Борис Клетинич. Мое частное бессмертие. Роман. Волга, 2016, № 1–2

Сложно, по-модернистски, обрывочными фрагментами с внезапными переключениями временных и сюжетных планов написанный роман. В основе сюжета — судьбы жителей Бессарабии (в основном евреев), тайно переходивших в 1930-е годы в советскую Транснистрию (сам автор — уроженец Кишинева, после двенадцати лет жизни в Израиле переселившийся в Канаду).

Точнее, перед нами — роман о романе. Романе, который написал об этих людях и событиях один из перебежчиков, Петр Федорович Шор (Ильин), выбившийся в заслуженные советские писатели. Роман отвергнут, передан на Запад, напечатан там, выдвинут на различные премии. Но внезапно авторство Шора подвергнуто сомнению…

Однако всё это — второй и третий уровень преломления реальности. Реальность же — базовая — такова:

При ненормально-высоком костровом свете пляшущая толпа евреев шла в круг. Но не французики в узких панталонах, а другие, в деревенских кушмах, с лошадиными кистями в головах. Тела их, тощие и неладно свинченные, казались подхвачены некоей тупой инерцией, разогнавшей их по льду. Господи! Столько позёмной бури они своим танцем поднимали!

Но тогда Василаке пришел в себя.

— Не стреляй, Костэл!.. — с храбростью, которой трудно было от него ожидать, вырос он перед винтовочным прицелом. — Там же Идл-Замвл среди них!.. Видишь, с белой бородой?!..

<…>

— Костэл! — взмолился он. — Подожди, пока они Луну замолят!.. У свиней течки не будет — без их «вэй-вэй»!..

Пока перед нами — первая часть эпопеи, которая обещает быть увлекательной.

Рафаэль Шустерович. Скворечник № 13. Стихи. Волга, 2016, № 3–4

Энергичные, крепкие, образно наполненные стихи с небольшим внутренним сдвигом. Является ли этот сдвиг опознавательным знаком самодостаточного поэтического мира? Чтобы ответить на этот вопрос, требуется, вероятно, глубже познакомиться с творчеством поэта, жившего когда-то в Саратове, а с 1993 года обитающего в Израиле.

Vale, насельник, скворец или галка,

Пой, прославляя чужие миры:

Рыхлым пространством делиться не жалко,

бархатом хвои, штофом коры.

Номер тринадцать. Плещите, ладони,

алые — клёнов, златые — берёз, —

нам, выживающим, млеющим в зоне

крипты подвала от атомных гроз.

Каких-то еврейских или израильских реалий в этих стихах нет — впрочем, может быть, они скрыты.

Феликс Чечик. «под какую мелодию примем…» и др. стихи. Волга, 2016, № 3–4

Линия, восходящая к Георгию Иванову и «парижской ноте», — линия трагического истончения реальности и мягкого полураспада высказывания. Стихи Чечика — квалифицированный образчик этой эстетики:

под какую мелодию примем

смерть не смерть сон не сон

станем облаком белым на синем

накрахмаленным будто гарсон

под какую мелодию или

в тишине как в ночи

позабудем всё то что любили

растворимся и станем ничьи

Реальность Израиля, где живет поэт, адаптируется в его текстах русской лирической традицией, а не наоборот:

подарка лучше нет

посередине лета

в израиле чуть свет

державинская флейта

Вадим Месяц. Преступление и наказание. Шинель для Лейбы. Рассказы. Волга, 2016, № 3–4

Вадим Месяц, уроженец Томска, живший в Екатеринбурге, Москве, Нью-Йорке и снова в Москве, больше известен как поэт (а также издатель и пропагандист чужой поэзии), чем как прозаик. Его лаконичные и обаятельные рассказы — на автобиографическом материале.

Первый — о том, как герой-рассказчик и его одноклассник, пятнадцатилетние оболтусы, «осквернили святыню» (курили и балагурили у Вечного огня) и были за то разбираемы на собрании:

— У меня дедушка воевал с 39-го по 46-й, — сказал я. — Сейчас сидит в инвалидном кресле. Парализовало в прошлом году. Зачем мне осквернять памятники?

Временной отрезок службы деда не понравился Моисею еще больше (Моисею Максовичу Грайфу, видимо, учителю или завучу — из текста неясно. — В.Ш.). Он с семьей был сослан в Сибирь из Черновцов после аннексии Западной Украины, но об этом не распространялся.

Второй рассказ — о нью-йоркском знакомом по имени Лейба, который просит рассказчика привезти ему из России офицерскую шинель: он хочет таким образом «свести счеты с Красной армией». О каких счетах идет речь — понять трудно, ибо в Нью-Йорке предки Лейбы оказались, судя по всему, еще до советской власти. Тем не менее объяснение находится:

Какие-то исторические обиды остались. Лейба хотел отомстить России за страдания своего пращура. За то, что сам по вине прадеда оказался здесь и вынужден теперь помогать обнищавшим русским и кормить их японскими деликатесами.

Шинель Лейба получает и торжество отмщения испытывает…

Подготовил Валерий Шубинский