Александр Хургин. Три рассказа. Дружба народов, 2016, № 7

Два (еще два!) рассказа о русских эмигрантах-евреях в Германии. Один из героев — состарившийся вор в законе. У другого на стене дома кто-то нарисовал шестиконечную звезду, а он — бывший узник гетто — воспринял этот знак болезненно. Интересен, пожалуй, лишь третий рассказ — абсурдистский и совсем не еврейский по сюжету.

Ефим Бершин. На развалинах Вавилона. Дружба народов, 2016, № 8

Воспоминания о Тирасполе, ныне — столице самопровозглашенной Приднестровской Молдавской Республики, а в свое время — советском городе с запутанной этнической историей, в котором русский, идиш, молдавский и украинский языки звучали вперемешку. Инвалид Ванька и балагула Яша, «огромный, как его лошадь», возникают на страницах рядом — и мало отличаются речью и манерами.

Когда-то давно, еще в девятнадцатом веке, основатель местного почтамта господин Иванов-Полянский и зачинатель городской аптеки господин Горфинкель-старший заплатили заезжему историку, немцу Фрицу Хойзерну, целых пятьдесят рублей, чтобы он выяснил наконец, сколько и какого народу здесь перебывало, потому что сами они уже не могли разобрать, кто есть кто. И не случайно почти двести лет спустя местный начальник милиции, рискуя погонами, сделал робкую попытку отменить национальность совсем. И его можно было понять, этого начальника. Потому что если тебя зовут Николай, отчество у тебя Соломонович, а фамилия Гайдаржи, то пойди разберись, кто ты такой. Здесь уже давно никто не мог отличить болгарина от еврея, армянина от поляка, а немца от русского.

Конечно, перед нами колоритно описанный миф. Картины жизни старого Тирасполя были бы, вероятно, еще выразительней, если бы не этот настойчиво педалируемый мотив этнического смешения и, вообще, не встающий за текстом прямолинейный пафос. Хотя и осуждать за этот пафос автора трудно — он воспевает свою малую родину, прошедшую через кровопролитную войну, чтобы в результате стать жертвой медленной деградации:

…он умирает, этот Вавилон. Умирает, несмотря на то, что стал-таки отдельным государством, а тайная столица стала явной. Несмотря на то, что взамен разрушенных построены новые церкви и синагоги. Умирает, никем не замечаемый. И мне, неожиданно ставшему эмигрантом в своей стране, иногда кажется, что не только та тюрьма, напротив которой я родился, была тюрьмой. Тюрьмой стал весь город, уже четверть века закрытый за тюремными решетками блокады.

Анна Аркатова. Я знаю пять имен девочек. Рассказ. Дружба народов, 2016, № 9

Печально-остроумное повествование про «женские судьбы», в которых есть все, что полагается: мужья, любовники, дети, сердитые мамы «с сиреневыми, как у Мальвины, волосами» и какие-то специфически советские, экзотические на нынешний взгляд места работы. Например, женщина Алла, «из породы еврейских холеных красавиц с мягкими губами и бархатной запрудой декольте… работала в пункте приема макулатуры, где за принятую на вес макулатуру выдавала бесценные талоны на собрания сочинений классиков и даже на импортные сапоги. Так что Алкино место в тогдашней иерархии трудно переоценить. Её дружбы искали все». Тем не менее личная жизнь Аллы складывалась неудачно из-за чрезмерной любвеобильности и неразборчивости.

Другая женщина, Лида, напротив, чрезвычайно скованна, склонна к ханжеству и настолько боится жизненных тревог, что отказывается от билетов на спектакль «Враги. История любви» по роману Башевиса-Зингера (с Чулпан Хаматовой в главной роли!), потому что «там тема Холокоста… это не для меня».

У третьей, Кати, «жизненная программа… поражает этнической логикой. Первый муж Кати был еврей, второй араб, третий негр. Из этой тональной эскалации видно, как Катя бежала банальности и рутины, как презирала стереотипы и как переживала даже гипотетическое присутствие обывателя в личном пространстве. Строго говоря, полноправным супругом был только первый, Марик…»

Короче говоря, в настоящей женской жизни с высокой вероятностью найдется место еврейской теме.

Ефим Бершин. Неевклидово пространство. Дружба народов, 2016, № 9

Рецензия на переписку матери и дочери, Инны Лиснянской и Елены Макаровой, — переписку, которая в виде отдельного тома готовится к печати в издательстве «Новое литературное обозрение» (письма Лиснянской в свое время публиковались в «Знамени» и были предметом нашего обзора).

Корреспонденты не похожи друг на друга. И тем, что мать — поэт, а дочь — прозаик. И местом жительства (Макарова уехала в Израиль, Лиснянская оставалась в Москве). Но главное — складом личности и особенностями реакций:

Свет — вот свобода Лиснянской. Остальное — дань страхам, которыми ее обильно питали тогдашние газеты, телепрограммы и многочисленные друзья. <…> Поэтому запечатленные в письмах мысли Лиснянской… взяты из ее советского прошлого и всего того, что там с нею было связано, — от допросов в НКВД до «Метрополя», ухода из Союза писателей и запрета на публикации. Поэтому даже в состоянии почти полной возможной свободы ее постоянно преследовала иллюзия внешней несвободы.

У Лены Макаровой свобода имеет совершенно иной оттенок. Ей нужен весь мир, ей нужна свобода передвижения, потому что она не только прозаик. Она — художник, преподаватель, историк, исследователь, драматург, устроитель выставок, изобретатель всевозможных проектов, для реализации которых действительно нужно свободно передвигаться по миру. Поэтому, повторяю, живет она не столько в стране, сколько — везде. Но больше всего — в себе…

Советский и несоветский человек? Да какое там, все мы советские… Пуганый и непуганый? Что это в первую очередь — различие личностей или поколений? Рецензент невольно провоцирует подобные вопросы, но сам не до конца на них отвечает.

Марк Зайчик. Легенда о комиссаре Мордвинове. Звезда, 2016, № 7

Маленькая повесть о семье работников ГПУ самого кровавого периода. Описаны эти злодеи довольно идиллически. Тесть — легендарный комиссар Мордвинов. Зять — Сеня Людвиг, из местечка, с ужасной дикцией, но если бы это было его единственным недостатком… В доме бывает молодой протеже Мордвинова, некто Николай, в котором легко угадывается Ежов, еще не нарком. Зачем-то он декламирует «Людмилу» Жуковского (но это вообще особенность писательской манеры Зайчика — его герои то и дело без всякого повода начинают читать стихи). Потом всю семью арестовывают и все погибают, кроме Сени, который отсиживает свое, получает реабилитацию, доживает до перестройки и пишет ставшие знаменитыми лагерные мемуары (уж не Лев ли Разгон, смолоду шифровальщик ОГПУ и зять комиссара госбезопасности Глеба Бокия, его прототип?).

А легенда-то в чем?

Уже в конце 1950-х… Людвиг встретил на Кузнецком Мосту старого знакомого. <…> Знакомый сразу же рассказал, морща лицо… что Мордвинова тогда, 20 лет назад, не расстреляли. Николай… был к нему привязан и очень благодарен за все. В тюрьме нашли уголовника, который был очень похож внешне на Мордвинова. Его привезли в Москву и расстреляли вместо комиссара. Мордвинову изменили внешность, дали новые документы, деньги и отправили в провинциальный город. Там он, все-таки старый подпольщик, работал счетоводом, не высовывался, семьи не заводил.

Правда это или нет, выяснить Людвигу не удается.

И… что? В чем коллизия-то? В том, что Мордвинова, учителя и наставника зловещего «Николая», все-таки расстреляли? Так тут нового мало, сюжет стандартный, типовой, со всех сторон использованный литературой. А если не расстреляли? Если легенда верна? Ведь это же страшнее смерти — десятилетиями прозябать в провинции под чужим именем, зная, что все твои близкие, скорее всего, убиты, что твое имя обесчещено, а жизнь обессмыслена. Но Зайчик не использует возможности, которые открывает такой сюжетный поворот.

Александр Мелихов. Невротики старые и новые. Звезда, 2016, № 7

Не рецензия, а скорее вольные рассуждения о Фрейде и посвященных ему текстах — биографии основателя психоанализа, принадлежащей перу Рене Мажора и Шанталя Талаграна и вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей», а также эссе Стефана Цвейга и романе Ирвинга Стоуна (последний, по мнению Мелихова, по бездарности сопоставим с Чаковским — был такой зубр соцреализма!). Естественно, Мелихов выходит на свою любимую тему «высоких грез», способных толкнуть человека на страшные дела. В данном случае он вступает в спор (беглый и довольно наивный) с «разоблачающим» эти грезы фрейдизмом:

…прилив лицемерия, который мы в последние годы наблюдаем и у нас, тоже не чистое притворство. Даже полный прохвост и демагог в глубине души чувствует, что сам-то он свободен, как шимпанзе, но в мире норм, в мире идеалов должно быть иначе. Я думаю, лицемерие — это в какой-то глубине тоже борьба за идеалы. Зато современные неврозы уже рождаются не из подавления «низких», но из подавления высоких стремлений. Только, однако, и защищающих нас от окончательного осознания нашей мизерности и бессилия.

Попытки в кратком тексте конспективно высказать глобальную истину всегда вызывают подозрения — тем более когда эта истина из раза в раз одна и та же…

Касается эссеист и отношения Фрейда к еврейскому вопросу:

…менталитет евреев Фрейд выводил вовсе не из подавленных инстинктов: «Они действительно считают себя избранным народом Бога; они уверены, что особенно близки к Нему, и это наполняет их гордостью и уверенностью». Он и антисемитизм выводил не из низкой корысти, но из высокой зависти к богоизбранности. <…> …Верность снижающей природе психоанализа Фрейд в еврейском вопросе проявил лишь в том, что назвал уверенность в богоизбранности «нарциссическим расстройством целого народа».

На этом примере видно, как странно понимает Мелихов то, с чем спорит. Фрейд ничего не объявляет личной «низкой корыстью» — за этим обращайтесь, пожалуйста, даже не к Марксу, а к французским просветителям XVIII века. И искренность личности или сообщества, убежденных в том или ином собственном статусе, тут ни при чем. Психоанализ вообще занимается искренними чувствами и убеждениями, а не «притворством», и вовсе не с целью их «разоблачить» или «снизить».

Cергей Стратановский. Антисемитизм и христианский миф. Звезда, 2016, № 8

Выдающийся поэт, один из ведущих деятелей независимой культурной жизни 1970–1980-х и религиозного (христианского) ренессанса того же времени, с большой прямотой и откровенностью пишет об антисемитизме исторического христианства. Для человека, мало-мальски интересующегося вопросом, в приведенных им фактах (от проповедей Иоанна Богослова до по меньшей мере двусмысленного поведения многих христиан в годы Холокоста) нет ничего нового. Вслед за приверженцами протестантской и католической «теологии после Освенцима» Стратановский готов признать первопричиной христианского антисемитизма, вызывающего у него сожаление, сам христианский миф.

Способ же разрешения этой трагической ситуации он предлагает радикальный — фактически отказ от этого мифа:

…основная ценность христианства — личность самого Иисуса, его жизнь и его гибель на кресте. Для меня он не Бог, ставший человеком, не второе лицо Троицы, как это утверждает догматика, не Мессия, как он, вероятно, сам о себе думал, а человек, стремившийся спасти свой народ, то есть оправдать его в глазах Бога. <…>…Самопожертвование было для него не самоцелью, а следствием служения — это было служение Богу в экстремальной ситуации.

Восприятие Иисуса как воплотившегося Бога… затемняет эту идею служения. Получается как бы служение самому себе. Главным в его жизни при таком понимании оказываются крестный путь и крестные муки. Я раньше тоже думал, что это главное, но теперь считаю иначе. Иисус вовсе не стремился к страданию, более того, он молил Бога, чтобы «чаша сия» его миновала. Он стремился к тому, чтобы народ возвратился к Богу, а Бог снова возлюбил избранный им народ. При этом он был человеком колеблющимся, неоднократно делавшим в своей жизни выбор. Последним его выбором и было согласие на смерть. Думаю, что такой взгляд на Иисуса приемлем и для христианина, и для ортодоксального еврея, и, разумеется, для атеиста.

Для атеиста, безусловно, приемлем, для иудея — уже сложнее, а уж христианин, принимающий такой «позитивистский» взгляд, фактически перестает быть христианином в том смысле, в каком это слово понималось последние две тысячи лет. Это может быть личным решением проблемы, но в историческом споре двух религий предлагаемый подход ничего не меняет.

Давид Маркиш. Билет в один конец. Рассказ. Октябрь, 2016, № 8

Жена журналиста Фимы Лифшица сломала шейку бедра, и это побудило Фиму воспользоваться правом на репатриацию. В Израиле Фима написал статью о положении бедуинов. Статью не оценили. Фима расстроился, и у него заболело сердце. Он попал в сети довольно подозрительной компании, испытывающей новые лекарства на пациентах-добровольцах, но, к счастью, остался жив. И так далее. К чему клонит автор и что хочет сказать, остается загадочным.

Александр Иличевский. Два рассказа. Знамя, 2016, № 7

Довольно обычный материал (эмигранты в Калифорнии и репатрианты в Израиле, смешанная семья, полубезумные старухи — Гита Исааковна, Серафима Иосифовна, Арина Герасимовна, полубезумный брат Кома), но очень по-своему инструментованный. Какое-то переплетение подлинных и ложных воспоминаний, семейных анекдотов, болезненных фантазий и блестящих описаний:

Иерусалим настолько бездонный город, не просто «отдельная вселенная», а универсум, связанный и отражающий весь мир, всю историю и — самое главное — настоящее и будущее. Подъем с запада в Иерусалим по одному из двух шоссе — этот путь совсем не рутина, а что-то похожее на медитацию. Трудно объяснить, но в Иерусалиме все немного сумасшедшие, и многие терпимо относятся к сумасшествию настоящему: я годами, проходя мимо, наблюдал полноватую женщину на ул. Яффо напротив дома с солнечными часами, — она стояла у мольберта с высохшей палитрой и сухой кистью поправляла что-то невидимое на остановившемся много лет назад полотне с недописанным тем самым домом с солнечными часами, отбрасывавшими стрелку тени от второго подземного солнца. И на закате становится понятно, откуда кружащее легкое безумие — при заходе солнца весь город преображается в золотистом отливе по белому камню, становится драгоценным, и Иудейская пустыня волнами холмов проступает у горизонта: ощущение возникает, будто находишься на краю земли, ибо за пределами Иерусалима немедленно начинается километровый спуск в самую глубокую впадину на планете. То есть я не знаю еще ландшафта, который бы так священно — хоть и лишь на четверть часа — оставлял бы вас наедине с небесами.

Иличевский — писатель не всегда ровный, но многое у него — из лучших образцов современной русской прозы. Эти два рассказа («Белая лошадь» и «Львиные ворота») можно, в частности, включать в любые антологии.

Евгения Щеглова. Чему бы жизнь нас ни учила… Знамя, 2016, № 9

Рецензия на книгу воспоминаний Льва Разумовского «Нас время учило» (СПб., 2016). Герой — фронтовик, потерявший руку, что не помешало ему стать известным скульптором. В числе прочего Разумовский (еврей, несмотря на «аристократическую» русско-украинскую фамилию) вспоминает о проявлениях антисемитизма на фронте. Рецензент тоже касается этих эпизодов:

Вот ему попадает в руки сброшенная с самолета фашистская листовка со знаменитым тогда — «бей жида-политрука, рожа просит кирпича» и последующим текстом — рассказом пленного солдата Иванова про то, как его взяли с тылового завода на фронт, а на его место приняли еврея. Для Левы это уже вторая такая листовка. Первую, с фотографией счастливой улыбающейся семьи, сдавшейся в плен, он видел в блокированном Ленинграде, и его тогда передернуло от омерзения. Вот и теперь он эти листовки складывает в кучку и поджигает. «Маленький костерок, — пишет автор, — весело уничтожает кусочек фашизма». Но из-за кустов раздается голос одного из товарищей по взводу, собравшего вокруг себя своих и читающего листовку вслух. «Верно написано, — говорит Шаромов, оглядываясь. — Вся война из-за евреев… Известное дело».

Щеглова считает, что это не антисемитизм собственно, а одно из проявлений всеобщего озлобления, копившегося все годы советской власти и вырвавшегося наружу. Взгляд немного упрощенный — но доля правды здесь есть.

Борис Хосид. Стихи. Нева, 2016, № 8

Уровень поэзии (как, впрочем, и прозы) в «Неве», мягко говоря, невысок. Стихи Бориса Хосида не исключение. Для примера процитируем стихотворение с посвящением Якову Борисовичу Хосиду:

   Что-то тянет часто в Могилёв, —

   Не в могилу, вовремя в ней буду, —

   Будто слышу крови дальний зов:

   Дедушка и род его оттуда.

   Заезжал давно на пару дней,

   Ухватившись за командировку,

   Окунуться в ауру корней,

   Несмотря на то, что полукровка.

«Окунуться в ауру корней»! Дальнейшие комментарии, как говорится, излишни…

Андрей Пермяков. Нигун надежды. Новый мир, 2016, № 9

Рецензия на книгу Сергея Круглова «Царица Суббота» (М., 2016). Круглов — талантливый поэт и… православный священник. Та проблематика отношений христианства и еврейства, которая стала темой размышлений Стратановского в «Звезде», для Круглова тоже важна и драматична. Ей посвящена его новая книга (изданная с предисловием другого талантливого поэта, Дмитрия Строцева). Круглов заворожен еврейством. Даже в «русском шансоне», который слушает дальнобойщик, ему слышится «маленькая еврейская скрипка». То решение вопроса, которое выбирает Стратановский, для Круглова, священника, немыслимо. Он остается в рамках христианского канона, и потому метафизическая проблема предстает перед ним во всей своей трагической остроте:

   Девятое ава. Орлы слетелись.

   Ночью из осажденного города вон выбираясь,

   Под стенами встретил я Тебя, Христе Спасе.

   «Господи, Ты куда?» — спросил я.

   Задыхаясь, на согбенном загорбке бревно передвинув,

   Облизав губы, Ты ответил:

   «Надежда грешников люта. Но Моя — лютее.

   Хозяин, как тать, с полдороги

   Возвращается в брошенный, проклятый им дом, чтобы

   Умереть со своей кровью.

   Вот и Я возвращаюсь».

   «Тогда и я вернусь тоже».

Рецензенту остается лишь зафиксировать эти противоречия.