Александр Френкель
В защиту Шолом-Алейхема
Октябрь 2019
Проблема
Версия для печати

Восемьдесят с лишним лет тому назад статья с таким названием уже появлялась в печати. В конце 1930-х на страницах «Литературки» один видный советский критик бросился на защиту классика от другого видного советского критика, который, по мнению первого, искажал смысл и снижал социальное значение шолом-алейхемовского творчества[1]. Идеологизированные словесные баталии ушедшей эпохи давно утратили актуальность, но заголовок оказался вполне уместным и в наши дни.


1


Политический контекст рассматриваемой нами ситуации (а его придется учитывать) таков. Родившийся в Полтавской губернии и проживший много лет в Киеве, Шолом-Алейхем, пусть и не сразу, был воспринят независимой Украиной как часть национального культурного пантеона, и после длительного перерыва книги еврейского писателя стали вновь издаваться на государственном языке страны. Однако обостренный антагонизм ко всему советскому, скопившийся в украинской общественной атмосфере, распространился и на старые переводы. И вот «социальный заказ» был услышан — почти одновременно появились сразу две новые украинские версии «Тевье-молочника». О них и пойдет разговор.


Весной 2017-го увидела свет версия, подготовленная Александрой Ураловой. Многочисленные интервью, презентации и прочие пиар-мероприятия представляли издание как первый полный и точный, не сокращенный и не искаженный цензурой перевод знаменитой повести на украинский язык[2]. Воспользуемся одним из интервью, которые раздавала тогда Уралова, в качестве своего рода резюме, позволяющего в концентрированном виде понять ее мотивы и подходы[3].


Для начала переводчица сообщает: за год до выхода книги киевское издательство, специализирующееся на европейской литературе, решило переиздать «Тевье-молочника» в давнем украинском переводе Эфраима Райцина и обратилось, видимо за консультацией, в центр иудаики при Киево-Могилянской академии, где «есть специалисты, которые знают идиш и которых сейчас очень мало». Затем Уралова делает сильное заявление: «Посмотрев этот перевод, мы поняли, что это не перевод, а перепев».


Неудовлетворенность старым переводом — мотив понятный. Несколько смущает резкость высказывания, но не будем торопиться с возражениями. Пока отметим лишь, что, как явствует из послесловия к книге, такой же оценки удостоился у Ураловой и русский перевод «Тевье-молочника», выполненный Михаилом Шамбадалом[4].


Журналистка, дабы подыграть интервьюируемой, задает ей вопрос о том, что же было выброшено из перевода Райцина, и слышит в ответ:


Перевод «Тевье-молочника» на украинский язык делался в 30-е годы во времена Сталина, который был антисемитом. Поэтому слово «еврей» из книги убиралось настолько, насколько это было возможно.


Тут уже пора удивляться и протестовать. И дело не только в том, что в 1930-е годы никакого государственного антисемитизма в СССР еще не было и никому не могло прийти в голову вычеркивать слово «еврей» из литературного произведения, да к тому же из произведения автора, объявленного классиком мирового значения и дореволюционным предтечей советской еврейской культуры. Дело даже не в том, что слово «еврей» присутствует и в райциновском, и в шамбадаловском переводах десятки раз. Главное, что, по существу, перед нами идеологическое обоснование буквализма как основного принципа, которым руководствовалась переводчица.


Приведем пример, позволяющий увидеть, что выходит при реализации этого принципа у «специалистки, которая знает идиш». Перед нами эпизод из главы «Годл», в котором Тевье встречает свата Эфраима и выслушивает его заманчивое предложение.



   Оригинальный текст:

Bekitser, vertlekh af a zayt, zogt er; di mayse, reb Tevye, derfun, zogt er, iz azoy: ikh bin dokh, vi aykh iz yedue, a yid a shadkhen, hob ikh, zogt er, far aykh a khosn. Nor a khosn — fun khosnland a khosn, take perve shebeperve!”


   Перевод М.Шамбадала:

— Словом, — отвечает он, — шутки в сторону. Дело вот в чем, реб Тевье: я, как вам известно, сват. И вот есть у меня для вас жених — всем женихам жених! Высший сорт!


   Перевод Э.Райцина:

— Облишмо жарти, — каже він. — Справа, реб Тев’є, така: я ж, як вам відомо, шадхен і маю, — каже він, — для вас жениха. Але жениха — з женихів жених, таки перший сорт!


   Перевод А.Ураловой:

— А тепер жарти геть! — каже він. — Справа, реб Тев’є, — каже, — ось яка: я, як вам відомо, єврей. Шадхен. I в мене, — каже, — для вас є жених із парубоцького краю. Жених — перший-шперший від усіх!



Речевая характеристика героев — важнейшее изобразительное средство Шолом-Алейхема. Сват Эфраим — златоуст. Красноречие — неотъемлемая часть его ремесла. Рекламируя «товар», он обрушивает на собеседника целый поток сочных идиом. Неспроста после общения с ним Тевье заключает: «…сват, сами знаете, и стенку уломать может». Из сопоставления с оригиналом видно, что Шамбадал и Райцин в данном случае абсолютно точны. Сообщения, что сват — еврей, в их переводах, разумеется, нет. Присутствующее в оригинале слово «yid» во многих контекстах означает «человек» или «мужчина», а в устойчивых конструкциях, вроде «a yid a shadkhen», вообще не переводится.


У Ураловой Эфраим чудаковат и косноязычен. Приступая к разговору, он прежде всего объявляет свою национальность, словно у собеседника могли возникнуть на сей счет какие-либо сомнения. Но этим «странности» не ограничиваются. Не понимая значение двух использованных героем усилительных оборотов, Уралова переводит их «пословно» и, как следствие, ошибочно. Вместо расхваливания жениха сват сперва докладывает, что тот «із парубоцького краю» («из холостяцкого края»). Казалось бы, отца девушки на выданье проинформировали, хоть и довольно замысловатым образом, что жених — холостяк. Тем не менее вскоре Тевье задает вопрос: «Але ж хто… він такий, цей ваш дивовижний хлопець? Парубок? Удовець?» («Но кто же… он такой, этот ваш удивительный парень? Холостяк? Вдовец?») Украинский читатель должен прийти в недоумение от непонятливости молочника…


Не справляется переводчица и со вторым оборотом — «perve shebeperve» («первейший», «лучший из лучших»). Сочетание древнееврейского префикса со славянским корнем придает этому восклицанию свата комический оттенок. Стремясь сохранить его, Шамбадал и Райцин принимают практически одинаковое решение: «Высший сорт!» В свою очередь, Уралова, не задумывающаяся о смысле и стиле переводимого текста, изобретает невнятную дразнилку: «Жених — перший-шперший…» В общем, тот еще сват. И как он смог уломать Тевье?


2


Вернемся к интервью переводчицы, которая продолжает перечислять, что же было выброшено из советских изданий:


Также убираются названия праздников, названия традиционных блюд, названия религиозных административных строений, которые переходят из иврита в идиш, потому что иврит — это язык, который фактически запрещен.


Продираясь сквозь этот маловразумительный словесный поток (одни «религиозные административные строения» чего стоят!), можно догадаться: «специалистка» утверждает, что в СССР цензура вычищала из переводов гебраизмы. В послесловии к разбираемой книге находим единственный пример, поясняющий, что же конкретно имеется в виду: в своем переводе Райцин, возмущается Уралова, пишет «Зелені свята замість свята Шавуот» («Зеленые праздники вместо праздника Шавуот»). Далее в том же послесловии читаем:


…и такое «крещение» иудейских терминов в советских переводах «Тевье» было не единичным. Но без еврейских праздников, без бытовых мелочей, традиционных блюд, ритуалов, молитв, сказок и суеверий Тевье не был бы Тевье…


«Такое крещение» еврейских праздников в советских переводах Шолом-Алейхема действительно имело место. Шамбадал последовательно называет Швуэс «Пятидесятницей» (у Райцина, кстати, изредка встречается украинский аналог — «П’ятдесятниця»). Для праздника Сукес Шамбадал использует слово «Кущи», Райцин — «Кучки». Оба переводчика именуют Пейсах, как нетрудно догадаться, «Пасхой». Только советская власть к подобному словоупотреблению отношения не имеет — оно сложилось задолго до революции под влиянием переводов Библии. В частности, так же, как у Шамбадала, обозначались соответствующие праздники во многих русско-еврейских изданиях конца XIX — начала XX веков, включая собрание сочинений Шолом-Алейхема на русском языке, вышедшее при жизни писателя и при его деятельном участии.


Согласимся: «Зелені свята», «П’ятдесятниця» и «Кучки» сегодня звучат архаично. Отказ от этих терминов в пользу «Швуэса» и «Сукеса» (а не «Шавуота» и «Суккота», как у Ураловой) отражает современные тенденции, стремление к большей аутентичности. Но для того, чтобы увидеть за предыдущей переводческой традицией, также имеющей право на существование, злонамеренное идеологическое насилие, нужно самому быть крайне идеологически ангажированным…


Что касается борьбы госпожи Ураловой за возвращение «запрещенного иврита» в украинский перевод «Тевье-молочника», то ее результаты рассмотрим на примере из той же главы «Годл». Поговорив со сватом, Тевье начинает мечтать о том, как он заживет при богатом зяте.



   Оригинальный текст:

…un di velt iz mir mekane, nit azoy af der karete mit di susim, vi af di toyves, vos ikh tu der velt durkh mayn tokhter der negides, helf oys di gefalene mit a gmiles-khesed, vemen a khof-heyer, vemen a fuftsiker, un vemen a hunderter…


   Перевод М.Шамбадала:

И весь мир завидует... Не столько роскошному выезду, сколько тому, что я благодаря дочери-богачке творю добрые дела, помогаю нуждающимся, даю взаймы — кому четвертной, кому полсотни, а кому и все сто...


   Перевод Э.Райцина:

…і люди заздрять мені, не так на карету з кіньми, як на послуги, які я роблю людям з ласки моєї дочки-багатійки, допомагаю зубожілим позичками — кому двадцять, кому п'ятдесят, а кому й сотню…


   Перевод А.Ураловой:

…і світ мені заздрить — не так тій кареті й коням, як тому добру, що я роблю для цього світу завдяки моїй дочці-багатійці, тому, як допомагаю злиденним через ґмілес-хесед — кому двадцятку, кому п’ятдесятку, а кому й сотню…



Бесчисленные корявые обороты, вроде «помогать через гмилес-хесед» (вместо «помогать, давая взаймы»), «устроить шидех» (вместо «сосватать»), «исполнить мицву» (вместо «исполнить заповедь» или «совершить доброе дело»), превращают язык Тевье в молодежный сленг и разрушают образ героя. В версии Ураловой он, пожилой деревенский еврей начала прошлого века, звучит, словно наш современник — юный еврейский активист-неофит из Киева, Львова или, скажем, Тернополя, щеголяющий на каждом шагу модными словечками из иврита. К тому же «словечки» приводятся то в ашкеназской, то в сефардской транскрипции, и в одной фразе «бейс-медреш» непринужденно соседствует с «бейт-кнессетом». Вероятно, Уралова считает, что так можно — это же не «Зеленые праздники»…


Неизбежным следствием густой «гебраизации» перевода являются десятки постраничных сносок, разъясняющих значение неизвестных читателю терминов, что превращает чтение в подлинный «бег с препятствиями». Без ошибок и искажений смысла тоже не обходится. Так, к слову «гмилес-хесед» дается сноска, сообщающая, что это — «благочинне об’єднання, що дає незаможним безвідсоткові позики» («благотворительное объединение, которое дает неимущим беспроцентные займы»). «Специалистка» в очередной раз не поняла переводимый текст. В оригинале никакие «благотворительные объединения» не фигурируют, и герой ни малейшим образом не намекает, что собирается действовать через общинные «кассы взаимопомощи» (которые и в самом деле традиционно именовались «Gmiles-khesed» — «Беспроцентная ссуда»). Как точно транслируют нам мысль Тевье-молочника Райцин и Шамбадал, разбогатев, он планирует помогать нуждающимся «напрямую», без всяких посредников.


3


Продолжаем читать интервью о пороках советских переводов «Тевье-молочника»:


…убирается полностью один раздел — последний, в нем раскрываются подробности погрома, в который попала семья Тевье. Этот раздел политический, он написан кратко и резко. Отношение к государству, тогдашней Российской империи, [в нем] было очень четкое. Советский Союз мыслился как преемник империи, поэтому просто полностью исчезает этот раздел.


Иными словами, цензура в СССР, по мнению Ураловой, пресекала критику национальной политики царского правительства. Удивляться тут не приходится — со своеобразием исторических представлений переводчицы мы уже сталкивались[5]. В послесловии к книге она выдвигает несколько иную трактовку:


Вероятно, саркастическую реплику Тевье о том, что евреи — очевидным образом лучший народ, а также то, каким образом семье молочника удалось спастись от погрома, советская цензура восприняла как проявление злостного еврейского национализма — и раздел удалили из печати.


Далее Уралова заявляет, что перевод этого раздела на русский язык, выполненный Шамбадалом, одно время ходил «в израильском самиздате», но «в массовую печать так и не попал». Видимо, и в Земле обетованной цензура оставалась препятствием для публикации «националистического» текста Шолом-Алейхема…


Скажем сразу: не существует никаких документальных свидетельств ни о том, что короткая главка «Vakhlaklakes», о которой идет речь, когда-либо удалялась из советских изданий по идеологическим мотивам, ни о том, что Шамбадал когда-либо ее переводил. Всё это Уралова откровенно выдумала, отталкиваясь от единственного реального факта во всех ее рассуждениях по данному поводу: главка и в самом деле ни разу не печаталась в СССР.


В действительности «Vakhlaklakes», история о том, как Тевье отговорил крестьян из соседней деревни устраивать погром, представляет собой вариант аналогичной сцены из главы «Lekh-lekho» («Изыди!» у Шамбадала, «Іди геть!» у Райцина). Ничего более «политического» и более «резкого», чем в «Lekh-lekho», в «Vakhlaklakes» не содержится, а в советские издания главку, судя по всему, не включали, чтобы избежать дублирования. По крайней мере, она отсутствует отнюдь не только у Шамбадала и Райцина, но и в переводах «Тевье-молочника» на многие языки народов мира[6].


Любопытно, что, объявив «запрещенную» главу резко «антироссийской», Уралова не находит ее «антиукраинской» и не замечает, насколько гротескно Шолом-Алейхем изображает мужиков — соседей Тевье, какими «неполиткорректными» эпитетами их награждает. Почему-то это не кажется ей возможной причиной цензурного «вето» в СССР. Такое вот выборочное зрение…


Вопрос о том, следует ли в современных изданиях включать «Vakhlaklakes» в состав «Тевье-молочника», дискуссионен. Но уж если включать, то, нечего и говорить, делать это необходимо корректно — с квалифицированными примечаниями и, главное, в грамотном переводе. А с этим у Ураловой — даже большая катастрофа, чем в случае с другими главами. Там у «специалистки» хотя бы имелась возможность что-то подсмотреть в порицаемых ею «перепевах» Шамбадала и Райцина, здесь же пришлось «идти по целине». Пример, демонстрирующий, в каком виде рассказ, никогда ранее не публиковавшийся по-украински, пришел к украинской аудитории, мы приведем несколько ниже. А сейчас посмотрим, что произошло у Ураловой с его заглавием.


В оригинале, на идише, название «Vakhlaklakes» многозначно. Упрощая, его можно было бы перевести как «Опасность», «Передряга» или даже «На волоске от беды». С другой стороны, редкое слово, использованное Шолом-Алейхемом, имело среди носителей языка устойчивую «репутацию» труднопроизносимого. Таким образом, еврейский читатель с самого начала догадывался, что именно его Тевье и предложит выговорить туповатым крестьянам. Наконец, и это самое важное, название отсылало к фрагменту из Псалмов со словом «vakhlaklakes» («и скользок»): «Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною… <…> Да будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень да преследует их…» Читателю давалось понять: Тевье обращается к Богу с молитвой и одновременно издевается над погромщиками — проклинает их с помощью библейской цитаты, да еще и заставляет повторять проклятие в собственный адрес.


У Ураловой в заглавии главы значится: «Вехалаклако́т: дорога слизька й темна». Режет глаз израильский иврит, вполне подходящий, по мнению переводчицы, для образа героя, который она вызвалась защитить от искажений. Но хуже другое — смысл названия поменялся на противоположный. Версию Ураловой можно понять только так: это у бедолаги Тевье, изгнанного с насиженного места и вынужденного скитаться, скользкая и темная дорога.


4


Но всё рассказанное выше, как говорится, только цветочки. Приступаем к ягодкам:


Главное, что исчезло из переводов — это сам автор. Он был персонажем, он общался с Тевье, он был в примечаниях. И почти на каждой странице было такое авторское театральное: он наклоняется вбок, подносит руку к лицу и говорит: «Люди добрые, что плетет этот мужик, я вообще не понимаю! Он страшно врет, но я вам просто передаю, что он говорит, давайте посмотрим, что он еще понарассказывает».


Расшифруем это «образное», но туманное заявление. По утверждению Ураловой, неотделимой частью повести «Тевье-молочник» являются авторские, то есть принадлежащие Шолом-Алейхему, комментарии к монологам героя. В начале обсуждаемого издания сообщается: «Тут і далі примітки від автора означено курсивом…» («Тут и далее примечания от автора отмечены курсивом…»). Курсивных сносок в книге десятки, они и вправду «почти на каждой странице». Неужели от советских людей прятали столько важных текстов, вышедших из-под пера классика? Что же за «запретные тайны» в них содержатся?


Сразу разочаруем заинтригованную публику: Уралова, со свойственной ей «легкостью в мыслях необыкновенной», попросту перепутала. Прояви переводчица немного здравого смысла и совсем чуть-чуть внимательности, то заметила бы: автором примечаний в аргентинском издании «Тевье-молочника» на идише, которым она пользовалась, являлся не Шолом-Алейхем, а некий Генех Заторский. Подготовленный им глоссарий разъяснял слова и фразы, которые могли вызвать затруднения у еврейской молодежи, выросшей вдали от Старого Света, прежде всего славизмы, а также библейские и талмудические цитаты[7]. Эти примечания, далеко не всегда точные, порой наивные или наукообразные, и были выданы Ураловой за неотделимую часть классического произведения. На этом анализ «первого полного перевода на украинский язык» можно было бы и завершить. Чего же боле?!.


И все-таки приведем примеры того, что получилось. Вот самый незатейливый.



   Оригинальный текст:

...tu ikh a freg a karnose yidene…

  

   Перевод М.Шамбадала:

…спрашиваю у какой-то курносой женщины…


   Перевод Э.Райцина:

…запитую у кирпатої тітки…


   Перевод А.Ураловой:

…питаюся в курносої єврейки…



К слову «курносої» у Ураловой дается курсивная сноска: «З носиком, як у курки». Так вот что скрывали от читателей в СССР!


А теперь пример посложнее (из главы «Счастье привалило!»).



   Оригинальный текст:

vi zogt ir: lamnatseyakh al hagitisaz se geyt loyft es...


   Перевод М.Шамбадала:

Как это говорится: «Если повезет, так на рысях!»


   Перевод Э.Райцина:

[Фраза пропущена.]


   Перевод А.Ураловой:

Як там сказано в приписі «начальникові хору»? Як справи пішли, то вже й вгору!



Далее у Ураловой следует курсивная сноска: «У Псалмах є припис для голови хору. Для Тев’є ці слова звучать омонімічно: хору — вгору».


Пример позволяет обсудить вопрос о допустимости купюр в художественном переводе. Тевье на свой лад «толкует» цитату из Псалмов, исходя из отдаленного созвучия: al hagitisaz se geyt. Райцин труднопереводимое место, не мудрствуя, пропускает. Шамбадал также отказывается от попыток воспроизвести каламбур, но предоставляет некоторую компенсацию. Он конструирует высказывание, напоминающее народную пословицу: вышло остроумно и сохранился общий смысл. Оба подхода, даже допущенная Райциным купюра, вполне легитимны, в рамках «переводческих приличий», тем более что в оригинале всего лишь шутка, лишенная «двойного дна» (для ранних глав повести это характерно). Борющаяся с купюрами Уралова приписывает Тевье утверждение: пословица прямо из Псалмов и позаимствована. Сноска «от автора» лишь усиливает несуразицу и стилистический диссонанс: якобы Шолом-Алейхем комментирует украинскую рифму, да еще и с использованием понятия «омонимия».


5


Наконец, вишенка на торте. Уже на первой странице повести в переводе Ураловой герой обращается к автору: «пані Шолом-Алейхеме» («госпожа Шолом-Алейхем»). Курсивная («авторская»!) сноска гласит: «Має буті не "пані", а "пане", чоловіче. Пані — це жінка… Але Тев’є — людина, далека від граматики».


Итак, устами самого Шолом-Алейхема читателям сообщается: неуч Тевье, далекий от украинской грамматики, обращается к автору как к женщине. Абсурд достигает апогея. Попробуем разобраться, откуда эта напасть.


Дело в том, что в подавляющем большинстве изданий «Тевье-молочника» на идише, включая и советские, слово «пане» пишется с буквой «йуд» на конце (פּאני — pani), а не с буквой «аен», как того требуют современные правила еврейского правописания (פּאניע — panye или פּאנע — pane). Перед нами орфографический атавизм, каким-то чудом перекочевавший из «жаргонной» печатной продукции XIX века в следующее столетие. Скорее всего, никто просто не обращал внимания на устаревшее написание, механически переносившееся из публикации в публикацию[8]. Польско-украинское обращение «panie»/«пане» было популярно в местечках черты оседлости, читатель понимал, о чем речь, а какой буквой обозначается безударное окончание, особого значения не имело. Что Тевье называет автора «госпожой», никому и в голову не могло взбрести, в том числе и самому автору. В авторизованном дореволюционном русском переводе в соответствующих местах значится: «господин Шолом-Алейхем».


Но вот в 1960-е годы некто Генех Заторский из Буэнос-Айреса натыкается на злополучную букву «йуд» и делает глубокомысленный вывод: Шолом-Алейхем хотел показать, что его герой «далек от грамматики». Утверждение, попавшее в примечания к аргентинскому изданию «Тевье-молочника», тем более вздорно, что все главы повести (кроме короткого вступления) представляют собой устные рассказы Тевье, которые Шолом-Алейхем передает «слово в слово». Получается, что «далек от грамматики» совсем не герой, а записавший его монологи писатель…


Ляпсус незадачливого аргентинца Уралова возвела даже не в квадрат, а в третью степень. Она и некритично воспроизвела примечание Заторского, и приписала это примечание самому Шолом-Алейхему, и применила ложное указание на практике. Обращение «пані Шолом-Алейхеме» («госпожа Шолом-Алейхем») на протяжении книги в украинском переводе Ураловой встречается полтора десятка раз. Еще разок Тевье называет «пані» («госпожой») своего родственника Менахем-Мендла…


У вас совесть есть, пані Уралова?


6


Через год после Александры Ураловой представила публике свою работу и автор другой украинской версии «Тевье-молочника» — Оксана Щерба[9]. На сей раз обошлось без «экстравагантностей» — ни тебе потока «запретных» гебраизмов, ни «секретных» авторских примечаний, ни «госпожи Шолом-Алейхем». Возможно, поэтому яркой пиар-кампанией выход книги и не сопровождался. В целом же, сравнивая два издания, оценим ситуацию так: перевод Ураловой — чудовищный, перевод Щербы — просто очень плохой, небрежный и пестрящий грубыми ошибками.


Приведем в подтверждение лишь один пример — из заключительной главки, отсутствующей у Шамбадала и Райцина.



   Оригинальный текст:

iz do nishto mit vos tsu shemen zikh, un keyn khisorn iz dos avade nit, ikh meyn take dos, vos men iz, got tsu danken, a yid mit laytn glaykh, men iz nit blind in di shvartse pintelekh, men iz bahavnt in a posek


   Перевод А.Френкеля:

…тут стыдиться нечего и это, само собой, не порок — я имею в виду, когда ты, слава богу, не хуже людей, то есть и в грамоте кумекаешь, и в Писании сведущ…


   Перевод А.Ураловой:

…тут нема чого стидатися, це не соромно. Тобто я таки маю на увазі, що ти ж, дякувати Богу, єврей і рівний усім людям, ти не сліпий у темряві, ти обізнаний у Писанні…


   Перевод О.Щербы:

…тут нічого стидатися й жодної вади в цьому немає — я про те, що, дякувати Богу, єврей не гірший за інші народи й знається на чорних закарлюках, добре обізнаний в Писанні…



Обе украинские переводчицы, не понимая использованные героем фразеологизмы и не имея возможности подсмотреть их значение у Райцина с Шамбадалом, отчаянно — каждая по-своему — фантазируют. В монологе Тевье на идише нет ни благодарности Богу за собственное еврейство, ни способности видеть в темноте, ни «других народов», ни «черных загогулин»…


Главка эта у Щербы называется «Вахлаклакес». Примечание гласит: «Таке слово справді існує, означає "слизьке місце" й часто використовується для комічного ефекту через своє звучання» («Такое слово действительно существует, означает "скользкое место" и часто используется для комического эффекта из-за своего звучания»). Отсылка к Псалмам отсутствует — и это странно, поскольку источники прочих цитат переводчица педантично приводит в сносках. Странно и другое: на протяжении всей повести для гебраизмов Щерба последовательно использует сефардскую транскрипцию, здесь же вдруг возникает ашкеназская. В одной из фраз, произносимых героем, две альтернативные фонетические формы сталкиваются: «вахлаклакес» и «мімеамакім кроатіха». Поймет ли украинский читатель, почему в двух последних словах одному из крестьян послышалось: «лоханка керосіна»?[10] Ощутит ли во всей этой какофонии «комический эффект»? Осознает ли глубину и многослойность названия?


7


Подведем итог. Сформировавшийся в украинском обществе запрос на новые переводы с идиша натолкнулся на острый кадровый голод, чтобы не сказать вакуум. Даже для работы с великой книгой Шолом-Алейхема в стране не нашлось никого, кроме двух безответственных переводчиц, явно не соразмеривших уровень своей языковой и общефилологической подготовки со сложностью задачи. Не нашлось квалифицированных редакторов, рецензентов, литературоведов, историков, которые бы преградили откровенной халтуре доступ к массовому читателю. Похоже, не нашлось и мальчика, способного произнести сакраментальное: «А король-то голый!» Более того, как выясняется, в нынешних реалиях политизированная риторика с «антисоветским» оттенком позволяет выдать безграмотную публикацию за значительный культурный прорыв — Украинская ассоциация иудаики уже наградила Уралову престижной премией, а ее перевод включен в школьную программу по иностранной литературе.


Появление любого плохого перевода всегда имеет два печальных последствия. Последствие первое: читатель, не имеющий возможности ознакомиться с подлинником, получает превратное представление о переведенном произведении. В рассматриваемом случае дело обстоит еще хуже: «Тевье-молочник» — общепризнанный шедевр Шолом-Алейхема, одно из высших достижений прозы на идише. Теперь на родине писателя и о его творчестве, и о еврейской литературе в целом будут судить по «шедеврам» Ураловой и Щербы.


Последствие второе: возникает существенная преграда для появления еще одного, действительно точного и художественно убедительного перевода той же книги. В приложении к нашей проблематике можно говорить о том, что скомпрометированной оказалась сама идея замены старых советских переводов классических еврейских произведений новыми, более адекватными культурной ситуации в постсоветских странах.


Для своего времени переводы Шамбадала и Райцина были чрезвычайно хороши. Этому способствовали не только талант переводчиков, их совершенное владение еврейским языком и глубокое понимание культурно-исторического контекста. Как это ни удивительно, способствовали и условия. В Советском Союзе существовали многочисленные читатели, знавшие идиш и способные оценить точность переводов, существовало профессиональное сообщество еврейских филологов и литераторов, придирчиво следившее за публикациями Шолом-Алейхема на русском, украинском, других «языках народов СССР» и подвергавшее их квалифицированной критике. При переизданиях выявленные ошибки корректировались, тексты постоянно редактировались и доводились до стилистического совершенства, а статус «мирового классика» минимизировал цензурное вмешательство. Советская программа публикации шолом-алейхемовских произведений беспрецедентна в истории переводов с идиша — как по масштабу, так и по качеству. Благодаря ей «Тевье-молочник» и «Менахем-Мендл», «Мальчик Мотл» и «Заколдованный портной» вошли в круг обязательного чтения русской и украинской интеллигенции, стали частью русского и украинского культурных ландшафтов.


Время, однако, прошло — и советские переводы неизбежно устарели. Изменились языки, изменилась информационная и общественно-политическая среда, изменились читатели. Сегодняшняя аудитория в странах бывшего СССР обладает неограниченным доступом к сведениям по еврейским истории, культуре, религии, этнографии. Совокупность многих факторов, а совсем не только исчезновение цензуры, создает новые возможности, куда более широкие, чем прежде, чтобы полноценно донести до этой аудитории творения еврейских классиков. Увы, от появления возможностей до их реализации — «дистанция огромного размера».


***


Вряд ли украинские коллеги последуют в наши дни совету, звучащему из России. И все-таки рискнем к ним обратиться: если вы не владеете идишем, но вам интересны книги вашего земляка Шолом-Алейхема, знакомьтесь с ними по переводам Эфраима Райцина. Эти переводы не идеальны, устарели, но у них немало достоинств. А альтернативы у вас пока нет. И когда еще появится…


[1] См.: Гурштейн А. В защиту Шолом-Алейхема: ответ тов. А.Дерману // Лит. газ. 1938. 15 сент.

[2] Точнее, перевод Александры Ураловой вышел двумя изданиями, различающимися названием и тем, что послесловие от переводчицы присутствует только во втором из них: Шолом-Алейхем. Тев’є-молочник / пер. з їдишу О.Уралової. Київ: Знання, 2017. 224 с. (Скарби); Він же. Тев’є-молочар / пер. з їдишу О.Уралової. Київ: Знання, 2017. 192 с. (Голоси Європи). На обложки обоих изданий вынесено: «Перший повний переклад українською».

[3] См.: З’явився перший переклад українською без купюр «Тев’є-молочника» Шолом-Алейхема // Громадське радіо. 2017. 23 квітня. URL: https://hromadske.radio/podcasts/hromadska-hvylya/zyavyvsya-pershyy-pereklad-ukrayinskoyu-bez-kupyur-tevye-molochnyka-sholom-aleyhema (дата обращения: 10.10.2019). Цитаты из этого интервью приводятся в переводе на русский язык.

[4] См.: Уралова О. Післямова // Шолом-Алейхем. Тев’є-молочар. Київ, 2017. С. 179–188. Цитаты из этого послесловия приводятся в переводе на русский язык.

[5] Приведенное суждение переводчицы почти дословно перекочевало в методические рекомендации для учителей, которые вместе с учениками изучают «Тевье-молочника» в версии Ураловой на уроках иностранной литературы в украинских средних школах (см.: Орієнтовне планування уроків зарубіжної літератури / О.Первак та інші // Всесвітня література в школах України. 2018. № 4. С. 27–59).

[6] Русский перевод главы «Vakhlaklakes» и подробное обсуждение причин, по которым она могла не включаться в советские издания повести, см. в материале «Запоздавшая история Тевье-молочника» на с. 1–7 настоящего номера журнала «Народ Книги в мире книг».

[7] См.: Sholem-Aleykhem. Tevye der milkhiker. Buenos-Ayres, 1966. Z. 285. (Musterverk fun der yidisher literatur; band 27).

[8] Аналогичное устаревшее написание сохранялось в книгах Шолом-Алейхема, а также других классиков еврейской литературы, и для многих имен собственных. О необходимости исправления подобных «атавизмов» см.: Shmeruk Kh. Tsu der oysgabe // Sholem-Aleykhem. Motl Peyse dem khazns. Yerusholaim, 2003. Z. [tes]. Характерно, что в заглавии этого академического издания פּייסי (Peysi) заменено на פּייסע (Peyse).

[9] См.: Шолом-Алейхем. Тев’є-молочар / пер. з їдишу О.Щерби. Київ: Книголав, 2018. 160 с. (Золота полиця).

[10] Слова «лоханка керосина» послышались крестьянину совсем не случайно. В оригинале Тевье цитирует Псалмы, разумеется, не на сефардском, а на ашкеназском иврите: «Mimaamokim kerosikho».