Сборник рассказов Шолом-Алейхема

«Выигрышный билет» (М.: Пучина, 1930)

Обложка Ефима Хигера 

О чем бы ни писал Шолом-Алейхем, он всегда думал о проблемах еврейской литературы. Это естественно для настоящего писателя, которого, прежде всего, волнует судьба его собственного ремесла. Это тем более естественно для писателя, который целенаправленно строит национальную литературу с собой самим в качестве ее центральной фигуры. Шолом-Алейхема волновали не только стратегические литературные проблемы, но и текущая литературная политика. Именно ради этой политики он, человек уступчивый и лукавый, был готов на весьма резкие заявления и поступки. В его программе построения словесности на идише неизменно присутствовали два взаимосвязанных пункта: а) борьба с массовой бульварной литературой и б) ориентация на стандарты, заданные русской классикой, прежде всего Гоголем.

Представление о влиянии Гоголя на Шолом-Алейхема давно стало общим местом. Это влияние, эта гоголевская интонация ощущается всеми читателями Шолом-Алейхема в его «невидимых миру слезах», льющихся «сквозь видимый миру смех». Тем не менее конкретные произведения Гоголя в качестве интертекстов Шолом-Алейхема пока не выявлены[1]. Попытаемся восполнить этот пробел.

В 1902 году Шолом-Алейхем публикует в ежемесячном варшавско-краковском журнале «Di yudishe familye» («Еврейская семья») рассказ «A "vigrishne bilyet"» («"Выигрышный билет"»), впоследствии включенный в цикл «Oreme un freylekhe» («Бедные и веселые»), который в русских изданиях получил название «Неунывающие».

Сюжет рассказа до крайности прост и печален. Сын бедного шамеса (синагогального служки) Исроела по имени Биньомин — очень способный мальчик, он прекрасно учится в хедере. Исроел надеется, что со временем Биньомин станет знаменитым раввином. Отец гордится сыном и называет его своим «выигрышным билетом». В один прекрасный день Биньомин сбегает из дому в большой город. Преодолев неимоверные трудности, он поступает в гимназию и приезжает домой на Пейсах уже гимназистом, в красивой новой форме. В родном местечке все восхищаются Биньомином: он щеголяет в мундире и в то же время «остается евреем» — молится в синагоге, демонстрирует, что помнит все то, что выучил когда-то в хедере[2]. Отец еще больше гордится сыном. За недолгое время пребывания в местечке у Биньомина вспыхивает любовь с красивой соседской девушкой, но вскоре он возвращается в город, чтобы завершить учебу в гимназии, поступить в университет и стать врачом. Кроме всего прочего, карьера врача гарантирует его семье существенно более высокий уровень жизни. Биньомин оканчивает гимназию, но ужесточение «процентной нормы» не позволяет ему поступить в университет. Он вынужден креститься. Отец отрекается от сына, по обычаю объявляет его умершим и справляет по нему символический траурный обряд (шиве). Рассказ кончается горькой фразой: «"Выигрышный билет" шамеса Исроела вышел в тираж…»[3]

Конечно, недопущение молодежи к образованию было одной из самых тягостных форм дискриминации евреев в Российской империи и, естественно, одной из самых частых тем еврейской публицистики. Широко обсуждались спровоцированные дискриминацией случаи крещения. На этом фоне рассказ «"Выигрышный билет"» выглядит хотя и мастерски написанным, но тематически банальным. Не спасает даже символизм имен, напоминающий о библейских патриархах: Исроел утрачивает сына Биньомина[4].

Однако в этом рассказе есть неожиданные отступления, которые делают его значительно более сложным и интересным.

Как уже было сказано, между Биньомином и соседской девушкой Минцей вспыхивает мимолетная симпатия:

…кто может поручиться за парня и девушку, когда они недельки две проводят под одной крышей и их тянет друг к другу, как магнитом? Может, они и перекинулись парою слов и даже обменялись рукопожатием, — как знать? А может быть, они в сумерках встретились где-нибудь в сенях, и в темном уголке потихоньку поцеловались, — разве я знаю? Зачем я стану говорить о том, чего не видел своими глазами?.. Выдумать такую историю — не шутка! Конечно, Биньомину это как с гуся вода: уедет обратно в гимназию и даже попрощаться забудет. Но Минця? Минця — девушка на выданье, и красивая девушка к тому же! Ей надо замуж выходить, а это может ей помешать [5].

Конечно, ироническое утверждение, что автору следует заботиться о репутации своей героини, само по себе замечательно. Но более значима здесь мысль о том, что еврейский быт не дает почвы для любовных романов и, следовательно, романтические чувства не могут быть предметом, занимающим еврейского писателя-реалиста. Это старая идея Шолом-Алейхема — он формулирует ее еще в предисловии к своему первому роману «Стемпеню»: «…вся еврейская жизнь, в особенности обстановка, в которой возникают любовные отношения, совсем не те, что у других народов»[6].

С точки зрения Шолом-Алейхема, любовь — этот главный «мотор» европейского романа — ход, который для еврейского писателя запрещен, так как не соответствует условиям традиционной еврейской жизни. Между тем еврейский читатель как раз хотел читать о любви, о великих страстях. И его потребность в таком чтении вполне удовлетворяла массовая бульварная литература, так называемый «шунд»[7]. Главным автором этой литературы принято считать плодовитого романиста Шомера[8]. Его имя стало своего рода символом низкопробной массовой культуры, хотя справедливости ради следует отметить: вкус к беллетристике привили еврейской публике именно романы Шомера, тем самым «подготовив» ее для более серьезных произведений, в том числе и книг Шолом-Алейхема.

С самого начала творческой карьеры будущий еврейский классик бичевал Шомера во многих своих сочинениях. Так, в 1888 году Шолом-Алейхем издал памфлет «Суд над Шомером», в котором обвинил романиста и его последователей в порче читательских вкусов и загрязнении литературы: «Из всех углов и гнезд посыпались тараканы и всякие жучки и так запакостили еврейскую литературу, что придется долго ее чистить и мыть, пока она примет приличный вид»[9].

Борьба с «шундом» стала для Шолом-Алейхема своего рода idée fixe. Кроме всего прочего, он справедливо полагал, что «шунд» отнимает у него аудиторию, и постоянно жаловался на эту ситуацию, например — в «письме» к своему персонажу Менахем-Мендлу:

Писать на жаргоне… дело нехитрое: одна беда, наши «аристократы» на жаргоне не читают, а простой люд и местечковые бабенки с девицами предпочитают «романы», и чтоб непременно в четырех частях с «эпилогом», а на титульном листе обязательно должно значиться «Шайкевич»[10] или «Блоштейн»[11] — а иначе какой же это роман?..[12]

Даже много лет спустя, когда Шомер уже умер и был практически забыт, а автор «Тевье-молочника» и «Мальчика Мотла» занял место признанного национального классика, он все равно продолжал поминать былого врага. Вот, например, как, по мнению Шолом-Алейхема или, точнее, его героя, создаются романы с продолжением для американских еврейских газет:

…сидит эдакий губошлеп… с ножничками в руке, перед ним книжка с историями, готов поклясться, книжка известного сорта, вроде романов Шомера; и этот губошлеп смотрит в книжку, тут же что-то жует и выстригает тут листок, там листок, и уже назавтра у него готов романчик! [13]

Брошюра «A vigreshne bilet» (Киев: Культур-лига, 1930)

Вернемся к рассказу «"Выигрышный билет"». Рассуждение о том, что мимолетная любовь Биньомина, вопреки желанию невзыскательных читателей, не могла иметь продолжения, позволяет Шолом-Алейхему переключиться на обсуждение чисто литературных проблем. Повествование о житейских событиях вдруг прерывается сатирой на «шунд». Писатель высмеивает «натуральные», «правдивые», «в высшей степени интересные» романы, то есть все то, что так любят читать еврейские массы:

…было бы весьма справедливо, чтобы роман этот окончился не так скоро, чтобы любовь между молодыми людьми разгорелась, как пламя, чтобы туда и обратно полетели восторженные письма, чтобы Биньомин сделался врачом, приехал и пал к ногам Минци... Или пусть он не ждет, покуда закончит учение, а сейчас же похитит Минцю через окно и бежит с нею в Париж, куда бегут все герои наших «натуральных» и «правдивых», «в высшей степени интересных» еврейских романов... А что они будут делать в Париже? Ведь они же там с голоду подохнут! А мне какое дело! Я, видите ли, должен заботиться о судьбе сына шамеса Исроела и дочери вдовы Фейге-Леи! В чем дело? По мне, Биньомин или Минця могут вдруг получить каких-нибудь десять миллионов в наследство от дядюшки, который раньше был бандитом, а потом стал бароном, как во всех «в высшей степени интересных» романах! А что мне стоит сделать так, чтобы сам Биньомин всем понравился в Париже и сделался президентом? Или чтобы в Минцю влюбился принц (не все ли равно, какой принц? Мало, что ли, принцев на белом свете, батюшки!), а она скрыла бы, что она невеста президента, то есть Биньомина, а он, то есть принц, озолотил ее с ног до головы, а когда дошло бы до венца, появился бы Биньомин, конечно в маске, и еще с двумя бандитами, похитил бы невесту из-под венца и удрал с ней в Лондон — ищи нас, свищи! Однако и принц не промах, он с целым полком здоровенных жандармов догоняет их и хочет поймать. Но тут Биньомин сбрасывает маску — и все поражены: ведь это же президент Франции! Бандиты падают в обморок, кланяются, падают на колени и с большим почетом отвозят Биньомина и Минцю в Париж, а оттуда с мешками, полными золота и брильянтов, молодые едут прямо домой и приезжают как раз в то время, когда Исроел — от горя и голода — лежит на смертном одре... Сима давно уже умерла (подумаешь, какая важность, если в романе умрет женщина!), все три сестры — Песл, Сосл и Брохця стоят на коленях у отцовской кровати и обливаются слезами, а вдова Фейге-Лея ломает руки и оплакивает свою Минцю горючими слезами.

— Вот уже скоро год, — еле слышным голосом говорит ей Исроел, — уже скоро год, как наши дорогие дети исчезли, и мы не перестаем плакать. Моя Сима, бедняжка, умерла. Я умираю, оставляю трех моих дочерей на произвол судьбы. Что с ними будет? Господи боже мой, чего же ты молчишь?

Но тут отворяются двери, и в дом влетают президент Франции Биньомин и принцесса из Лондона Минця, разодетые в пух и прах.

— Дорогой отец!

— Дорогая мать!

— Дорогой брат!

— Дорогие сестры!

— Дорогая дочь!

— Где вы были так долго?

— В Париже и Лондоне.

— А что это у вас в мешках и чемоданах?

— Золото! Империалы! Это мы привезли вам в подарок... Да, вы знаете, нас надо поздравить!

— А что случилось?

— Мы — жених и невеста.

— В таком случае всех нас надо поздравить!

— Поздравляем! Поздравляем! Поздравляем!!!

................................................................................................................................................

Так поступил бы я, если бы писал «натуральный», «в высшей степени интересный» роман. Но я рассказываю обыкновенную историю о бедном парне, который отправился не в Париж и не в Лондон, а просто в большой город учиться, так что нет нужды выдумывать чудеса в решете. Расскажем лучше все так, как было на самом деле [14].

Интересно, что сатирические нападки Шолом-Алейхема на «в высшей степени интересные» романы являются одной из констант его творчества. Приведенный выше отрывок представляет собой разворачивание того, что Шолом-Алейхем писал почти за полтора десятилетия до публикации «"Выигрышного билета"» в романе «Стемпеню»:

«Пресная история!» — скажет, пожалуй, разочарованный читатель, воспитанный на «увлекательных» романах, в которых герои вешаются, стреляются, бросаются в пучину или принимают яд, где меламед становится графом, служанка — принцессой, а певчий у кантора — неведомым зверем. Но как же нам быть, если нет у нас ни графов, ни принцесс? [15]

Такое постоянство свидетельствует о значимости этой темы для писателя.

Ближе к концу рассказа «"Выигрышный билет"» Шолом-Алейхем издевательски проходится по газетам, небескорыстно пичкающим читателей заведомо лживыми сенсациями. Он приводит несколько образцов таких сенсаций, например:

Женщина хочет покормить ребенка и расстегивает кофту. В это время к ней на колени забирается змея, хватает грудь и не отпускает вот уже трое суток кряду! Все врачи и крупнейшие профессора приезжают и уезжают ни с чем, — они не знают, что делать: оторвать змею силой боятся, а вдруг она выпустит яд, и тогда женщина пропала! Оставить ее у груди, — она из этой женщины все соки высосет! «Мы, конечно, известим наших читателей, чем это дело кончится...» Так заканчивают газеты, и вот уже три года мы выписываем и читаем газеты, а конца этой страшной истории так и не знаем. Как поживает несчастная женщина? Думать, что змея все еще сосет ее, — но ведь это невероятно, противоестественно! Полагать, что женщина умерла, — но тогда газеты сообщили бы. Приходится поэтому заключить, что нет никакой женщины, никакой груди и никакой змеи! Так что же это? Вероятно, враки! [16]

Поневоле напрашивается вывод: в этом рассказе сатира на бульварную литературу и «желтую» прессу — тема, как минимум, не менее важная, чем дискриминационные законы и вынужденные крещения.

Итак, «шунд» как объект сатиры четко обозначен и безжалостно осмеян как отрицательный полюс еврейской литературы. А что же является для Шолом-Алейхема положительным примером, образцом, которому следует соответствовать? Несомненно, это русская литература и, прежде всего, произведения Николая Васильевича Гоголя.

Третья глава рассказа «"Выигрышный билет"» начинается так:

Однажды, накануне Пасхи, когда Сима и все три дочери — Песл, Сосл и Брохця — убирали дом к празднику, вдруг отворяется дверь и входит молодой человек с белыми пуговицами, в странной какой-то фуражке и бросается к Симе на шею, потом к Песл, Сосл и Брохце, и начинаются поцелуи.

Это был Биньомин.

<…>

— Когда же ты приехал? А ну-ка, повернись ко мне спиной! — сказал он (Исроел. — В.Д.) сыну. — Что это на тебе за одежа? Разденься, почему ты не раздеваешься? [17]

Всякий человек, учившийся в русской школе, немедленно опознает тут зачин исторической повести Гоголя «Тарас Бульба»:

— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? — Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.

Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки! Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! Я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы [18].

Параллелизм этих отрывков полный. Биньомин приехал из большого города в украинское местечко. Он одет в гимназический мундир, то есть в форменную и экзотическую для местечка одежду. В гимназии он изучал латинскую и греческую литературу.

Сыновья Тараса, облаченные в семинарскую, экзотическую для казаков форменную одежду, приехали из Киево-Могилянской коллегии, которую Гоголь анахронично называет «академией»[19]. В коллегии среди прочих предметов преподавали греческий и латинский языки. Именно о латыни вспоминает старый Бульба, поддразнивая сыновей:

Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли? [20]

Шолом-Алейхем продолжает строить параллель, навязчиво стараясь не упустить ни единой подробности.

У Гоголя Тарас немедленно начинает проверять бойцовские, то есть необходимые казакам, качества своих сыновей.

— Ну, давай на кулаки! — говорил Тарас Бульба, засучив рукава, — посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая [21].

У Шолом-Алейхема отец ведет сына в синагогу, где бывший меламед Биньомина немедленно проверяет еврейскую «доблесть» молодого человека:

…старый учитель выразил желание проверить, помнит ли Биньомин Пятикнижие с толкованиями Раши, которые он некогда изучал в хедере.

Оказалось, что Биньомин помнит и Пятикнижие и толкования, и у Исроела сердце чуть не выскочило из груди от удовольствия [22].

У Гоголя мать плачет над сыновьями, но муж грубо обрывает ее:

— И всего только одну неделю быть им дома? — говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. — И погулять им, бедным, не удастся, не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!

— Полно, полно выть, старуха! Казак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных яйцах [23].

Аналогичный фрагмент у Шолом-Алейхема выглядит по отношению к гоголевскому тексту почти пародийно:

Сима даже расплакалась на радостях.

— Сыночек! Родненький!

Прибежал, запыхавшись, испуганный отец и раскричался на жену:

— Тише! Тихо! Смотри пожалуйста, расхлюпалась! Не скажете ли вы, с чего тут плакать?

А сам, когда увидел, как вырос Биньомин, тоже еле удержался от слез. Но мужчина — не женщина. Женщина, когда плачет, тут же начинает сморкаться. А мужчина, даже когда ему хочется плакать, может принять такой вид, что подумаешь, будто он смеется [24].

Наконец, соседская девушка Минця, «черноглазая, с тяжелой черной косой, заплетенной красной ленточкой», у Шолом-Алейхема выглядит совершенно как «чернобровая казачка» у Гоголя. Во имя сходства с Гоголем Шолом-Алейхем даже отступает от этнографической правды: еврейские девушки, в отличие от крестьянских, носили, как правило, не одну косу, а две.

Сыновья Тараса, едва приехав из бурсы, покидают родной дом и едут с отцом в Запорожскую Сечь. Мать провожает их с рыданиями:

Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности; она схватила его за стремя, она прилипла к седлу его и с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук своих. <… > Молодые казаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который, со своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не показывать [25].

Герой рассказа «"Выигрышный билет"» Биньомин тоже сразу после Пейсаха уезжает из дому, чтобы продолжить учебу:

…когда Биньомин стал целоваться и очередь дошла до матери, Сима как-то странно взвизгнула и замерла на шее у сына. <…> Один только Исроел держался как мужчина. Он не переставал смеяться над «бабьем» и над их «дешевыми слезами», хотя чувствовал, что тысячи кошек скребут у него на сердце и он вот-вот и сам расплачется. Но мужчина — это все-таки мужчина! [26]

Изобилие параллелей и почти дословных совпадений с текстом «Тараса Бульбы» подсказывает проницательному читателю «"Выигрышного билета"», что конец у этой истории будет нехороший. Как мы помним, младший сын Тараса, Андрий, из-за любви к прекрасной полячке перешел на сторону поляков. За это старый Тарас собственноручно убил его со знаменитыми, ставшими поговоркой словами: «Я тебя породил, я тебя и убью!» Точно так же старый (хочется сказать «ветхий») Исроел, услышав о том, что Биньомин крестился, на вопрос «Как поживает ваш сын?» отвечает с горькой усмешкой: «Царство ему небесное! Где же у меня сын?»[27]

Итак, в рассказе, посвященном борьбе с «шундом», Шолом-Алейхем использует «Тараса Бульбу» в качестве интертекста и, несомненно, положительного примера. То есть пародия на Шомера соседствует с серьезным текстом, который является своеобразным «ремейком» гоголевской повести. Упрощая, можно сказать, что писатель прокламирует: еврейской литературе нужно двигаться по дороге, указанной Гоголем, а иначе она попадет в болото «шунда».

Интертекстуальность Шолом-Алейхема явно рассчитана не на литературных гурманов, а на массовую аудиторию. Интертексты в его произведениях — это, как правило, не аллюзии, а более или менее точные цитаты. Писателю всегда важно, чтобы любой читатель сразу и однозначно расшифровал его намеки. Например, репертуар цитируемых молочником Тевье книг на древнееврейском языке весьма далек от высокой учености: это, за редким исключением, Пятикнижие, псалмы, молитвы, Пасхальная Агада и «Пиркей Авот»[28], то есть все то, что опознает всякий, кто хотя бы недолго посещал хедер.

В начале ХХ века «Тарас Бульба» находился в числе самых узнаваемых произведений русской литературы. К 1902 году (когда был создан «"Выигрышный билет"») общий тираж произведений Гоголя превысил два миллиона экземпляров, из которых почти половину составляли различные издания «Тараса Бульбы». И это не считая пересказов повести и ее лубочных переделок «для народа». К этому времени «Тарас Бульба» стал неотъемлемой частью школьной программы, получив от Министерства народного просвещения и Училищного совета при Святейшем Синоде допуск для чтения в школах и для школьных библиотек. Повесть проходили в массовых начальных учебных заведениях — городских училищах, сельских и церковно-приходских школах. Наконец, повесть входила в программу гимназии, так же как впоследствии — в программу советской средней школы.

Как мы видим, Шолом-Алейхем выбрал наиболее известное творение Гоголя, а из него — те сцены, которые должны были засесть в памяти даже у самых нерадивых учеников, сцены, которые стали источником двух провербиальных цитат: во-первых, «А поворотись‑ка, сын!» и, во-вторых, «Я тебя породил, я тебя и убью!» Параллель с «Тарасом Бульбой» просто не могла быть пропущена минимально образованным читателем.

Между тем для того, чтобы обозначить собственную приверженность русской литературе и гоголевскому направлению, еврейский писатель мог выбрать любое другое произведение Гоголя, например «Шинель», повествующую о страданиях «маленького человека», а совсем не героико-эпическую повесть «Тарас Бульба», далеко отстоящую, казалось бы, от шолом-алейхемовской проблематики. Этот выбор, как представляется, совершенно не случаен и одновременно совершенно скандален.

В «Тарасе Бульбе», как известно, присутствует сцена еврейского погрома:

Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон; но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе [29].

На этой сцене во многом основана репутация Гоголя, подлинная или мнимая, как антисемита. Здесь не место обсуждать, действительно ли «Тарас Бульба» — антисемитская книга. Важно другое: эта сцена очень тяжело воспринималась еврейскими читателями на фоне многочисленных погромов начала ХХ века. В программной статье «Русская ласка» (1909), посвященной так называемому «Чириковскому инциденту»[30], именно на этой сцене Владимир Жаботинский строил свое обвинение в адрес русской литературы:

Ничего подобного по жестокости не знает ни одна из больших литератур. Это даже нельзя назвать ненавистью, или сочувствием казацкой расправе над жидами: это хуже, это какое-то беззаботное, ясное веселье, не омраченное даже полумыслью о том, что смешные дрыгающие в воздухе ноги — ноги живых людей, какое-то изумительно цельное, неразложимое презрение к низшей расе, не снисходящее до вражды [31].

Фотография из книги Льва Кассиля

«Кондуит» (М., 1931)

Эта знаменитая сцена доставила немало мучительных минут еврейским детям в русских школах и гимназиях. Вот характерное описание, которое приводит Лев Кассиль в повести «Швамбрания», посвященной гимназической жизни:

Неприятность вышла также на «русском» уроке. Шли занятия по выразительному чтению. В классе по очереди читали «Тарас Бульба». Мне досталось читать место, где запорожцы кидают в Днепр ни в чем не повинных евреев, а те тонут… Мне до слез было жалко несчастных. Мне было тошно читать. А весь класс, обернувшись ко мне, слушал, кто просто с жестоким любопытством, кто с нахальной усмешкой, кто с открытым злорадством. Ведь я, я тоже был из тех, кого топили веселые казаки… Меня осматривали как наглядное пособие. А Гоголь, Гоголь, такой хороший, смешной писатель, сам гадко издевался вместе с казаками над мелькавшими в воздухе еврейскими ногами. Класс хохотал. И я почувствовал, что тону в собственных слезах, как евреи в Днепре.

— Я… не буду читать больше, — сказал я учителю Озёрникову, — не буду. И всё!.. Гадость! Довольно стыдно Гоголю так писать.

— Ну, ну! — заорал грубый Озёрников. — Критику будем проходить в четвертом классе. А сейчас заткни фонтан [32].

Возникает ощущение, что соответствующий фрагмент достался еврейскому мальчику для чтения вслух отнюдь не случайно, а благодаря злой воле учителя-антисемита.

Таким образом, в качестве положительного идеала для еврейской прозы Шолом-Алейхем выбирает произведение, воспринимавшееся большинством читающих по-русски евреев как заведомо оскорбительное[33]. Это очень резкий, почти экстремистский жест. Шолом-Алейхем заявляет: еврейской литературе следует учиться у Гоголя, ориентироваться на Гоголя, и мне наплевать на то, что вы, дорогие читатели, считаете его антисемитом. Так сказать, лучше Гоголь, хороший писатель, пусть и антисемит, чем плохой еврейский писатель Шомер.