Не буду интриговать читателя, скажу сразу: предмет разбора — сопроводительные статьи к новым переизданиям двух классических произведений Шолом-Алейхема. И состоят эти статьи из химически чистой чепухи.

Для чего в мире существует чепуха? Очевидно, для того, чтобы делать серьезные выводы. Глубокий или просто толковый текст сообщает, помимо своего содержания, кое-что о его авторе, несуразный текст — рупор коллективного бессознательного. Что думает средний российский интеллигент о еврейской истории, еврейском языке, еврейской литературе? Скорее всего, полную чепуху. Но то, какая именно это чепуха, довольно интересно с антропологической точки зрения. Кстати, побудительные мотивы издателя, заказывающего предисловие или послесловие не специалисту, а «литработнику широкого профиля», болтающему полную чепуху, тоже любопытны.

***

Итак, московское издательство «Время» в серии «Проверено временем» (литературная классика в карманном формате) выпустило две книги Шолом-Алейхема — «Мальчик Мотл» и «Тевье-молочник» — и сопроводило их статьями, в одном случае — вступительной, в другом — заключительной[1]. Конечно, современному читателю, далекому от еврейских культурных реалий начала ХХ века, подробные комментарии были бы нужней. Но комментариев нет (хотя даже в советских изданиях они — плохонькие, скудные, тенденциозные — все-таки имелись), и предисловие или послесловие призвано хоть как-то восполнить отсутствие в книге справочного аппарата, помочь читателю за мельтешением малопонятных терминов и ситуаций разглядеть что-то действительно важное.

В издательстве «Время» выявлять это «важное» призвали авторов, от еврейской темы весьма далеких. С таким же успехом меня могли бы пригласить написать вступительную статью, скажем, к сочинениям Ли Бо или Ду Фу. Что я знаю про китайцев? Что культура у них древняя, что их самих очень много, что они желтые, едят рис и носят косичку… Или уже не носят? Не так существенно. Что знал, то бы и написал. Интеллигентно поделился бы с интеллигентным читателем тем, что он, вероятно, и так знает, и мы совместно наслаждались бы своей высокой культурностью и всесторонней образованностью. Впрочем, писать о Ду Фу или там Пу Сунлине в издательстве «Время» меня бы не взяли — фамилия не китайская. По сути дела, единственным основанием для того, чтобы обсуждаемые сопроводительные статьи написали литераторы Марина Аромштам и Михаил Визель, является наличие у них еврейских фамилий. Как бы подразумевается, что знание еврейской культуры у евреев — врожденное, и они этим знанием охотно поделятся с широкой общественностью.

Однако врожденного знания не бывает, и Марина Аромштам, автор предисловия к «Мальчику Мотлу», рада кокетливо доложить читательской аудитории, что в этой книге ей непонятно примерно всё. И далее деятельно подтверждает свое незнакомство с предметом при помощи многочисленных вздорных заявлений. Открыто прокламируемая неспособность понять шолом-алейхемовскую повесть является смысловым стержнем всей ее статьи.

Первые три страницы предисловия из одиннадцати Аромштам посвящает воспоминаниям о собственном детстве: выросла в ассимилированной семье, слово «еврейка» применительно к себе впервые услышала от детей во дворе, а не от папы с мамой, восприняла такое «обзывание» болезненно (почему читатель должен всё это выслушивать?). Из заурядных биографических фактов делается вывод: текст Шолом-Алейхема, который вызывал гомерический смех у современников, ей, Марине Аромштам, не смешон — для нее он попросту темен. Неплохой ход для вступления в разговор, начинает казаться, что сейчас прозвучит «волшебное слово» — комментарий. Ведь все книги, в сущности, непонятны, от «Махабхараты» до Агаты Кристи. Но именно с помощью комментариев, составленных специально обученными историками и филологами, человечество и справляется с подобными трудностями…

Увы, «волшебное слово» не звучит. Марина Аромштам поникает плакучей ивой над недоступным ее пониманию еврейским писателем. Статья кончается примечательным абзацем:

Так что, я думаю, в предисловии к «Мальчику Мотлу» должны быть такие слова:

«Перевод с идиша. Написано до Катастрофы. На языке, уничтоженном в середине ХХ века… Когда-то эта книга считалась очень смешной. Может, у вас получится так ее прочитать…»

Патетики — хоть отбавляй, а правды — ни слова.

Во-первых, идиш не уничтожен. У него, конечно, есть свои проблемы. Тем не менее на сегодня это один из самых благополучных негосударственных языков в мире. Достаточно сказать, что число его носителей по всему свету составляет сотни тысяч и непрерывно растет. Но без «уничтожения» и упоминания Катастрофы не получается драмы, которая должна пафосными лохмотьями прикрыть обычное невежество. Во-вторых, фразы из приведенного абзаца спорят с вполне справедливым тезисом, высказанным в том же предисловии: то, что было смешно когда-то, перестало быть смешным сегодня. Госпожа Аромштам иллюстрирует эту мысль наблюдением: подрастающее поколение не смеется, читая «Двенадцать стульев» и «Денискины рассказы». В таком случае никакие катастрофы тут ни при чем. Может ли автор к концу статьи забыть сказанное двумя страницами выше? Легко, если спешка мешает ему перечитать самого себя.

Та же спешка не дает и дочитать до конца произведение, которое статья предваряет. Аромштам с похвальной прозорливостью обнаруживает сходство персонажей «Мальчика Мотла» с героями ранних комедий Чаплина и высказывает осторожную догадку: может быть, комедии Чаплина повлияли на Шолом-Алейхема? Может быть, писатель видел их в Америке? Если бы она потрудилась добраться до второй, «американской» части повести, то осторожничать бы не пришлось: в Нью-Йорке Мотл ходит в кино и — вместе со своим создателем — восхищается Чарли Чаплином.

Сто́ит Марине Аромштам найти что-то интересное, как она тут же губит находку нелепой интерпретацией. Вот, например, автор предисловия продолжает делиться воспоминаниями:

Советским детям «моего времени» знакомство с Шолом-Алейхемом полагалось начинать с «Мальчика Мотла»: эта повесть тогда относилась к детской литературе. Достаточно сказать, что в 1957 году именно «Детгиз» переиздал ее (в переводе Льва Гольдберга) пятидесятитысячным тиражом. (Видимо, предполагалось, что книгу будут читать не только такие, как я. Хотя пятьдесят тысяч — по советским меркам не очень большой тираж.)

История детгизовского «Мотла» изложена здесь, разумеется, неточно и неполно. Впервые «Детгиз» выпустил эту повесть (вернее, лишь первые десять ее глав) в версии Лейба Гольдберга в 1954-м — тридцатитысячным тиражом. Два года спустя — переиздал в ста тысячах экземпляров (в составе сборника рассказов Шолом-Алейхема «Истории для детей»). Книжка, случайно попавшая в руки юной Марины Аромштам, была, таким образом, уже третьим изданием. Но это нюансы, существеннее другое: выход в «Детгизе» вскоре после смерти Сталина «Мальчика Мотла», первой за несколько лет книги в переводе с идиша, стал знаковым событием — прорывом тотального запрета на любую еврейскую культурную деятельность в СССР. «Крамолу», как известно, легче было протащить под видом литературы для подростков, и Шолом-Алейхем, а вместе с ним и вся еврейская словесность, возвращался к советскому читателю через «детгизовскую калитку». Вот, казалось бы, повод поговорить о репрессиях и выкорчевывании идиша — обо всем том, что становится предметом пустых разглагольствований парой страниц ниже. Но скорбящая о судьбах еврейского языка Марина Аромштам философствует на привычную для себя тему, не имеющую никакого отношения к делу: детская ли книга «Мальчик Мотл» или все-таки не детская, всякая ли книга о подростке — для подростков или не всякая. Она искренне не понимает: вопрос о том, правы или не правы те, кто публиковал «Мальчика Мотла» в «Детгизе», абсолютно нерелевантен исторической ситуации середины 1950-х.

Кроме лирических воспоминаний в предисловии к «Мотлу» много эпических рассуждений о тяжелой доле еврейского народа. Рассуждений, опирающихся на фоновое знание, которое (всё та же спешка!) не нужно проверять даже с помощью Википедии. «Еврейский антифашистский комитет был расстрелян в полном составе», — пишет Аромштам. Неужели? А как же писатели Эренбург и Маршак, академик Капица, музыканты Гилельс и Ойстрах, генерал армии Яков Крейзер, многие другие военные, ученые, деятели культуры, являвшиеся членами ЕАК? Их что, тоже расстреляли? Далее следует: «Кажется, это и был конец идишистской литературы в пределах СССР. Если на идише что после этого и писали, то вывески в Биробиджане». И опять-таки: неужели? Хотя бы Овсея Дриза, одного из самых популярных советских детских поэтов 1960–1970-х годов, эксперт по «проблемам детского чтения» (так характеризует Марину Аромштам редакторская сноска на первой странице) могла бы вспомнить?

Невежество — страшная сила. Оно — без всякого злого умысла — заставляет говорить просто ужасные вещи. «Сталинизм сделал то, что Гитлеру не совсем удалось: сталинизм уничтожил идиш», — восклицает Аромштам. То есть расстрел нескольких писателей (несомненная трагедия!) для языка разрушительнее гибели пяти миллионов его носителей? И почему вдруг идиш уничтожен (на самом деле не уничтожен, см. выше) именно сталинскими репрессиями? В конце концов, до Нового Света ни Сталин, ни Гитлер не добрались. Но мысль о том, что «все погибло, все пропало», чрезвычайно важна для Аромштам, а потому фактами можно пренебречь, особенно если их не знаешь и знать не желаешь.

Не удосуживается эксперт по «проблемам детского чтения» проверить и элементарные факты из жизни почитаемой ею Бел Кауфман:

Он (Шолом-Алейхем. — В.Д.) уехал в Америку как раз во время войны. И — вот что, наверно, смешно — не по собственной воле. Его вынудили уехать — выслали из Германии как российского подданного. Как же нам всем повезло! Мы в результате получили Бел Кауфман и ее «Вверх по лестнице…». А в Германии, не пройдет семнадцати лет, у внучки Шолом-Алейхема не было бы перспектив…

Вообще-то, Бел Кауфман эмигрировала в Америку не во время Первой мировой, не из Германии и не вместе с дедушкой, а через семь лет после его смерти — из Советской России…

Предисловие к «Мальчику Мотлу» переполнено и многими другими, столь же очевидными ошибками, нелепостями, выдумками. Все перечислить нет никакой возможности, но вот, для примера, еще одна. К эмиграции семью Мотла побуждает среди прочего боязнь призыва, который грозит его старшему брату Эле. По мнению Аромштам, Эля боится призыва, поскольку идет война и его могут забрать в действующую армию. Между тем герои повести эмигрируют через австрийскую границу, то есть пересекают линию фронта, если следовать интерпретации автора предисловия. Видимо, она не дочитала «Мальчика Мотла» даже до 13-й главы, которая так и называется: «Мы нарушаем границу».

Вопрос о том, можно ли писать сопроводительную статью к непрочитанной книге, кажется мне риторическим. Налицо типичная халтура, порожденная равнодушием. Материал-то для Аромштам непрофильный и малоинтересный. Прикрыть равнодушие призван пафос. Скорбный пафос пополам со спешкой дает, прямо скажем, неожиданный результат. В сухом остатке: не читайте, граждане, «Мальчика Мотла», все равно ничего не поймете.

Похоже, издатель тоже не дочитал заказанный текст — иначе вряд ли бы вставил в книгу такую «антирекламу».

Чепуха, однако, многолика. Чепуха Марины Аромштам эмоциональна, зато чепуха, которой Михаил Визель сопровождает новую публикацию «Тевье-молочника», — респектабельна и претенциозна. Это просветительская чепуха. Автор послесловия пытается сообщить читателю (благое намерение, кто бы спорил!) важные для понимания повести вещи — и каждый раз, буквально в каждом предложении, попадает пальцем в небо. И не только потому, что не дал себе труда изучить хоть что-нибудь из написанного об истории евреев в России, но и по иной причине: подобно Аромштам, он не перечитал книгу, о которой судит. Скорее всего — лишь полистал или даже ограничился экранизациями. Самый яркий пример: оказывается, создатели мюзикла «Скрипач на крыше» перепутали и переименовали местечко, в котором живет Тевье, из Касриловки в Анатовку. Что, мол, с них, бродвейских обитателей, возьмешь? Но проблема в том, что в действительности молочник живет на безымянном лесном хуторе, а Анатовка — соседнее местечко, с которым он взаимодействует. Касриловка в этом произведении лишь мельком упоминается как место жительства совсем другого персонажа — Менахем-Мендла, дальнего родственника Тевье.

Михаилу Визелю, как и Марине Аромштам, некогда: он не только «Тевье», он и себя-то не перечитывает. Сначала сообщает, что «Шолом-Алейхем писал не на торжественном и велеречивом древнееврейском (это как если бы Толстой, Горький и Короленко писали на церковнославянском), а на идише», и буквально в следующем абзаце — ба-бах! — «Соломон Рабинович писал (и публиковал) свои первые литературные опыты и по-русски, и по-древнееврейски». Так писал на «велеречивом» или не писал?

Господин Визель настроен более «позитивно», чем госпожа Аромштам, но нелепостей на квадратный сантиметр страницы у него не меньше. Из самого «любимого», вечного и неистребимого: идиш — это «"жаргон"… в котором понамешаны древнееврейские, славянские и немецкие слова». Сил моих читать это больше нет!

Мало того, что в идише «понамешано» всякого, так еще и Шолом-Алейхем, с точки зрения Визеля, создает дополнительные трудности своим переводчикам, поскольку «в речь героя то и дело вкрапляются русские и польские словечки — не зря же Тевье обращается к Шолом-Алейхему "пане", а не "ребе"». Излишне объяснять, что «пане» — образчик местечковой вежливости, вроде «мусью» в русском языке XIX века, а «ребе» — уважительное обращение к духовному лицу. Автор послесловия перепутал это слово со словом «реб» — обращением к любому женатому мужчине.

Сопоставление речи местечкового еврея, то и дело цитирующего Писание, с тирадами псковского юродивого XV века из модного ныне романа «Лавр» русского прозаика-постмодерниста Евгения Водолазкина должно придать беспомощной, плохо написанной статье налет интеллектуализма. Но не придает. Потому что Визель не понимает в прочитанной (на самом деле едва пролистанной) книге ровным счетом ничего: и сельский батюшка, антагонист Тевье, у него юдофил, и Хава, выходя замуж за Федьку, повышает якобы свой социальный статус…

Чепуха, как сказано, в двух рассматриваемых изданиях — разная, а причина для ее появления — одна: лень ума, лень души и глубинная, подспудная уверенность во второсортности еврейской культуры. Чтобы рассуждать о русской, французской или японской литературе, нужен специалист, а с еврейской управится всякий, особенно если у этого «всякого» покойная бабушка говорила с покойным дедушкой на идише. Марина Аромштам даже простодушно проговаривается, что ее бабушки и дедушки знали еврейский язык, но ей никаких знаний не передали. Собственно, единственное «еврейское знание», доставшееся ей от предков, — фраза из песни, которую изредка напевал отец: «Тум бала… тум бала… тум, балалайка…» Но смысл этой фразы, согласно очередной проговорке, так и остался для нее загадкой. Она явно не осознает, насколько трагикомично и саморазоблачительно звучит это признание в устах человека, взявшегося писать предисловие к одному из наиболее значительных произведений еврейского классика.

***

Постсоветской иудаике — тридцать лет. За это время по-русски вышли сотни книг — оригинальных и переводных, научных и научно-популярных — по истории, религии, этнографии, фольклору, литературе, музыке, театру евреев Восточной Европы. Работают соответствующие кафедры и другие образовательные структуры. Сложилось какое-никакое профессиональное сообщество. Но для переиздания сочинений всемирно известного еврейского писателя приглашаются невежественные литработники, которые в качестве гарнира к классическим текстам бессовестно стряпают дежурное блюдо, состоящее из «Скрипача на крыше», «Тум-балалайки», талантливой внучки Бел Кауфман, затасканной цитаты из Горького, пресловутой пятой строчки советских анкет, «умершего» идиша, а также прочих банальностей и нелепостей. Многолетние просветительские усилия так и не переломили ситуацию с восприятием еврейской культуры массовым сознанием в России. Очевидно, процесс маргинализации «всего еврейского» зашел так далеко, что повернуть его вспять — уже невозможно.

Спасибо московскому издательству «Время»: благодаря чепухе, опубликованной им под одной обложкой с великими произведениями, все мы имеем теперь возможность сделать для себя серьезные выводы. И, раз уж Марине Аромштам при обсуждении шолом-алейхемовского наследия позволено рассуждать о глубоко личном, то и мне, вероятно, тоже. О личном: жизнь прошла зря.