Александр Мелихов. Вестники. Повесть. Дружба народов, 2017, № 10

Скорее все же не повесть, а два рассказа. Первый — о положительном до приторности, мудром и благородном православном священнике, его дочери и ее возлюбленном, сыне профессионального научного атеиста. «Еврейский вопрос» — по обочине сюжета. Священник высказывается и на эту тему — весьма либерально: «Евреи создали Ветхий завет, они наши старшие братья по вере», а вдова атеиста «отправилась на пээмже в Святую землю за еврейской медициной». Основания для этого такие:

Какая-то бабушка у нее внезапно прорезалась. Что от него (сына. — В.Ш.) всегда скрывалось, но предзнаменования ему подмигивали, подмигивали, только он не сумел их разгадать: он защищал диссертацию по немецкому экспрессионизму, а в автореферате из-за переносов так и бросалось в глаза — сионизм, сионизм…

Второй рассказ — о религиозном мыслителе по имени Яков Соломонович Вроцлав, изображенном то с восхищением, то с мягкой иронией. Похоже, у мыслителя есть реальный прототип — уж не Григорий ли Померанц? Вероятно, есть прототип и у священника.

Керен Климовски. Дорога. Скорость. Высоцкий. Повесть. Дружба народов, 2017, № 11

Тоже скорее не повесть, а неказистое в литературном отношении автобиографическое эссе — о любви к песням Высоцкого.

Конечно, я всегда знала, кто такой Высоцкий. У папы была пластинка, а у мамы пара кассет… <…> Особенно мне, выросшей в Израиле, нравилось про Мишку Шифмана, хотя о чем там речь и что такое «пятая графа», за которую Мишку якобы не пустили в Израиль, я узнала намного позже.

С тринадцати лет девочка подолгу жила в Минске и Петербурге (мама с отчимом служили в «Джойнте») и сумела узнать творчество Высоцкого глубже. Просветили ее шоферы джойнтовских машин.

Читатель несомненно оценит в этом тексте «скромное обаяние» того образа жизни, который вели в постсоветских странах рядовые чиновники американской благотворительной организации, призванной поддерживать бедствующих еврейских стариков и помогать возрождению местных общин. К семье постоянно приставлены две машины, одна из которых возит маму по рынкам и магазинам, а саму Керен — в школу, «Макдональдс» и на частные уроки гитары. В школы Керен ходит совсем не в простые — в частные, элитарные, для отпрысков дипломатов и «новых русских». Не доверяя качеству белорусских продуктов, мама выписывает еду из Израиля и регулярно вместе с дочкой наведывается за товарами в Вильнюс — благо личный шофер от «Джойнта» всегда под рукой… Кажется, даже девочка-подросток, приезжающая в школу на белом мерседесе, начинает догадываться о некоторой этической ущербности ситуации:

Моих иностранных одноклассников, детей дипломатов и крупных бизнесменов, еще и не на таких тачках возили, поэтому у школы было не так стыдно, но я панически боялась, что меня увидят местные друзья-студенты, и часто, проезжая по центру города, выходила раньше и шла до дома пешком.

Откровенно иронизирует она и над отчимом, искренне убежденным, что в Минске и Петербурге его семья ежеминутно подвергается опасности, а потому строго по инструкции производящим «регулярный ежедневный осмотр машины на предмет бомбы… с почти религиозным рвением».

Уж не стала ли для Керен любовь к Высоцкому формой протеста против стерильной «буржуазности» родителей, роскошествующих за джойнтовский счет? Так или иначе, для этой молодой русскоязычной израильтянки Высоцкий выступает образцом экзотического в ее глазах типа маскулинности — депрессивного, надрывного, алкоголического.

Михаил Румер-Зараев. Сыновья Авраамовы. Еврейско-арабский симбиоз: столетия связей и противоречий. Дружба народов, 2017, № 12

Статья начинается с набора противоречивых и путаных утверждений, основанных на чем придется. Факты, почерпнутые из популярной литературы, гипотезы, легенды — все это вместе образует диковатую смесь:

…в Библии иврит называется «сефат Кнаан» — язык Ханаана, так как на нем говорили обитатели Палестины еще до завоевания ее израильскими племенами, что подтверждается археологическими раскопками.

Хананеи же в Библии рассматриваются как потомки другого сына Ноя — Хама, следовательно, иврит должен был бы называться не семитским, а хамитским языком. Тем не менее чисто лингвистический термин «семитский» стал обозначать расу с определенными физическими, психологическими и социальными особенностями.

Между тем общее расовое происхождение народов, говорящих на семитских языках, с точки зрения некоторых ученых вообще безосновательно, а сам миф о семитской расе, по их мнению, псевдонаучен.

Больше реальных оснований, полагают они, у популярного представления, что евреи и арабы являются двоюродными братьями, потому что происходят от Исаака и Измаила — сыновей Авраама, хотя в Библии нет свидетельств, что Измаил был праотцом арабов, в то время как Мухаммад сделал это утверждение краеугольным камнем своей веры.

Дальше с большими или меньшими ошибками излагаются общеизвестные сведения, главным образом из средневековой истории. А завершающий аккорд — удивительная по оригинальности и прогрессивности мысль:

Сейчас, после 11 сентября, когда весь мир ощутил эту линию разлома культур, а конфликт, проходящий по этой линии, приобрел характер войны международного терроризма с западным миром, остается надеяться, что в исламской цивилизации найдутся здоровые силы, которые смогут противопоставить фанатизму трезвое, реальное видение мира.

Все-таки название журнала вовсе не обязывает его печатать сомнительные тексты, даже если они посвящены этой самой дружбе.

Александр Городницкий. «Родство по слову порождает слово». Дружба народов, 2017, № 12

Разговор с Городницким ведет журналистка корейского происхождения, которая выросла в Средней Азии, сталкивалась с дискриминацией и потому относится к русскому поэту и ученому с определенной солидарностью именно как к еврею. А уж его рассуждения на эту тему…

…Главное не кровь, главное — язык и культура. Генрих Гейне — немецкий поэт или еврейский? Мой друг Александр Кушнер — русский или еврейский поэт? Скажем, у Мандельштама — великого русского поэта, или у Пастернака есть некие интонационные нотки, которые как-то выделяют их среди других русских поэтов, но это ни о чем не говорит. С таким же успехом можно считать Василия Андреевича Жуковского турецким поэтом (у него мать турчанка).

И в то же время:

В последние годы я стал декларировать свое еврейство в стихах и песнях именно потому, что многие мои коллеги еврейского происхождения (которые тем не менее являются русскими поэтами!) стараются не касаться этого вопроса. На вечере, посвященном моему 80-летию, выступал президент Русского (на самом деле Российского. — В.Ш.) еврейского конгресса, который сказал: «Мы уважаем Городницкого за то, что он не стыдился своего еврейства тогда, когда это считалось позором в России, и не гордится этим теперь, когда это стало почетным».

В довершение Александр Моисеевич подчеркивает свое большое уважение к Путину за то, что тот не антисемит… Может быть, и невнятно, а иногда и попросту жалко все это выглядит, но не будем строги к очень немолодому человеку. В конце концов, у многих русских интеллигентов еврейского происхождения отношение к своим корням столь же противоречиво и болезненно…

Семен Ласкин. «Гор сказал...» Геннадий Гор в дневниках 1964–1982 годов. Звезда, 2017, № 10

Геннадий (Гдалий) Самойлович Гор (1907–1981) прожил в литературе три жизни. Многообещающий молодой прозаик 1930-х (модернист в разрешенных рамках), средний советский писатель 1940–1970-х (главным образом научный фантаст) и, как оказалось после его смерти, прекрасный, мощный и странный поэт, автор единственной лирической книги, отразившей травматический опыт блокады. На склоне лет он вел литературную студию, пытался привить молодым ту формальную культуру, от которой сам счел за лучшее избавиться в предназначенных для печати поздних рассказах и повестях…

Семен Ласкин был одним из его учеников. В записях Ласкина — много забавного… и грустного. Невыносимо, например, читать о том, как пожилой человек, переживший сталинские годы, блокаду, воевавший в ополчении, сходит с ума от страха (буквально сходит — вплоть до суицидальных попыток) при известии, что его имя упомянули по Би-би-си.

На еврейскую тему Геннадий Самойлович говорит очень редко (тоже боится?) и довольно поверхностно, но говорит.

Гор сказал:

— В Фальке много французского и еврейского.

Я:

— Что вы считаете еврейским?

— Грусть. Вот Левитан. Разве это русская грусть?

Есть и любопытные сведения, прямо к Гору не относящиеся. Например, некий профессор Григорьев рассказывает, как классик русской прозы 1920–1930-х годов Леонид Добычин, когда его назвали «джойсианцем», пошел выяснять, кто такой Джойс и что он написал…

Ася Векслер. Стихи. Звезда, 2017, № 10

Добротные, хотя и скучноватые «ленинградские» стихи на израильском материале. Про Эстер и Ахашвероша. Про старушку-марокканку Мари (ударение на первый слог). Впрочем, тут израильский материал плавно перетекает в ленинградский:

...минимум безделушек

и седина с пробором. Давней поры старушек

напоминает Мари, где-то вблизи Фонтанки

так же державших спину, тихо — вне перебранки —

чтивших не цену — меру, жаловавшихся мало.

Мне довелось их видеть, я их еще застала...

Геннадий Кацов. Покидая и вновь обретая себя. Знамя, 2017, № 10

Рецензия на роман Евгения Бройдо «Эмигрант» — про современного российского ученого, эмигрирующего в США.

Детализация иммигрантского ландшафта происходит на фоне другой сюжетной линии — о еврейском мальчике из местечка, который после Уманской резни в июне 1788 года чудом спасся, попал в Польшу, затем перебрался во Францию… <…> Во Франции он сократил длинную польскую фамилию Дзятковский до двусложной Жатто и прославил свое имя в походах и сражениях, дослужившись до дивизионного генерала и став графом Империи. Жатто, как выясняется по ходу действия, был предком Андрея, и это отчасти становится пружиной не слишком сложной романной интриги.

Тщательно пересказывая сюжет, критик почему-то сравнивает автора с Булатом Окуджавой и — что совсем уж неожиданно — Варламом Шаламовым. Впрочем, его представления об истории литературы и о царящей в ней иерархии хорошо характеризует тот факт, что Набоков и Пелевин упоминаются им через запятую.

Дмитрий Веденяпин. Раб волшебной лампы. Стихи. Знамя, 2017, № 12

Автор — известный русский поэт, а также переводчик еврейской прозы (точнее — перепереводчик с английских переводов)[1].

Если в стихах нет ни неожиданных языковых поворотов, ни ярких образов (ну не везде же им быть), хочешь от них чего-то другого — например, внутренней точности. Увы, в стихах Веденяпина нет и ее. Все они расплывчаты, смазаны — хотя у них немало поклонников.

Стихи на разные темы — поминаются Чехов (на Сахалине), Шестов, режиссер Радлов, Маркс, Сарданапал. Есть и еврейские мотивы.

Никто никому в этом мире не должен ни грана,

Но есть, как сказал бы Израиль Натаныч, одно исключение,

И это, конечно же, ты — вот такое везение,

Еврейское счастье, сострил бы Израиль Натаныч.

Герой следующего стихотворения — возможно, тот же Израиль Натаныч, но в детстве:

Тебя не будет, тебя не будет, тебя не будет, —

Подпрыгнул как-то в своей кроватке дошкольник Изя,

Ладошки взмокли, губа трясётся, глаза, как блюдца,

Один на целом-прецелом свете во мраке жизни.

Лиана Алавердова. Долгое ожидание диалога. Знамя, 2017, № 12

Критик решает отрецензировать книгу, впервые увидевшую свет более двадцати лет назад (в Вильнюсе в 1996-м)[2]. Формальный повод — очередное переиздание (на сей раз в Чикаго в 2017-м). Реальная причина: «она актуальна и сегодня и будет нужна читателю еще долгие годы в ожидании его собственной "счастливой смерти"».

Речь идет о книге Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», которая родилась «в результате встреч Евсея Цейтлина со старым литовским драматургом Йокубасом Йосаде».

Конкретнее: старый советский литовский писатель еврейского происхождения говорит с молодым коллегой о Холокосте и о трудных вопросах еврейско-литовских отношений. Говорит и о собственных грехах, душевных терзаниях, раздвоенности.

Он выступает в телевизионной передаче, пытаясь начать диалог, столь нужный обоим народам. В результате на него обрушивается огонь критики и со стороны литовцев, и со стороны евреев. Одни винят в неблагодарности, другие — в предательстве. «Растревожил улей...»

О Холокосте в Литве написано и сказано немало. Рецензент повторяет общеизвестные факты, но при том допускает неправомерные обобщения:

...подавляющее большинство литовских евреев было уничтожено руками самих литовцев, причем уничтожать взялись добровольно, с одобрения и при подстрекательстве местных властей и духовенства, желающих выслужиться перед Гитлером и заработать право на свое государство.

Это неправда. Действовали «литовские добровольцы» все же по приказу немецкого командования. А главное, литовцы были разные и вели себя по-разному. И сейчас в Литве, наряду с прискорбным нежеланием помнить «лишнее», существует и другое отношение к недавнему прошлому. Это и делает «диалог» возможным.

Ирина Чайковская. Томас Манн и неарийская физика. Нева, 2017, № 10

Отклик на книгу Евгения Берковича «Революция в физике и судьбы ее героев. Томас Манн и физики ХХ века. Одиссея Петера Прингсхайма» (М., 2017). Публикации Берковича на эту тему мы неоднократно освещали в наших обзорах. Рецензия на его книгу (как, увы, большинство рецензий) состоит из комплиментов и пересказа. И — изредка — таких вот «содержательных» рассуждений:

В книге Евгения Берковича, рассказывающей о предшествующей стадии развития физики, о физике, в которой — с появлением квантовой механики, теории относительности, с началом изучения термоядерных реакций — тоже произошла настоящая революция, лица ученых имеют такое же излучение. Вообще-то, если у человека живой взгляд, он необязательно должен быть физиком-теоретиком, он может быть геологом, философом или поэтом. Главное, что объединяет всех «владельцев» таких лиц, — живущий в них чертик познания, интерес к миру, творческий задор...

Все-таки где произошла революция — в физике или в книге? А где лица «имеют излучение»? Мысли и вкус — ладно, но хотя бы русским языком владеть для критика из «толстого» журнала — дело не лишнее.

Игорь Яковенко. Клятва Ганнибала. Нева, 2017, № 12

Содержательная и интересная статья о Риме и Карфагене — перетекающая, к сожалению, в дилетантские рассуждения о закономерностях мировой истории. По ходу дела затрагивается и «еврейский вопрос»:

Итак, карфагеняне уничтожены. Евреи изгнаны из исторической родины, причем изгнание это пережило Римскую империю на многие века. Только через пятьсот лет после падения последнего остатка Рима — Византии произошло восстановление еврейского государства. В основе этого чуда — монотеистическая религия еврейского народа, верность которой спасала евреев от растворения, далее энергия и неукротимая воля этого народа, нацеленная на сверхценную идею возвращения на Святую землю и выстраивания на ней еврейской теократической государственности.

Но на самом деле автора интересует русская история. Повествование о Карфагене по странной логике переходит в обличение «антизападников», в число которых, наряду с Иваном Ильиным и Прохановым, попадают Троцкий и Тухачевский — потому что они воевали с Польшей, а Польша находится к западу от России. «Дискуссии в данном лагере если и происходят, то по частным проблемам». О да, у Троцкого с Ильиным были дискуссии лишь по частным проблемам!

Николай Набоков. Главы из книги «Старые друзья и новая музыка». Нева, 2017, № 12

Широкой публике имя мемуариста, композитора Николая Дмитриевича Набокова (1903–1978), известно куда меньше, чем имя его двоюродного брата-писателя, но в профессиональных кругах репутация этого человека весьма высока. Отлично написанные воспоминания воспроизводят опыт и сознание человека, с детства живущего в мире звуков. Все жизненные впечатления воспринимаются именно с этой точки зрения, в том числе и связанные с евреями, которых юный Николай Дмитриевич видит и — что в его случае главное — слышит, живя в усадьбе на берегах Немана:

В летние месяцы еврейские дети из деревни приходили купаться на северный берег Немана, напротив нашего дома. Я сидел на своем подоконнике и наблюдал веселых, голых купальщиков, бегающих по берегу реки и шлепающих по воде. Сквозь смех, крики и громкую тарабарщину их речи я слышал напевы быстрых еврейских песен с их странными восточными модуляциями и легко запоминающимися танцевальными ритмами.

В День искупления грехов все еврейское население деревни шло к реке и стояло, по колено в воде, целый день. В такие ранние сентябрьские дни воздух был спокойным и мягким, и я мог слышать вполне отчетливо низкое печальное бормотание верующих. Они плевали в воду, символически избавляясь от грехов, отдавая их реке, которая несла их вниз, в Германию, и погружала в мутные воды Балтийского моря. Изредка рыдание или вопль, бывало, поднимался над бормотанием молящейся толпы, или беспокойный ребенок начинал плакать на руках матери.

Олег Лейбович. «…Роясь в сегодняшнем окаменевшем…» Новый мир, 2017, № 11

Рецензия на книгу Павла Поляна «Историомор, или Трепанация памяти» (М., 2016) — о пропагандистских искажениях истории, причем далеко не только в России. Заходит речь и об отрицании Холокоста, и о русских неофашистах, которые на выставке «Агония Третьего Рейха. Возмездие» оставили в альбоме для отзывов такие, к примеру, записи: «Агония III Рейха. Возмездие всем жидам. Триумф IV Рейха в России».

Судя по рецензии, книга довольно сумбурная. Автор смешивает в кучу множество неприятных ему лиц и явлений — российского министра культуры, польских и украинских националистов, постмодернизм, подвергающий ревизии «выстраданные за тысячелетия гуманистические ценности», маргинальные неонацистские группировки, безграмотных журналистов — и пытается воевать со всеми сразу. В результате объемистый труд оказывается скорее декларативно-публицистическим, чем аналитическим.

Но это наше впечатление. Рецензент книгу скорее хвалит.

Людмила Егорова. Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век. Вопросы литературы, 2017, № 4

Рецензия на сборник материалов научной конференции, прошедшей в Государственном литературном музее, представляет собой простой пересказ части его содержания — без всякой оценки и без всякого анализа. Скорее не рецензия, а аннотация. При этом отбор «аннотируемых» работ странен и никак не мотивирован: почему в центре внимания критика оказались именно статья Мирей Коган-Брудер на тему «Бабель и Эйзенштейн» или доклад Андрея Малаева-Бабеля (внука писателя)?

О концепции сборника, уже оцененного на страницах «Народа Книги в мире книг» как «типичная "сборная солянка", в которой есть дельные статьи, есть не очень дельные, а есть и вовсе бездельные или даже такие, что непонятно, каким образом они попали в научное издание»[3], Егорова не пишет ничего. Возможно, квалификации рецензента из «Вопросов литературы» для обобщающих суждений оказалось недостаточно.

Лариса Фиалкова. Между Хайфой, Хефой, Нефасой и Хеф-бургом: творимая легенда Дениса Соболева. Новое литературное обозрение, 2017, № 5(147)

Рецензируя «Легенды горы Кармель» (СПб., 2016) — новую книгу одного из интереснейших современных русско-израильских прозаиков, критик задается вопросом: «К какой из культур ее отнести? К русской, к которой она пришла напрямую? К израильской, ждущей ее перевода?» Вывод оказывается тривиальным: «Регионы культуры условны, их границы — размыты».

Внимание рецензента приковано в большей степени к мифопоэтическим конструкциям Соболева. В меньшей — к стилю. Что касается идей писателя, то они излагаются так:

Самое страшное… это быть материалом для построения чьей-то мечты, будь то некрофилия, нейролингвистическое программирование, нацистский рай, бабуинское стадо или сионистский проект. Переход из «я» к «мы» в этом случае означает «принудительную бабуинацию» или превращение в «человеческий пепел». Слова Бен-Гуриона о «человеческом пепле», сказанные в адрес евреев, прибывших в Израиль после нацистских концлагерей, Соболев цитирует дважды…

Вот тут как раз проблема «взгляда изнутри» и «взгляда снаружи». Писатель-израильтянин имеет право на жесткое отношение к сионистскому проекту, преимущественное внимание к изнаночным его сторонам. Внешним наблюдателям стоит учитывать степень собственной заинтересованности и избегать категоричных формулировок. Но в данном случае критик, как и рецензируемый писатель, явно тоже смотрит на происходящее изнутри. В рецензии видно живое и острое отношение не только к прозе Соболева, но и к отраженным в ней жизненным коллизиям — таким, например, как статус репатриантов из России в Израиле.