Валерий Шубинский
Листая толстые журналы за июнь 2018 года
Октябрь 2018
Листая толстые журналы
Версия для печати

Илья Фаликов. Борис Слуцкий: Майор и муза. Главы из книги. Дружба народов, 2018, № 5–7


Книга о Слуцком, пока напечатанная в отрывках, написана в свободной эссеистической форме, что не всегда идет ей на пользу. Интересной информации немало, но изложена она бессистемно. Например, начиная разговор про жену Слуцкого, исследователь перескакивает то на его мать, то на поэтессу Ксению Некрасову, то на Светлану Аллилуеву, то на Лилю Брик. Поэтому вычитываешь из книги не концепции, не толкования, а отдельные факты, относящиеся к разным годам и иногда слабо между собой связанные.


Если говорить о «еврейском вопросе» — вот, к примеру, издательский отзыв на стихотворение «Как убивали мою бабку». Вполне благонамеренное стихотворение, даже не сказано напрямую, что бабку убивают как еврейку, но советский редактор все понимает:


…Слуцкий с национальной ограниченностью толкует, в сущности, о судьбах в годы войны русского и еврейского народов. Можно подумать, что в то время как фашисты расстреливали евреев, русские отсиживались, ограничиваясь пассивным сочувствием к их страданиям…


Или другой эпизод — встреча с молодыми ленинградскими поэтами.


Дошло дело до стихов. Слуцкий вел себя властно и на первый взгляд бесцеремонно. Он мог оборвать читающего, сбить его каким-то совершенно неожиданным вопросом или категорическим мнением. При всем этом стихи он слушал с огромным вниманием, как будто сразу безошибочно определял их качество. Больше других ему понравились стихи Лёни Агеева, и он тут же об этом заявил: «Вот настоящий поэт. У него ничего не придумано, а всё прямо из жизни, а не из книжек. И стихи жесткие и суровые, в них виден будущий мастер. Вот кто будет большим поэтом!» Как ни странно, стихи Глеба Горбовского, который тогда ходил у нас в главных гениях, произвели на него меньшее впечатление. Александру Кушнеру он сказал: «Скучные стихи. Правда, стихи, но унылые. И фамилия — Кушнер. Еврейская фамилия. С такой фамилией печатать не будут». — «Но у вас же тоже еврейская», — возразил кто-то робко. «Во‑первых, не еврейская, а польская. А во-вторых, меня уже знают», — отрезал он.


Предсказуема оценка «жесткого» Агеева (из которого ничего особенного не вышло) и равнодушие к Кушнеру. А вот фраза про фамилию… Да, неприятно. Но Слуцкий был таким. Он считал, что печататься надо и без обиняков говорил про цену, которую придется, с его точки зрения, за это платить. Другое дело, что у автора «унылых стихов», тоже вполне нацеленного на официальные публикации, была другая стратегия, оказавшаяся в этом смысле успешной.


О Бродском тут речи не идет; не упоминается и о его визите к Слуцкому в 1960 году — визите, описанном в одном из стихотворений. Упоминается зато надменный отзыв молодого поэта о стихах «Боруха» и «Дезика» (Самойлова), относящийся к следующему году, 1961-му. Потом отношение Бродского к Слуцкому вновь изменилось — в лучшую сторону. И все это связано (очень интересно связано) с собственной эволюцией будущего нобелевского лауреата.


Ну и человеческие документы. Или не совсем «человеческие» — бюрократические. Письмо из Союза писателей в прокуратуру:


В Харькове, по адресу Московская ул., д. 11 кв. 31 проживают престарелые родители известного советского поэта Б.А.Слуцкого, занимающие одну комнату в двухкомнатной квартире. Их соседи по этой квартире — гр-ка Чигина Г.А. и ее муж постоянно терроризируют, оскорбляют стариков, лишая их покоя и отдыха. Мать т. Слуцкого — старая учительница, пенсионер, сообщает, что они были вынуждены пожаловаться в завком по месту работы Г.А.Чигиной, которая в связи с этим получила предупреждение, и это в течение некоторого времени сдерживало ее. Но затем издевательства возобновились.


В целом книга Фаликова — ценный источник для систематической биографии Слуцкого, которая когда-нибудь, вероятно, появится. Но все-таки скорее подготовительный материал, чем цельный труд.


Михаил Горелик. Израиль Михайлович. Новый мир, 2018, № 6


Мемуарный очерк про школьного учителя, который «любил и почитал русскую литературу, как религиозный еврей любит и почитает Тору».


На дворе середина шестидесятых. Картина мира главного героя характерна для интеллигента того времени — интернационализм и «возрождение ленинских норм», в общем «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся — на основе русской литературы, естественно, какая еще может быть основа?». Отношение к религии такое:


…Израиль Михайлович понимал православие как отжившую историческую форму сознания, полную корысти, лжи, невежества, убожества, мракобесия, покорности начальству… Иудаизма в картине мира Израиля Михайловича, как я полагаю, совсем не существовало. То есть православие было все-таки приоритетно.


Парадокс в том, что герой включает в программу внеклассного чтения произведения еще не запрещенного Солженицына, искренне считая того своим единомышленником…


Михаил Заборов. Смеховая культура Шагала. Знамя, 2018, № 6


Небольшая статья на тему, заслуживающую толстой монографии. Михаил Бахтин в начале 1920-х некоторое время жил в Витебске — и это повод для того, чтобы автор, израильский искусствовед, попытался связать бахтинскую теорию «смеховой культуры» и живописную практику художника, ставшего символом города на Западной Двине. Проблема в том, как эта вполне законная идея обосновывается.


Известно, что Витебск в те бурные лета был убежищем — островом, вокруг которого свирепствовала чума войны, революции... Как тут не вспомнить, что ведь и «Декамерон» рождался в подобных условиях. Но зачем ходить так далеко во времени? Примерно в те же годы Цюрих, служивший убежищем для многих художников Запада, стал родиной дадаизма — тоже культуры вполне смеховой.


Аргумент, прямо скажем, шаткий. Но, увы, дальше все еще хуже, ибо автор статьи оказывается в плену плоских стереотипов — в духе мюзикла «Скрипач на крыше». Рядом с именем Шагала возникает имя Шолом-Алейхема, чья главная черта, по мнению Заборова, — «неуничтожимая и очень еврейская ирония». Та же черта якобы присуща и идишу как языку. Языка этого искусствовед, правда, не знает, только слышал в детстве: «Мало, очень мало слов осталось… в моей памяти, но что неизгладимо — идишская интонация, органически, генетически присущие ей ирония и юмор, а ведь интонация-то нам и нужна».


Дальше опять речь заходит о творчестве художника:


Сам с собой спорящий кубизм-круглизм Шагала — лишь один из жаргонов его живописного идиша, где формы часто перекрикивают друг друга, этот специфический его кубизм-круглизм — шарж на кубизм.

Но есть и другой живописный жаргон, он более органичен Шагалу, с него художник начинал, к нему вернулся после кубистических грехов молодости, и это — язык именно живописный, в чем-то даже антирисуночный. Кубистическая очерченность уступает место растворенности форм: пастозное цветовое пятно суммарно обозначает остов фигуры, контуры же недосказаны, не артикулированы — «картавы», что напоминает картавость еврейской речи, невыговариваемое «р» (когда переходили на местные языки).


Наблюдения искусствоведа интересны (ведь это и есть его профессия!), попытки же связать их с контекстом словесной культуры не выдерживают никакой критики. Чего только стоят рассуждения о «картавости»! А что — французское грассирование тоже как-то повлияло на живопись Парижской школы?


Ну и под конец вывод — ничем не подготовленный, размашистый, банальный и… неверный:


Еврей… (как человек, живущий в инородном окружении. — В.Ш.) вечно обязан критически наблюдать себя извне, — это исключительное обстоятельство породило и особенную смеховую культуру еврейского народа — неистощимую идишскую самоиронию…


Что здесь можно сказать? Склонность «наблюдать себя со стороны», то есть из «нееврейской позиции», свойственна ассимилированным интеллигентам, а отнюдь не представителям традиционного еврейского сообщества, говорившим и говорящим на идише.


Кстати, отдельного осуждения заслуживает набирающая популярность практика заменять прилагательное «еврейский» на вульгарный жаргонизм «идишский». Это что, народ такой — «идиши»?


Инна Лиснянская. Летние письма, 1979–1988. Звезда, 2018, № 6


Очередная порция писем из архива поэтессы Инны Львовны Лиснянской (1928–2014), публикуемых ее дочерью, прозаиком Еленой Макаровой. Мы вновь погружаемся в обстановку интеллектуальной жизни советской интеллигенции 1980-х. Многое потрясает — например, болезненная подозрительность, чтобы не сказать шпиономания, обычно присущая лишь членам революционного подполья, а не свободомыслящим, но далеко не радикальным гуманитариям.


Подозревать в сотрудничестве с органами можно любого. На лице не написано. Главное свойство стукача — мимикрия, умение принять любой облик. <> Маша, девушка из деревни, влюбленная в стихи Беллы Ахмадулиной, приехала в Москву, чтобы лично познакомиться с предметом обожания. Со временем Белла «подарила» ее маме. Маша устроилась работать в котельную, получила комнату в коммунальной квартире и в свободное от дежурств время помогала маме и Семену во всем. Мы подружились и, естественно, болтали обо всем на свете. Как-то в разговоре я упомянула какую-то запрещенную книгу, и мама взглянула на меня волком. Оказывается, Белла заверила маму в том, что Маша стучит. Аргументы: лимитчица, не по-деревенски грамотная и образованная. Именно таких и подсылают органы. Про Машу — не может быть! Все может быть, — сказала мама, не веря в то, что говорит.


Поражают и эстетические оценки. Грустно видеть, как люди, проявлявшие достойную восхищения гражданскую независимость, вдруг демонстрируют эстетическую «советскость». Вот описание разговора с Лидией Чуковской:


Вчера у нас была Л.Ч., очень хвалила мою малышку (видимо, последний поэтический сборник. — В.Ш.), удивлялась, что давно ничего не запоминала наизусть, а из меня — вспомнила несколько. Но и соображения высказала: «Что мне не хватает для большого поэта? — Слова "мы". Т. е. сейчас нет никого, кто бы, как Некрасов, Блок, Ахматова, отобразили поколение нынешнее». Но и добавила: «Баратынский и Фет — также не отражали поколения». Ну что ж, для меня и куда меньшего ряда — предостаточно.


Вуди Аллен. Мотель для новобрачных. Пьеса. Иностранная литература, 2018, № 6


Завязка одноактной пьесы: в мотель входит пара. Она — в свадебном платье. Мужчина и женщина занимают номер для молодоженов, предвкушая брачную ночь. Внезапно в номер врывается куча родственников и друзей. Оказывается, мужчина — не жених, а его отчим, умыкнувший невесту прямо со свадьбы.


Джуди. Десять секунд — и она бы вышла за Пола. Но тут этот дебил заорал: «Нина, не надо, я люблю тебя!»

Эд. Ты заметил, у ребе было такое лицо, как будто ХАМАС вернул Западный Берег.


А еще на злополучной церемонии «у дяди Менделя случился удар». Следует долгое выяснение, у какого именно дяди Менделя (тут всплывают пикантные подробности из истории семьи). Затем в номере появляется ребе — он «немножко переусердствовал со свадебным вином», поэтому несет околесицу и некстати цитирует Библию. Потом приходит приглашенный кем-то психоаналитик, который пытается разрешить ситуацию своими методами. Является и сам незадачливый жених Пол. Выясняется, что и он, и его отчим (по имени Джерри) — писатели. Пол пишет бульварщину, Джерри — постмодернист. Наконец простой развозчик пиццы Сол резюмирует ситуацию с высоты народного здравого смысла:


Один любит пепперони, другой простую маргариту. <…> И вот ты приносишь пиццу и видишь, как люди нетерпеливы, когда им хочется есть, как по-разному дают чаевые, — ты видишь это и понимаешь, что жизнь коротка и правил нет. <…> Между жизнью и тем, что учат в школе, — большая разница.


Прямо скажем, не лучшее и не самое остроумное произведение выдающегося юмориста, вызывающее в памяти не столько его шедевры, сколько экстравагантные эпизоды личной жизни — временами и в самом деле далекой от школьных правил.


Подготовил Валерий Шубинский