О.Камов. За еврейчиками. Рассказ. Дружба народов, 2019, № 5

Мрачно-сюрреалистический рассказ. Два брата-подростка собрались купить «еврейчиков»:

Пора на зуб попробовать этих маленьких бестий, сейчас каждая телка при знакомстве спрашивает первым делом: «Вы уже наслаждались Холо-косто?» <…> Холо-косто — это же не просто незабываемый деликатес, а настоящий удар. И не только по кошельку, а по чувствам и мозгам, покрепче любой дури…

Дальше объясняется: еврейчики — мутировавшие из-за радиации или чего-то подобного волнистые попугайчики, которые утратили перья вместе с крыльями и стали похожими на маленьких человечков. Их мясо обладает наркотическим воздействием (только на мужчин, но при сексе опьянение передается и женщинам). Поедание «еврейчиков» — своего рода мужская инициация.

Столетняя прабабка мальчиков их намерения, однако, не одобряет. Дело в том, что она — еврейка и еще помнит об этом. Мальчики — уже не помнят: «Какая разница: еврейчики, китайчики, итальянчики — это ж только реклама, вот мы все американчики, все говорим на одном языке…»

Да, дело происходит в США. Почему странных существ назвали «еврейчиками»? Из-за издаваемых ими «картавых», «грассирующих» звуков? В чем вообще смысл странной метафоры? Похоже, автор интересно задуманного рассказа попросту не додумал его до конца. В целом от текста возникает ощущение определенного дилетантизма — в духе любительских литературных сайтов. И тем не менее к новому писателю (О.Камов — псевдоним) сто́ит присмотреться.

Ефим Златкин. Я родом из гетто. Отрывки из книги. Дружба народов, 2019, № 5

Заглавие готовящейся книги отсылает к сентиментальному клише, связанному с названием советского фильма «Я родом из детства». Рассказы-отрывки (про Холокост, естественно) — тоже сентиментальные, превращающие трагедию в мелодраму. И придуманы, и написаны они трафаретно — но хоть без претензий и изысков:

Когда в их комнату ворвались полицейские, Шмуэль сунул руку в карман, чтобы подальше спрятать дорогой для него сверточек.

— Золотишко припрятал, тварь поганая, — и автоматная очередь прошила Шмуэля.

Когда вывернули его карманы, выпал сверточек с двумя кусочками хлеба, а между ними — фото, обычный черно-белый семейный снимок: молодой улыбчивый Шмуэль, красавица Симочка и три их дочери с длинными черными косами.

Ко всему прочему автор (уроженец Могилевщины, много лет живущий в Ашдоде) слабо владеет культурно-историческими реалиями. Так, в одном из отрывков узница Минского гетто бормочет молитву на современном израильском иврите. Да и имя героя из приведенной цитаты (Шмуэль, а не Шмул) приличествует скорее сегодняшнему израильтянину, чем белорусскому еврею первой половины прошлого столетия.

Олег Юрьев. Картавый звук. Стихи, 1976–1981. Звезда, 2019, № 4

Первая книга стихов Юрьева, составленная автором еще в эпоху застоя без всякого расчета на публикацию (по условиям того времени и невозможную), была известна его друзьям и литературным сверстникам. Но когда годы спустя появилась возможность печататься, Юрьев не счел эти тексты достойными типографского станка. Талантливые, отмеченные большим мастерством, они оставались еще недостаточно «юрьевскими», а лишь продолжали наработки ленинградской неофициальной поэзии и в каком-то смысле подводили итог сделанному другими. Впрочем, многие черты авторской индивидуальности в них уже заметны — в том числе в подходе к языку. Но все равно ранние стихи — более прямые, внятные, открытые, социальные, чем то, что Юрьев стал писать позднее.

Сейчас, после смерти поэта, пришло время опубликовать и эту часть его наследия. Стихотворения для журнальной подборки взяты из самиздатовской книжки 1985 года. Среди них и такое (с посвящением «В.А.Л» — поэту и педагогу Вячеславу Абрамовичу Лейкину):

   Не отдавший все, что я обязан,

   С Богом не торгуя и собой,

   Я скажу: «Согласных хочет разум,

   «Гласные назначены судьбой.

   «Как летали праотцы по крышам

   «Горбоносых и дырявых букв,

   «Так и мы — согласные напишем,

   «Гласные найдутся как-нибудь…»

Так — еще не без привычных и комфортных сентиментальных ноток, но все-таки уже вполне по-своему обращается будущий автор пьесы «Мириам» и романа «Полуостров Жидятин» к тому, что он называл «еврейским строительным материалом».

Публикации предпослана вступительная статья поэта и критика Михаила Айзенберга. Вспоминая то, как шло обретение себя молодыми поэтами 1970–1980-х годов, Айзенберг описывает ситуацию, с которой столкнулся тогда Юрьев (и не он один):

…автор оказывается перед чистым листом как перед возможным пространством. Там нет еще никаких слов, их еще надо выдумать — найти возможность захвата тонкой ткани новых, далеко не традиционных языковых переживаний.

В таких случаях первым, почти рефлекторным движением становится попытка писать на другом языке: каком-то незнакомом и диковинном, почти птичьем. Соответственно, и стихи должны отказаться от привычных достоинств, стать как бы «плохими» или вообще не стихами в прежнем понимании.

Но этот как будто естественный в данных обстоятельствах стратегический выбор именно для Юрьева был невозможен. По складу дарования Олег просто не мог пожертвовать качеством и виртуозностью исполнения. Поэтому его ответ на общий вызов уникален и по-своему парадоксален: он выбрал движение в обратном направлении — к затрудненности речи без отказа от высших возможностей классической просодии. К какому-то сверхкачеству.

Елена Макарова. Отсидент на заре перестройки. Звезда, 2019, № 5–6

Прозаик Елена Макарова публикует свою переписку с выдающимся биологом Владимиром Эфроимсоном (1908–1989).

Генетик, последовательный борец с лысенковщиной, бывший узник ГУЛАГа, Эфроимсон — человек незаурядный, страстный, в восемьдесят лет способный и на искреннее увлечение, и на всепоглощающую ненависть. Одним из объектов этой ненависти становятся для него, увы, собственные еврейские корни:

Убожество, обывательщина, мещанство, нищета, серость… Это подлинное еврейство, и я, зная, как все живое, энергичное, умное, с отвращением, всеми силами, вырывалось из всего этого, испытывал отвращение, омерзение, тоску, тяжесть. Ведь я из истории науки знаю, как выходцы из этого, нет, люди, вырвавшиеся из этого, сразу устремлялись со страшной, все побеждающей силой в какое-то дело, творчество. Когда Гейне крестился, он назвал крещение входным билетом в европейскую культуру.

Бог меня миловал — я родился в Москве, черты оседлости не знал, хоть моя мать и две сестры отца были подлинно святыми, но эта узость мышления, мещанство мне прекрасно понятны…

А вот его впечатления от чтения Башевиса-Зингера:

Мелочный рассказ о деталях жизни еврейцев черты оседлости, «селедочного пояса» («Изъеденный селедкой рот и шеи лошадиный поворот» — Багрицкий), об этом полном погружении в хасидизм, талмудизм, абсолютно пустое, унизительнейшее переливание из пустого в порожнее, растирание воды в ступе, бессмысленные рассуждения, бессмысленно проведенные жизни, не сдобренные почти нигде шолом-алейхемским юмором, я переживал, как документацию унижения и ненужности, пустоты существования многомиллионного еврейского народа, его полупаразитирования — пусть вынужденного.

Поскольку не менее страстно биолог ненавидит, к примеру, Достоевского и Набокова, еврейский нобелиат оказывается в неплохой компании. Но «шолом-алейхемский юмор» Эфроимсон все же признает.

С другой стороны, он полагает, что «превосходство интеллекта евреев» имеет биологическую основу. Мол, у других народов Европы мужчины, склонные к умственной работе, уходили в монахи и не оставляли потомства, их гены пропадали. И вывод: «той убыли интеллектуальных потенций, которые (должно быть: которую. — В.Ш.) переживала Европа христианская, у евреев не было».

Рассуждения эти звучат так же неприлично, как и проклятия «селедочному поясу», но они в своем роде характерны. Перед нами — нередкая «профессиональная деформация» биологов.

Александр Мелихов. Сложившаяся жизнь. Звезда, 2019, № 5

Отклик на посмертную книгу Даниила Гранина «Последняя тетрадь. Изменчивые тени» (2019). В ней писатель вспоминает о многом, в том числе — о своем общении с советскими вождями. О Хрущеве, между прочим, сказано вот что:

Он никак не хотел признать, что нацисты умышленно уничтожали евреев, он как бы исключал расовую политику. <…> Утверждал безапелляционно: «Нет сейчас и не было (!) антисемитизма. Не вызывайте к жизни эту замороженную бациллу».

Мелихов восклицает, как будто не без удивления: «Еще один отрицатель Холокоста!» Между тем умолчание о расовой мотивации нацистов и о целенаправленном уничтожении евреев обычно для официального советского дискурса. Непонятно лишь, в каком контексте прозвучали хрущевские слова.

Мария Мельникова. Коза кричала нечеловеческим голосом. Знамя, 2019, № 4

Рецензия на роман-антиутопию Линор Горалик (московской писательницы с израильским гражданством) «Все, способные дышать дыхание». Речь в нем идет о нежданной и немотивированной планетарной катастрофе:

Больше всего аномалий зарегистрировано в Израиле: города уходят под землю, над землей носятся черно-белые слоистые бури, средства связи не работают, животные разговаривают, и все болеют радужной болезнью, от которой ты становишься — совершенно верно, радужным. И очень несчастным. А потом, если не получаешь лекарства, умираешь.

Одно из последствий катастрофы — то, что животные обретают разум и речь. В целом же всё выглядит (в изложении рецензента) так:

Правильные катастрофы заставляют забыть о мелких горестях и частных заботах и отдаться эпическому проживанию катаклизма. Катастрофа Горалик действует с точностью до наоборот. Она порождает феерическое царство слабой, больной, питающейся пайками живучести, общество непонятно кого победивших истериков, травматиков, невротиков и иждивенцев — людей и зверей.

Почему-то рецензент начинает разговор с последней книги стихов Горалик, целиком цитирует два стихотворения (хороших), но связь их с романом остается для читателя не вполне очевидной.

Александр Бараш. «Пустота отступила…» Знамя, 2019, № 5

Формально — это рецензия на сборник стихов Владимира Друка «Алеф-Бет» (2018). По существу же — очерк всего творчества русского поэта, давно уже живущего в Нью-Йорке, на протяжении трех последних десятилетий, включая его первые «перестроечные» публикации и «соц-артистские» (термин Бараша) произведения. Анализируя путь Друка, критик (сам известный поэт из Израиля) пытается вычленить главные, сквозные мотивы, главные ценности, отстаиваемые автором:

Индивидуальная единица — с той значимостью, которую ей придает библейская традиция, начиная от Иова. Человек в исторической драме своего пребывания в мире. То «человеческое измерение», которое, как подчеркивает Друк, всегда было для него в центре высказывания.

Эта и другие ведущие темы стихов Друка собираются в новой книге в новом фокусе, благодаря «магическому кристаллу» алеф-бета, еврейского алфавита, позволяющего поэту увидеть и назвать себя в контексте опыта, близкого его персональной оптике…

Еще одну рецензию на ту же книгу см. в настоящем номере нашего журнала. В ней «Алеф-Бет» трактуется иначе — не столько как естественное продолжение «прежнего Владимира Друка», сколько как попытка нащупать новую поэтику.

Лиана Алавердова. Неудобная правда. Знамя, 2019, № 5

Рецензия на книгу Руты Ванагайте и Эфраима Зуроффа «Свои», вышедшую недавно и в русском переводе. Публицистика Ванагайте посвящена, как известно, участию литовцев в уничтожении евреев. Алавердову интересует в основном судьба литовской писательницы, решившейся нарушить негласное «табу», подвергшейся нападкам и в конце концов вынужденной покинуть родину:

Много ли писателей занимают критичную, если не обвинительную позицию по отношению к своему народу? Такие есть, и участь их печальна. На память приходят несколько имен. Некоторые становятся изгнанниками (Орхан Памук), их убивают руками местных фанатиков (Грант Динк). Иные сталкиваются с судебными преследованиями, как издатель Рагип Зараколу, подвергаются травле, как Акрам Айлисли. Вот еще и Ванагайте.

Писатель Грант Динк, представитель армянской общины Турции, занимавший достаточно компромиссную позицию в вопросе о геноциде 1915 года (что, однако, не уберегло его от пули турецкого националиста), здесь упомянут явно не к месту. Сравнение Литвы с Турцией и Азербайджаном выглядит натянутым.

Будем, впрочем, справедливы: ситуация в Литве далека от идеальной. Холокост здесь не отрицают (как отрицают в Турции геноцид армян), его изучают, чтут память его жертв, но вину предпочитают возлагать только на оккупантов. Соучастие в Холокосте местного населения остается неприятной, болезненной темой — так же как в Польше, на Украине, во многих других странах. И в России — тоже.

Александр Мелихов. С пыльных антресолей. Знамя, 2019, № 6

Нельзя не упрекнуть Александра Мелихова в некотором эгоцентризме. Даже в краткой рецензии на воспоминания Клары Березовской «Дороги гетто», написанные «по свежим следам» в 1946 году, но изданные лишь сейчас, он переводит разговор на себя и свои произведения:

…возникает вопрос: зачем сыпать соль на раны, зачем вспоминать невинно убиенных и замученных? — им не помочь, зачем же страдать еще и нам? Лично себе я ответил на этот вопрос в романе «Красный Сион» устами своего героя Бенциона Давидана: я хочу мучиться, это единственное, что я могу сделать для убитых и замученных.

Удивляет и следующее рассуждение о судьбах евреев в послевоенном СССР:

…пробудившееся у евреев ощущение общей национальной судьбы было абсолютно лишено политического начала, оно вполне бы удовлетворилось извечными формами самоутешения — реквиемы, поэмы, памятники, рассказы очевидцев… Которыми национальное сознание скоро бы пресытилось, и ассимиляция пошла бы и дальше своими семимильными шагами. Но запреты, преследования, расстрелы превратили обиду на немцев, на Германию в обиду на собственную власть, на собственную страну, и круги этой обиды расходятся до сих пор.

Странные формулировки. Именно «политическое начало» в деятельности Еврейского антифашистского комитета довело его до расстрела. А послевоенную еврейскую эмоцию, направленную на немцев, трудно назвать «обидой», скорее уж ненавистью. Высказывание в целом можно понять как сожаление о том, что ассимиляция не произошла. Вероятно, писатель все-таки хотел сказать другое. Но что? От человека, профессионально работающего со словом, невольно ждешь более четких формулировок.

Евгений Беркович. Альберт Эйнштейн в кино и в жизни. Нева, 2019, № 5

Для затравки автор приводит исторический эпизод:

Российский физик Петр Петрович Лазарев от имени Императорской Академии наук пригласил Эйнштейна приехать в страну и провести нужные астрономические наблюдения. Ответ ученого, находящегося под впечатлением от еврейских погромов начала ХХ века, был демонстративно жестким: «Во мне все противится тому, чтобы без большой необходимости путешествовать в страну, где мои соплеменники так жестоко преследуются». <…> Вместо Эйнштейна в Россию поехал молодой астроном Эрвин Фройндлих, ставший военнопленным в разразившейся вскоре Первой мировой войне. Если бы Эйнштейн принял приглашение российской академии наук, такая же судьба грозила и ему.

Всё это, несомненно, имело место — и всё это представлено в якобы «документальном» американском сериале про Эйнштейна, показанном и в России. Не соответствует действительности лишь одна деталь: Фройндлих едет в Россию — не куда-нибудь, а в Крым! — через заснеженные степи. А как еще показать зрителю Россию? Происходит его поездка перед самым началом Первой мировой войны — то есть… летом.

И таких ошибок — тьма. Вот профессор Минковский выступает на научном конгрессе — конгрессе, который открылся через несколько месяцев после его смерти. Вот эффектно показан отъезд Эйнштейна из Германии после прихода Гитлера к власти — однако ученый находился в то время в заграничной командировке, он просто не вернулся на родину. Да и в еврейских реалиях многое напутано. Например:

В девятой серии фильма есть показательная оговорка: американский министр финансов Генри Моргентау при знакомстве с Эйнштейном признается, что он еврей: «Семь заповедей, выросшие на солонине со ржаным хлебом». Здесь явно перепутаны «семь заповедей сынов Ноя», возложенные, согласно Торе, на все человечество, и «Десять заповедей», данные Моисею на горе Синай, обязательные именно для евреев.

Еще одна забавная деталь: сценаристы заставляют немецкого политика Вальтера Ратенау, абсолютно светского и далекого от религии человека, трогать мезузу — дабы продемонстрировать, что тот еврей.

В подзаголовке к статье Беркович задается вопросом: «Нужно ли жертвовать исторической правдой ради художественности?» Ответ его таков: «…результат такой вольности часто оказывается обратным: отступление от правды истории делает произведение таким же нелепым, как глубокий снег в августе четырнадцатого».

С этим трудно не согласиться. Такого рода жертвы, положенные на алтарь «художественности», — на самом деле жертвы стереотипам и невежеству предполагаемого зрителя.

Ефим Гаммер. Голоса пустыни. Роман ассоциаций. Нева, 2019, № 6

«Импрессионистически» написанный роман (как обычно у Гаммера) с причудливыми сюжетными наворотами, которые плохо укладываются в голове — из-за общей рыхлости текста. Тут тебе и таблетки бессмертия из Шамбалы, добытые экспедицией Третьего Рейха в 1939 году, и «Красная капелла», и агенты всех разведок, меняющие имена как перчатки, и современные израильские журналисты… Так всего много, что ожидаешь либо постмодернистской игры, либо психологического «второго плана» — но здесь, похоже, нет ни того, ни другого.

Любопытно, что в роман входят автобиографические пассажи, слово в слово совпадающие с фрагментами напечатанной год назад в «Дружбе народов» (и своевременно отрецензированной в нашем журнале) повести Гаммера «Третий глаз». Не то что бы это нарушало какие-то правила (автор — хозяин своим текстам), но несколько странно.

Евгения Риц. Природа — это Освенцим. Новый мир, 2019, № 5

Отзыв на поэтический сборник Виталия Лехциера «Своим ходом: после очевидцев» (2019). Как пишет рецензент, «новая книга стихов Виталия Лехциера написана в русле документальной поэзии, которая интересна ему не только как поэту, но и как исследователю, теоретику». При этом одна из тем стихов Лехциера — «проговаривание исторической травмы российских и советских евреев».

Сама по себе поэтическая техника, основанная на использовании «чужой речи» и коллажа, не так нова. Но называли ли свою практику «документальной поэзией» Николай Некрасов и Редьярд Киплинг, Всеволод Некрасов и Сергей Стратановский? Понятно, что речь идет о новой модификации этой эстетики. Однако многие цитаты, приведенные рецензентом, не кажутся такими уж необычными. Правда, в выразительности им не откажешь:

   Йончик, Йойна

   Мирон Самуилович

   человек обычный

   в необычное время

   овцевед, сбежавший

   из-под надзора

   из китовой пасти

   под чужой личиной

   как в овечьей шкуре

   никто в пещере

   арестантом был

   беглецом опальным

   и помалкивал

Феликс Чечик. Небо невестное. Стихи. Урал, 2019, № 5

Русский поэт из Израиля, часто печатающийся в России. Не особенно оригинальные, но тонкие, живые и умелые стихи, очень русские по интонации и основным мотивам — но с естественно входящими в текст еврейскими реалиями:

   У вязов — вязаная ки́па,

   у клёнов — белая кипа́.

   Снег выпал ночью. Только липа,

   как одиночеству толпа —

   зиме сопротивлялась долго…

   Уже на следующий день

   и ей была к лицу ермолка,

   но с выпендрежем — набекрень.

Если верить интернету, ударение в слове «кипа» (в значении «головной убор») действительно вариативно: можно на первый слог, а можно и на второй. Раздолье поэтам.

Рудольф Деккер, Арианна Баггерман. Жак Прессер и традиция еврейской автобиографии в Нидерландах. Неприкосновенный запас, 2019, № 3(125)

Как пишут авторы статьи, «Жак Прессер, вероятно, единственный историк, добавивший в нидерландский язык новое слово. Термин "эгодокумент" он изобрел в 1950 году для обозначения различных форм автобиографического письма, таких, как автобиографии, мемуары, дневники». При этом Прессер в значительной степени имел дело именно с еврейскими мемуарами. Он — один из публикаторов дневника Анны Франк, автор монографии «Катастрофа. Преследование и уничтожение нидерландского еврейства, 1940–1945». В сферу его внимания попадали, однако, не только мемуары и дневники периода Холокоста, но и еврейские «эгодокументы» XVII–XIX веков.

На своих занятиях Прессер рассказывал студентам о различных проблемах, с которыми сталкиваются историки, изучающие эгодокументы. Укажем на некоторые из них. 1) Сложное функционирование человеческой памяти. (Прессер подчеркивал, что было бы неправильным видеть в эгодокументах зеркальное отражение реальности. В 1950-е годы, всего через несколько лет после окончания войны, он высказывал сомнения относительно возможности пробудить память о Холокосте и говорил студентам: «Прыжок через эти несколько лет — это как прыжок через пропасть».) 2) Соотношение между эгодокументом и литературой, а также автобиографический элемент в романах. 3) Роль редакторов и спичрайтеров, которые нередко цензурируют и искажают тексты, не говоря уж о полных подделках (этот сюжет особенно занимал Прессера). 4) Влияние изменений в восприятии времени.

В качестве иллюстрации перечисленных в цитате проблем авторы статьи приводят случай Фридриха Вайнреба. «Еврей-предатель», наживавшийся на трагедии соплеменников и осужденный за это после войны, он написал талантливые мемуары, в которых отвергал собственную вину и пытался выдать себя чуть ли не за борца Сопротивления. На какое-то время ему удалось сбить с толку и самого Прессера.

Еще один аспект: неодобрительно (или по крайней мере сложно) относившийся к беллетризации, к стилизации «эгодокумента», Прессер и сам отдал дань псевдодокументальной мемуарной прозе, опубликовав новеллу «Ночь жирондистов», в которой представил себя узником концлагеря Вестерборк…

Подготовил Валерий Шубинский