уж корреспондент Турнер, в начале осени 1941-го поселенный в куйбышевском «Гранд-отеле», никак не мог не знать, что в Куйбышеве находится не чуравшийся иностранцев и всемирно знаменитый советский журналист Илья Эренбург — к тому же еврей, никогда этого не скрывавший…

Размышляя о том, что же толкнуло Турнера оклеветать советского «журналиста № 1», нельзя не подумать об очевидной зависти к мировой славе коллеги — зависти, особенно сильной на фоне неприметности, незначительности собственной судьбы, не говоря уже о везучести Эренбурга, уцелевшего в самые мрачные сталинские времена, — опять же на фоне собственного ареста в 1943-м и десятилетнего заключения в сибирском лагере. Скорей всего, именно зависть к невероятно удачливому (по советским стандартам) Эренбургу подвигла Турнера сфальсифицировать рассказы казненных Фефера и Бергельсона. К тому же эта фальсификация разом делала Турнера автором мировой сенсации, человеком, которого не могла не заметить журналистская среда. Не исключаю, что было это и местью стране, упекшей его в лагерь на десять лет: обвинения против видного советского писателя и журналиста Турнер в пору холодной войны мог считать уроном для СССР.

Здесь в самый раз обратиться к еще одной загадке, связанной с Турнером: к тому, что могло послужить поводом к его аресту в 1943-м (не считая нелегального способа пересылки корреспонденций, упомянутого им в приведенном выше интервью). Единственная и, думаю, серьезная информация на сей счет была обнаружена самарским литератором А.Е.Павловым в архиве МИДа. Разыскивая там материалы о Куйбышеве военных лет, он наткнулся на письмо Турнера в редакцию газеты «Правда», датированное 1943 годом и связанное с местным «Гранд-отелем», куда доступ советским гражданам был закрыт и где иностранцев кормили специально поставляемыми в город продуктами. Вот что пишет Павлов, возможно и не догадываясь о последствиях такого письма для судьбы Турнера, а потому комментируя его текст вполне иронично:

Корреспондент «Дейли геральд» Турнер, потеряв традиционную английскую выдержку, обращается с жалобой на самарскую, отнюдь не джентльменскую, гостеприимность. И не куда-нибудь по ведомству иностранных дел он обратился, а в газету «Правда». Не иначе как по примеру россиян, ищущих правды и защиты. Никак не мог мистер Турнер смириться с тем, что в ресторане «Гранд Отеля» месяцами не подают чай, кофе, какао и другие напитки. Вместо обозначенных в меню 20 блюд — двадцати!!! — можно заказать одно или два, никак не больше. А продукты для дипломатического корпуса исчезают черным ходом. Прямо на глазах голодного гостя нагло проносят корзины с редисом и салатами, и все это исчезает неведомо где. «Я пришел в редакцию, — жаловался он, — как к коллегам по профессии, чтобы честно сказать о ненормальном положении с обслуживанием иностранцев в "Гранд Отеле", а не смеяться в кулуарах, как это делают некоторые иностранцы, или же пишут об этом за границу»[12].

Нельзя исключить, что именно эта жалоба из почтового ящика в Куйбышеве или прямо из редакции «Правды» попала в НКИД к заместителю наркома небезызвестному В.Г.Деканозову, будущему подельнику Л.П.Берии, вместе с ним расстрелянному в конце 1953‑го. Визы Деканозова на жалобе нет, но, наверняка, сигнал в соответствующие органы был тотчас же отправлен…

2. Кто вы, доктор Шошкес?

О докторе Шошкесе, как почтительно именует мэтра Леон Ленеман (он был младше Шошкеса на восемнадцать лет), читатели СССР узнали из напечатанной в 1990 году седьмой книги «Люди, годы, жизнь», где мемуарист и одногодок Шошкеса заимствовал уважительную формулу Ленемана, сопроводив ее признанием, что с обоими лично, как и с третьим, Турнером, не знаком. Комментируя это издание мемуаров, я тоже ничего о докторе сказать не смог, не знал даже, что значит в его случае слово «доктор». Так в аннотированном именном указателе появилось бессодержательное: американский журналист.

Теперь, познакомившись с книгой Ленемана «LatragédiedesjuifsenURSS» («Трагедия евреев в СССР»), убедился, как часто там приводятся без каких-либо ссылок на источник различные байки доктора Шошкеса и прочих «знатоков» советской жизни, более того — даже анонимным слухам придается значение правдивого факта[13]. Однако разговор об этом сочинении оставим напоследок, а пока представим биографическую справку о Шошкесе, главном информаторе Ленемана.

Хаим Шошкес (1891–1964) родился в Белостоке (тогда — Россия), учился в университетах Харькова, Гента и Брюсселя, получив ученую степень по экономике (вот почему «доктор»), в 1914-м вернулся в Россию, работал в Харькове в системе кредитной кооперации и входил в совет местной еврейской общины. В 1921-м переехал в Варшаву, служил в представительствах «Джойнта» и ХИАСа, возглавлял еврейский кооперативный банк. В межвоенной Польше свои поездки по городам и местечкам Шошкес описывал в путевых заметках, которые печатались в варшавской ежедневной газете «Haynt» («Сегодня»). Писал и о заграничных путешествиях — так, в 1936-м издал обширный труд о Советском Союзе. Осенью 1939-го он короткое время входил в состав варшавского юденрата, но сумел (вместе с женой и сыном) по подложным документам выбраться из оккупированной нацистами страны и оказался в Нью-Йорке. В 1940–1941 годах Шошкес — почетный консул Польши в США. С 1941-го и до конца своих дней он входил в редакцию нью-йоркской ежедневной еврейской газеты «Morgn zhurnal» (позже преобразованной в «Der tog-Morgn zhurnal»). В журналистике Шошкес сделал себе имя путевыми заметками о еврейских общинах мира. Его последняя книга называется «Tsvishn yidn in vayte lender» («Среди евреев в дальних странах»)...[14]

Митинг в годовщину восстания в Варшавском гетто. Нью-Йорк. 1944 В центре — мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гуардия, у микрофона — бывший главный раввин Вильны Ицхак Рубинштейн, за его спиной в черном костюме — доктор Хаим Шошкес. Во втором ряду стоят также еврейский писатель Шолом Аш и польский поэт Юлиан Тувим (первый и второй слева). Фотография из собрания Еврейского научного института YIVO, Нью-Йорк

В 1956-м несколько американских еврейских писателей и журналистов добились разрешения на въезд в СССР. Шошкес был среди них. Его главным образом интересовала встреча с родственниками расстрелянных советских еврейских писателей. Общения с Эренбургом он не искал, да, наверное, и не ожидал выудить из него какую-либо полезную для себя информацию. Нужные сведения об Эренбурге — скажем, его адрес — он в Москве узнал и использовал, разукрашивая выдумки Турнера. (Все «сведения» Шошкеса воспроизвел в своей книге Ленеман, хотя — это очень заметно — ему было непросто выдавать такие картинки за правду.)

Шошкес наверняка понимал, что советское литначальство вряд ли пожелает организовать ему встречу с родственниками репрессированных. А потому постарался убедить аппаратчиков Союза писателей: такая встреча полезна для СССР. Его принял тогдашний первый секретарь Союза советских писателей Алексей Сурков[15], которому Шошкес и объяснил: для СССР будет гораздо выгодней, если евреи других стран узнают, что семьи погибших еврейских писателей — заботами государства — возвращены в свои квартиры и обеспечены всем необходимыми, нежели если на Западе будут думать, что с ними всё по-прежнему плохо. Сурков с этим согласился; надо думать, вскоре он получил нужное «добро» и поручил Константину Симонову такое мероприятие провести. На него пригласили чудом оставшегося в живых поэта Самуила Галкина (сразу после ареста его разбил паралич, он был помещен в тюремную больницу и так уцелел), вдову поэта Переца Маркиша и других. Встречу с ними Шошкес живописно изобразил Ленеману, как и встречи с другими секретарями правления Союза писателей. Замечу, что корреспонденту нью-йоркской газеты пришлось общаться отнюдь не с худшими в команде этих секретарей: Сурков, Михалков, Полевой, Симонов. Забавно, что ему особенно понравился гимнюк Сергей Михалков — помните: «Нас вырастил Сталин на верность народу…»?

В том же году уже в США Шошкес встретился с вдовой еврейского писателя Мойше Бродерзона (осужденного в 1952-м, освобожденного в 1955-м, перебравшегося затем в Польшу и почти сразу там умершего) и от нее узнал о процессе по делу ЕАК, постановившем расстрелять всех обвиняемых, кроме академика Лины Штерн. На Западе эта информация стала сенсацией (там считалось, что еврейских писателей в СССР ликвидировали без суда и следствия). А еще Шошкес узнал, что Фефер на этом процессе выступал свидетелем обвинения, но все равно был приговорен к высшей мере. Передавая эти сведения Ленеману, Шошкес пожалел вдову и дочь Фефера и не назвал его имя. Но подлинными фактами он не ограничился. Вспомнив, что в записках Турнера, якобы со слов Фефера и Бергельсона, главным виновником ареста еврейских писателей объявлен Илья Эренбург, Шошкес решил поручить ему роль второго свидетеля обвинения на процессе ЕАК. Этот сюжет он разукрасил живописными деталями об эренбурговском автомобиле, роскошной квартире в доме № 8 по улице Горького и пр. и пр.

В книге Ленемана эти байки Шошкеса приводятся сразу после его сообщения о неназванном первом свидетеле обвинения на процессе ЕАК (то есть о Фефере): «Вот еще один свидетель обвинения. Доктор Шошкес не поколебался выставить его имя на всеобщее осуждение. Это имя — Илья Эренбург». Странная оговорка об отсутствии колебаний делает текст не совсем ясным. Кем Ленеман считал Шошкеса — уверенным обвинителем или беспардонным сочинителем? И кем считал он самого себя — историком, желающим понять истину, или безответственным журналистом, бездумно повторяющим что попало?

Эренбург в своих мемуарах, процитировав по книге Ленемана рассказ о себе, сочиненный Шошкесом, вспомнил старую русскую пословицу: «Господь любит праведника, а господин ябедника». Приведу здесь две другие русские пословицы на ту же тему: «Клевета, что уголь: не обожжет, так замарает» и «Клеветники на том свете раскаленные сковороды лижут»[16]. Вторая, боюсь, не имеет подтверждающей ее статистики, поэтому не берусь сказать, что в итоге стало с языком доктора Шошкеса…

3. Его книга умерла раньше автора

И снова о Леоне Ленемане. Начнем, системы ради, с биосправки.

Журналист Леон (Арье) Ленеман родился в 1909-м и до самого начала Второй мировой войны жил в Варшаве. Он окончил педагогический факультет Варшавского университета и Высшую школу журналистики, а печататься (на идише и по-польски) начал еще в студенческие годы, в 1926-м. Работал в крупной ежедневной газете «Der moment» и на варшавском радио, участвовал в сионистском движении. В сентябре 1939-го бежал из немецкой в советскую зону оккупации Польши, в Белостоке был арестован и сослан в Ухтижемлаг (Коми АССР). В ноябре 1941-го освобожден вместе с другими амнистированными поляками[17], скитался по Союзу, жил в Узбекистане, в конце 1944-го перебрался в Москву, работал там редактором польского информационного агентства «Polpress» и одновременно корреспондентом нью-йоркского Еврейского телеграфного агентства. В апреле 1946-го вернулся в Польшу, а в ноябре 1947-го уехал в Париж и там остался. Был главным редактором ряда парижских изданий на идише и одновременно — корреспондентом газет, выходивших на идише в Тель-Авиве, Нью-Йорке, Монреале, Буэнос-Айресе, Сан-Паулу и Йоханнесбурге. Сотрудничал также с франкоязычной прессой. Опубликовал несколько книг, включая наиболее известную — о трагедии евреев в СССР (в 1958-м она вышла на идише в Буэнос-Айресе, а в 1959-м по-французски в Париже)[18]. Скончался в 1997-м.

Про опус «La tragédie des juifs en URSS» здесь уже немало сказано. Добавлю, что даже известные анекдоты выдаются в нем за достоверные эпизоды. Так, например, Ленеман приводит (не знаю, с чьих слов) по сей день кочующий у нас из книги в книгу анекдот о том, как на писательском собрании в Москве, где ненавистники Эренбурга один за другим поносили его роман «Буря», Илья Григорьевич в конце концов не вытерпел, взял слово и сказал, что очень внимательно относится ко всем читательским откликам, но особенно ценит такой. Тут он достал из кармана письмо и с удовольствием зачитал хвалебные слова о «Буре», а затем, выждав паузу, назвал автора письма: И.В.Сталин. Анекдот этот приводится Ленеманом как реальный факт, а письмо Сталина в его цитации выглядит неотразимо: «Mon chere Ilya!.. Bravo!..» Узнаете стиль Иосифа Виссарионовича? Жаль только, анекдот воспроизведен без его эффектного финала: писатели, бранившие «Бурю», стали выступать по второму кругу, уже хваля ее…[19]

«La tragédie des juifs en URSS» — книга по истории, но, выражаясь деликатно, книга журналистская (в худшем значении этого слова). Главный для нас ее сюжет начинается в 1949-м. Именно в связи с событиями того черного года Илья Эренбург написал: «Ложь всесуща и всесильна, но, к счастью, она не вечна»[20].

Почему узнавший на себе, что такое советский концлагерь, Ленеман поверил запискам Турнера «Моя встреча с Давидом Бергельсоном и Ициком Фефером в советском трудовом лагере Братск» и подробно, хотя не всегда точно, пересказал их в своем опусе? Думаю, прежде всего потому, что Турнер использовал самый опасный вид лжи: он подмешивал к ней стопроцентную правду. Турнеровские записки начинаются с детального и правдоподобного описания того, как в 1949-м его, в колонне заключенных, этапировали из одного лагеря в другой. Этот другой лагерь, где — по Турнеру — находились Фефер и Бергельсон, описан тоже подробно и, как кажется, вполне достоверно. И лишь после этого идет главное в записках — то, что вынесено в их заголовок.

В 1948–1950 годах в Советском Союзе был ликвидирован Еврейский антифашистский комитет, закрыты газета «Эйникайт», издательство «Дер эмес», ГОСЕТ и прочие еврейские культурные учреждения. Имена еврейских писателей перестали упоминаться в советской печати. Однако никакой официальной информации о происходившем из СССР не поступало, только слухи ползли… Все это не могло не вызывать в еврейских кругах Запада серьезную тревогу.

В те годы контакты западных журналистов с деятелями советской культуры были практически исключены. Лишь в редких случаях, когда кто-либо из советских писателей, артистов или музыкантов оказывался за рубежом, журналисты пытались задать ему свои вопросы, а в ответ получали увертки и нежелание говорить о политике. Людям на Западе и в голову не приходило, что творится в СССР, в каких условиях абсолютной несвободы живет его население.

В шестой книге воспоминаний Эренбург (пожалуй, единственный еврей из всех советских писателей, кого тогда выпускали за границу по делам «борьбы за мир») рассказал об ужасе, который испытывал в тогдашних зарубежных поездках (отказ от них тоже не сулил ему ничего хорошего). Весной 1949-го заместитель заведующего Отделом пропаганды ЦК ВКП(б) Ф.М.Головенченко объявил в большой московской аудитории, что арестован враг народа № 1 Илья Эренбург. Узнав об этом, Илья Григорьевич, чтобы прояснить свою судьбу, рискнул написать лично Сталину[21]. В ответ на запрос его как ни в чем не бывало вновь стали широко печатать и тут же направили на конгресс сторонников мира в Париж, а бежавшего впереди паровоза Головенченко, понизив в должности, перевели на другую работу. В Париже Л.Арагон и Э.Триоле забросали Эренбурга вопросами: что происходит в СССР, что такое космополиты, что означает раскрытие псевдонимов писателей еврейского происхождения, пишущих по-русски? «Это были свои люди, я их знал четверть века, — признавался И.Г. — но ответить не мог»[22]. Аналогично ощущал себя и писательский генсек Фадеев (по должности обязанный визировать все гэбэшные бумаги и в итоге в 1956-м застрелившийся); вот его слова, сказанные в Париже: «А меня вчера замучил Фаст — хотел, чтобы я ему все объяснил… Эх, Илья Григорьевич!.. <…> Давайте лучше выпьем коньяку»[23].

Вспоминая кошмарную пресс-конференцию в Лондоне в 1950-м, Эренбург не упоминает публичных расспросов о судьбе еврейских писателей[24]. Но они описаны корреспондентом Би-би-си А.М.Гольдбергом:

Западные журналисты, собравшиеся на пресс-конференции, были почти все воинственно настроены, так что от Эренбурга требовалась немалая смелость выступать перед ними. В течение двух часов он доблестно держал оборону, увертываясь от одних вопросов и парируя другие контрвопросами, скрываясь в полуправде и двусмысленностях, отчаянно стараясь избежать прямой лжи. В конце концов, однако, натиск, я полагаю, стал слишком сильным для него, так как он все ж таки сдался и сделал несколько заявлений, которые оказались умышленной ложью…[25]

В мае 1954-го Сталин уже лежал в мавзолее, но расстрелянных еврейских писателей еще не реабилитировали. Эренбург приехал в Париж вручать Пьеру Коту премию мира и поначалу жил у него дома на парижском острове Сен-Луи. Но потом потребовалось переехать в отель, и тут корреспонденты стали «московского гостя» одолевать. Трижды пытался задать ему свои вопросы и Ленеман (однажды даже поймал его в холле отеля «Royal Monceau», но Эренбург сказал, что не имеет времени для беседы, и Арагон тут же увел его с собой). От всего этого у Ленемана — и, надо думать, не только у него — возникло предвзятое отношение к Эренбургу: раз увертывается, значит к чему-то причастен…

Рассказывая в мемуарах о поездке августа 1954-го в Латинскую Америку для вручения премии мира Пабло Неруде, Эренбург даже не упомянул о пресс-конференции в Буэнос-Айресе, хотя на ней его тоже засыпали все теми же вопросами (и Ленеман об этом пишет).

Потому-то, думаю, в 1956-м Ленеман так легко принял записки Турнера за правду и в своей книге их пересказал — но довольно небрежно: с самого начала перенес так называемую встречу Турнера с Фефером и Бергельсоном с 1949 года в 1950-й[26].

В иных случаях он приводит откровенно липовые сюжеты, не называя их сочинителей. Скажем, обнародованный где-то в Канаде со слов вдовы безымянного советского дипломата душераздирающий рассказ: якобы энкэвэдэшники любезно позволили женам арестованных еврейских писателей Д.Гофштейна, П.Маркиша, С.Галкина и Д.Бергельсона издали посмотреть, как будут депортировать их мужей. Жены, согласившись с условием, что никто из арестантов их не увидит, поздно вечером приехали на специальную станцию, куда писателей под вооруженной охраной доставили на «черном вороне» и погрузили в товарняк (Бергельсона к тому же тащили на носилках). Отправка датирована 19 декабря 1948 года, когда в действительности за решеткой находился только Гофштейн, а остальные еще были на свободе...

Вслед за этим бредом Ленеман жалуется на еврейских коммунистов в Париже, объявивших его книгу клеветнической и позорящей СССР, а его самого — «еврейским Кравченко». В 1949 году на Западе имя Кравченко было широко известно; упоминала его тогда и советская печать. Сейчас о нем никто уже не помнит. Потому — необходимая справка: Виктор Андреевич Кравченко (1905–1966) — советский инженер, в 1943 году приехавший в США для работы в закупочной комиссии, а в 1944-м ставший невозвращенцем; автор написанного в США антисталинского бестселлера «Я выбираю свободу» (только во Франции его тираж достиг 500 тысяч экземпляров). Редактируемая Луи Арагоном газета Французской компартии «Les Lettres françaises» обвинила эту книгу во лжи против СССР. В ответ Кравченко подал на ФКП иск за клевету. Очень долгий процесс (тогда названный процессом столетия) Кравченко триумфально выиграл. Он погиб в США при непроясненных обстоятельствах (не исключено, что был ликвидирован).

Против команды лжецов (Турнера, Шошкеса и Ленемана) никто никаких процессов не возбуждал. Они благополучно покоятся под монументальными надгробиями в Тель-Авиве, Нью-Йорке и Париже. Достойным гонораром за все их байки, какими бы причинами эти байки ни обосновывались, стало тихое забвение. Теперь никому не придет в голову обращаться к этим текстам, поскольку опубликованы подлинные документы о процессе ЕАК, где сказано, когда и как всё было, и названы имена всех жертв и палачей. Автор сомнительного опуса о трагедии евреев в СССР до этого времени тоже дожил.