Александр Френкель
Хоть горшком назови…
Октябрь 2016
Реплика
Версия для печати

Вот уже во второй раз за последние десять лет минское издательство «Беларусь» радует нас солидным альбомом, посвященным витебскому живописцу Иегуде (Юрию Моисеевичу) Пэну (1854–1937)[1].


Даже наиболее придирчивые рецензенты будут вынуждены признать: новое издание во многих отношениях лучше предыдущего[2]. Во-первых, оно объемнее и включает репродукции всех без исключения работ Пэна, хранящихся в музейном фонде Беларуси. Во‑вторых, заметно улучшилась полиграфия. В-третьих, на сей раз в альбоме отсутствует вступительная статья доктора искусствоведения Александры Шатских из Москвы. Отсутствует — и это несомненный прогресс, поскольку текст доктора Шатских не только изобиловал многочисленными ошибками и неточностями «по еврейской части», что в принципе еще поддавалось исправлению, но и отражал фундаментальное непонимание культурно-исторического контекста, в котором развивалось творчество признанного бытописателя российского еврейства, — а это, увы, не под силу исправить ни одному редактору[3].


Теперь предваряющая альбом статья принадлежит местному автору — директору Художественного музея Витебска Ольге Акуневич. Статья эта написана, можно сказать, мастерски. Явно памятуя язвительные отклики на текст предшественницы, Акуневич аккуратно обходит опасную «еврейскую территорию» стороной. Страницу за страницей она искусно заполняет настолько пустыми общими словами, что придраться к ним не смогут и самые дотошные рецензенты.


Правда, уже на первой странице появляется курьезный пассаж:


Отец и дед его носили фамилию «Пен (Пень)», что в переводе с языка идиш означает «человек с пером».


Тут и загадочным образом «выросший» в скобках «пень», и несколько неожиданный перевод с языка идиш могут стать легкой добычей для злоязычных и беспощадных рецензентов[4]. Но, будем объективны, по сравнению с яркими «открытиями» Шатских, это — сущие мелочи. К тому же больше Акуневич ничего подобного себе не позволяет.


Вот речь заходит о том, какой Пэн был прекрасный пейзажист, и читатель узнаёт, что «художник виртуозно владел приемами пленэрной живописи», что в его работах «большое значение придается свету и колориту», а перед его пейзажами «зритель как будто оказывается один на один с природой, чтобы вдохнуть ее целебный аромат, по подсказке художника научиться сердцем чувствовать ее тихую, неяркую, но неповторимую красоту».


А вот рассказывается о Пэне-портретисте, и читателю сообщается, что именно в этом жанре «проявилось потрясающее умение художника постигать внутренний мир человека, передавать его характер» и что каждый из написанных им портретов «отличается меткостью образной характеристики, неповторимой индивидуальностью, ярким эмоциональным содержанием».


Отдельного внимания удостаиваются работы, посвященные детям, — и вновь безукоризненно пустой текст: «Светлые, покрытые нежным румянцем детские лица, глубокие, не по-детски печальные глаза дают художнику возможность через конкретные образы раскрыть смысл общечеловеческой драмы». И далее: «Живая сочная живопись, напряженный колорит придают изображениям лиризм и тонкую трепетность; мягкость выдержанного в теплых полутонах живописного решения оттеняет чистоту и непосредственность детских образов».


В таком же стиле и о произведениях бытового жанра: «Основным содержанием этих работ является правдивое и бережное изображение окружающей действительности. <…> Искренне и правдиво, мягко, лирично и достоверно изображая окружающую действительность, художник раскрывает самые добрые и светлые стороны в душах простых людей, к которым он относится с глубокой симпатией и сочувствием».


Даже описывая знаменитое полотно «Развод» со сценой в раввинском суде — то самое полотно, на котором Шатских, к изумлению особо впечатлительных рецензентов, разглядела «некие феминистические обертоны» и «жестокого мужа-деспота», представшего перед «синедрионом мудрых старцев еврейской общины», — Акуневич умудряется не сказать ничего «лишнего»:


Картина исполнена по всем правилам академического искусства: хорошо скомпонована и безукоризненна по рисунку. Умение художника дать яркий поэтический образ скупыми, но выразительными средствами особенно отчетливо проявилось в фигурах действующих лиц: в их позах, лицах, движениях прекрасно передана семейная драма, выражен характер каждого, дано ясное представление об их взаимоотношениях. Картина проникнута теплым, гуманным отношением к изображаемым людям; художник полон сочувствия к ним и добивается того, что и зритель не останется равнодушным к этой семейной драме.


Конечно, из такого комментария не оставшийся равнодушным зритель так и не узнает, что, собственно, изображено на картине, кто ее действующие лица и в чем, в конце концов, состоит семейная драма. Но зато и смешных «обертонов» не звучит…


Однако высказаться «о евреях» все-таки приходится — слишком уж очевиден каждому, кто откроет альбом, мощный национальный пафос творчества Пэна. Возникающие то на одной, то на другой картине традиционные евреи, субботние подсвечники, элементы синагогального убранства, надписи на идише — со всем этим нужно было что-то делать. И автор вступительной статьи решительно берет быка за рога:


В большинстве своих картин Ю.М.Пэн обращается к описанию еврейского быта. Еврей по национальности, выпускник российской Академии художеств, он волею судьбы половину своей жизни прожил в белорусском городе Витебске, где проходила черта оседлости и большинство населения составляли евреи. Пэн изнутри знал традиции и уклад жизни еврейской общины. Естественно, что художник предпочитал черпать свои типы из окружающей среды. Но попытка свести его творчество к узконациональным рамкам всегда обижала мастера, так же как и его ученика М.Шагала. В наследии Ю.М.Пэна есть портреты цыган, белорусского крестьянина, латышей, кавказца, турчанки. В его работах отразилась вся этническая пестрота витебского населения. Сам Ю.Пэн называл себя белорусским художником...


Это, несомненно, виртуозный текст, в котором решительно невозможно опровергнуть ни единого утверждения. В самом деле, художник-реалист, жил в Витебске, вокруг преобладали евреи — их и писал. И «белорусским художником» действительно себя называл. Правда, только на склоне лет, после включения Витебской губернии в состав БССР, и исключительно иронически — например, в 1926 году, когда, в разгар «белорусизации», участвовал в коллективной выставке, организованной в Минске Институтом белорусской культуры[5]. Но ведь называл же!


В предисловии к альбому десятилетней давности и других своих публикациях московский искусствовед Александра Шатских, едва скрывая пренебрежение к «национально-художественной идее», воодушевлявшей Пэна, все-таки пыталась анализировать его работы. Для объяснения и «оправдания» последовательной приверженности художника еврейской теме ей даже пришлось изобрести особую «русско-еврейскую живопись». Построения выходили неуклюжими, основанными на подтасовках и натяжках. Рецензенты злорадствовали. Акуневич в своей статье решает ту же задачу просто и по-своему изящно…


Разумеется, излишне бескомпромиссные рецензенты могут и тут остаться недовольны: мол, реальный Иегуда Пэн не был таким примитивным и безыдейным, каким пытается представить его автор вступления к новому альбому. Они могут заявить, что Пэн, как и многие национально ориентированные еврейские интеллектуалы конца XIX — начала XX веков, видел свое предназначение в построении полноценной еврейской секулярной культуры — и именно это предопределило характер его творчества, не говоря уже об общественной и преподавательской деятельности. Такие рецензенты начнут, пожалуй, настаивать, что современники Пэна, как и он сам, видели в нем прежде всего еврейского художника, более того — одного из первопроходцев и основоположников еврейского национального искусства. А в доказательство укажут на множество хрестоматийных примеров. Скажем, на слова Марка Шагала, что Пэн воспитал «большое поколение еврейских художников». Или на фрагмент из приветственного послания к Пэну его учеников: «То, что сделано Вами для еврейского искусства, ляжет монументальной массой в фундамент ныне прочно закладываемого здания еврейской художественной культуры». Или, наконец, на звание «почетного еврейского художника Витебщины», присвоенное Пэну окружным съездом советов в 1927 году.


Столь непонятливым рецензентам мы ответим: тут приходится выбирать. Вспомните: в эпоху государственного антисемитизма в СССР идеологические работники, не мудрствуя, продолжали видеть в витебском мастере еврейского художника, опасались, что демонстрация его работ «сыграет на руку сионистам»[6]. И что в результате? Творчество Пэна находилось под негласным запретом, его полотна десятилетиями пылились и разрушались в музейных запасниках. Сегодня же, в независимой Беларуси, замшелые советские подходы отвергнуты, картины еврейского бытописателя — с их субботними подсвечниками, синагогальной атрибутикой и надписями на идише — переосмыслены в соответствии с текущей политической конъюнктурой, и теперь Пэн именуется белорусским художником, а вместе с этим определением пришли и все приметы официозного признания: картины выставлены в лучших музеях страны, печатаются открытки и почтовые марки с их репродукциями, издаются солидные альбомы…


Так что, господа рецензенты, повторяйте пословицу, вынесенную в заглавие этой заметки, и — хвалите новое издание.


[1] Ю.М.Пэн = Yu.M.Pen / Сост. О.И.Акуневич. Минск: Беларусь, 2016. 264 с.: ил. 1000 экз. Текст парал. на рус., белорус. и англ. яз.

[2] Первое издание альбома см.: Ю.М.Пэн / Сост. В.Н.Кучеренко, И.П.Холодова. Минск: Беларусь, 2006. 176 с.: ил. 2000 экз.

[3] Рецензию на первое издание альбома см.: Френкель А. Некие искусствоведческие обертоны // Народ Книги в мире книг. 2007. № 69. С. 12–13. См. также отклики на другие работы А.Шатских, посвященные еврейским художникам Витебска: Зельцер А. [Аннотация] // Там же. 2002. № 40. С. 7–8; Дымшиц В. Шагал пополам // Там же. 2005. № 59. С. 1–6.

[4] На самом деле в переводе с идиша pen — «перо» или «ручка» (в значении «письменная принадлежность»).

[5] См.: Переписка Пэна Ю.М. // Ю.М.Пэн. Минск, 2006. С. 151.

[6] См. об этом: Рывкин М., Шульман А. Запомните его имя. Юдель (Юрий) Пэн. Витебск, 1994. С. 71.