Шолом-Алейхем

СКОЛЬЗОК ДА БУДЕТ ИХ ПУТЬ!

Запоздавшая история, которая была рассказана Тевье-молочником

еще до войны, но из-за скитаний и суматохи

не могла увидеть свет раньше

Вы ведь, верно, помните, пане Шолом-Алейхем, — в свое время объяснил я вам смысл раздела «Изыди!»[1] с тридцатью двумя к нему толкованиями в придачу[2], рассказал, как славно рассчитался Исав с братом своим Иаковом, как сполна отплатил ему за потерянное первородство, как выпроводили меня из деревни со всеми манатками, с детьми и внуками да со скарбом, всё как полагается, разорили дотла нехитрое мое хозяйство, где и было-то всего-навсего — бедняцкие пожитки да лошадка, о которой по сей день не могу вспоминать без слез. Как в молитве на Девятое ава говорится: «Об этом плачу я»[3] — заслужила она, чтоб пролили по ней слезу…

Ладно, я не в обиде. Потому как, ежели подумать, ведь опять всё та же старая история: с чего бы это Господу возлюбить меня больше других сыновей Израиля, которых гонят сейчас взашей из благословенных селений, выметают, вычищают, выскребают, выкорчевывают отовсюду, где только тень еврея мелькнет? Как в праздничной молитве говорится: «И замечены, и помянуты»[4] — чтоб и следа не осталось… С чего бы это Богу удостоить меня бо́льших, с позволения сказать, почестей, чем других изгнанных деревенских евреев, что скитаются нынче по дорогам с женами и детьми, словно заблудшие овцы, не зная, где ночь переночевать, не имея, где голову приклонить, дрожа ежеминутно — вдруг покажется вдали урядник или еще какая нечисть? Как в Писании сказано: «Пошлет на тебя Господь народ»…[5] Да что там говорить!

Скажете, Тевье — не невежда, как прочие деревенские евреи, в Псалмах кое-что понимает, не чужд мидрашей, сумеет, с Божьей помощью, раздел Пятикнижия с толкованиями Раши разобрать? И что с того? Хотите, чтоб Исав это оценил как подобает и уважение такому еврею выказывал? Или, быть может, мне за это еще и спасибо полагается? Хотя, по сути, тут стыдиться нечего и это, само собой, не порок — я имею в виду, когда ты, слава богу, не хуже людей, то есть и в грамоте кумекаешь, и в Писании сведущ, и вообще знаешь, что почем. Как в «Поучении отцов» сказано: «И знай, что ответить»[6] — хорошо тому, кто знает… Вы, быть может, думаете, пане Шолом-Алейхем, что я это вам говорю просто так, ради красного словца? Или хочу покрасоваться перед вами, похвастаться ни с того ни с сего своими познаниями и ученостью? Не взыщите, но так только тот подумает, кто не знаком с Тевье. Тевье слов на ветер не бросает и пустым хвастуном, как вам известно, сроду не был. Тевье любит рассказать о том, что собственными глазами видел, что сам пережил, что с ним самим произошло. Присядьте вот тут на минутку, услышите историю, как полезно иной раз для человека, когда он не просто плоть живая, а и о высших материях понятие имеет, знает, когда, где да как подходящий стих ввернуть, хоть бы и из наших старых добрых Псалмов.

Словом, дело было, если не ошибаюсь, давно, совсем давно, боюсь, чуть ли не в разгар «дней оных» — во времена фонькиных революций с «коснетуциями», когда свиное рыло покатилось привольно по городам и местечкам еврейское добро пересчитывать. Как в молитве сказано: «Сокрушающий врагов и покоряющий злодеев»[7] — окна бить да перины потрошить…[8] Я вам, кажется, говорил уже, что сам таким делам, понятно, не радуюсь, но и бояться их чересчур тоже не боюсь, потому что так или иначе: суждено — значит суждено, напасть эта свыше ниспослана и не должен я быть исключением из народа израильского. Как говорится: «У всего Израиля есть удел»[9]. Ну, что поделать? Это же просто эпидемия, мор, упаси боже, буря, что проносится над головой, — но падать духом тут не с чего! Буря утихнет, небо очистится и наступят «дни наши, как древле»[10]. Мужик, не будь рядом помянут, по такому случаю скажет: «Не було у Микиты грошей и не буде…»

«И бысть» — и случилось так: приходят ко мне крестьяне из деревни, как я вам, кажется, когда-то уже рассказывал, и приносят «добрую весть», что явились они сотворить со мной то же, что со всеми евреями сейчас повсюду творят, то есть заповедь «бей жидов» исполнить. Я, конечно, прежде всего осыпал их с ног до головы проклятьями, принялся упрекать и вопрошать, как Тевье умеет: что это такое, и как же так, и за что, и почему, и что за порядок такой — нападать на человека средь бела дня и выпускать у него пух из подушек?..

Ладно, упрекал так, упрекал сяк — вижу, без толку все мои речи. Уперлось свиное рыло. Нужно им, говорят, начальству угодить. Мало ли, говорят, принесет нечистая какого-нибудь черта в мундире — пусть видит, что и у них всё по-людски, ни один еврей просто так, совсем без погрома, не остался. А иначе как, мол, в глазах начальства они выглядеть будут? Вот, говорят, громада и порешила, что сделать со мной что-нибудь — это они обязаны!..

Тут, в самую последнюю минуту, пришла мне в голову одна мысль.

— Знаете, — говорю им, — раз громада порешила, так и рассуждать тут нечего. Что может быть выше громады? Да только, — говорю, — как вам известно, есть на свете кое-что повыше вашей громады…

Спрашивают они:

— А что, к примеру, может быть еще выше?

Отвечаю:

— Бог. Я не имею в виду нашего Бога или вашего Бога. Я имею в виду общего нашего Бога… Того, кто создал меня и вас, не будь рядом помянуты, и всю вашу громаду — вот кого я имею в виду. У него бы надо выведать, желает ли он, велит ли, чтобы вы мне зло причинили. Ведь может оказаться, что он и в самом деле так велит, а может и наоборот — что ни в коем случае этого не желает. Ой, и откуда же нам это знать? Давайте, — говорю, — бросим жребий. Вот лежат Божьи Псалмы. Вы ведь знаете, что такое Псалмы? У нас называют их Псалмами, а у вас — Псалтырью. Вот эта святая Псалтырь нам приговор и вынесет, будет между нами мировым судьей то есть. Она и решит, должны вы меня побить или нет…

Переглядываются они с любопытством, а староста Иван Поперило выступает вперед и обращается ко мне:

— А как, к примеру, святая Псалтырь это решит?

Отвечаю:

— Если дашь мне, Иване, слово, что последует громада всему, что Псалмы решат, тогда расскажу.

Протягивает мне Иван руку и говорит:

— Уговор так уговор.

— Коли так, — говорю, — хорошо. Сейчас, — говорю, — перелистаю я страницы Псалмов и первое слово, что на глаза попадется, вам скажу. А вы будьте добры его за мной повторить. Ежели сможет кто-то из вас не сходя с места его за мной повторить — значит Бог велит, чтоб сделали вы с Тевье то, что хотели. А если нет — значит не велит… Согласны?

Переглянулись староста с громадой и говорят:

— Ладно.

— Коли так, — говорю я и раскрываю перед ними Псалмы, — то порядок. Вот здесь значится: «Вахлаклакес»…[11] Сможете повторить за мной — «Вахлаклакес»?

Смотрят они друг на друга, а затем поворачиваются ко мне и требуют сказать то же слово еще раз. Говорю им:

— Уломали. Хоть три раза, если угодно: «Вахлаклакес! Вахлаклакес! Вахлаклакес!»

Не согласны они:

— Нет, Тевль! Ты не части: хал-хал-хал! Ты скажи во весь голос, с толком, с расстановкой!

Отвечаю им:

— Снова уломали! Скажу вам во весь голос, с толком, с расстановкой: «Ва-хлак-ла-кес»! Довольны?

Задумалась деревенщина ненадолго, а потом взялась за работу, каждый на свой лад. Один говорит: «Гайдамаки». Другой: «Ломаки». У третьего вообще вышло: «Хайкали́я». Что ему так эта «Хайкалия» далась? Из-за Хаи-Леи, жены Нафтоле-Гершона Хромого из Анатовки, не иначе. Вижу, истории этой конца нет. Обращаюсь к ним:

— Знаете что, ребятушки? Сдается мне, работенка эта у вас не идет. Похоже, «Вахлаклакес» вам не по уму. Дам-ка я вам другое слово, тоже из наших Псалмов: «Мимаамоким»… «Мимаамоким керосихо»…[12]

И снова тот же балаган начался. У одного вышло: «Лоханка керосина». У другого: «Кривляка бузи́на». А третий и вовсе сплюнул: «Тьфу! Нехай тоби лиха година!..»

Словом, увидели они, надо думать, что Тевье им не переспорить. Тогда староста, Иван Поперило то есть, говорит:

— Дело, видишь ли, вот какое. Мы, правду сказать, против тебя, Тевль, ничего не имеем. Ты хоть и жид, но человек неплохой. Да только одно другого не касается, бить тебя надо. Громада так порешила, стало быть, пропало! Мы тебе хоть пару окон вышибем. А в крайнем случае можешь и сам себе пару стекол вышибить — лишь бы рот им заткнуть, черт бы их побрал! А то, — говорит, — не ровён час, проедет мимо начальство, пусть видит, что мы тебя не пропустили, не то нас и оштрафовать могут… А теперь, — говорит, — ставь, Тевль, самовар и уважь нас чаем, да еще с тебя, знамо дело, полведра водки для громады. Примем мы по стопке за твое здравие, потому что ты мудрый человек, из Божьих людей…

Точно так и сказал, как я вам говорю, чтоб мне с вами вместе Господь так помог во всех наших делах!

Ну, вот я и спрашиваю вас, пане Шолом-Алейхем, ведь вы же писатель, не прав ли Тевье, когда говорит, что велик Бог наш и что человек, пока жив, никогда не должен падать духом — и особенно еврей, и особенно такой, что не чужд буковкам! Ведь в конце концов, знаете ли, всегда выходит так, как мы каждый день в молитве повторяем: «Блаженны живущие»[13] — благо и добро тому, кто знает. И не нужно нам хитрить, не нужно идти ни на какие уловки, а следует просто признать, что мы, евреи, в самом деле лучший и мудрейший народ из всех народов. Как у пророка сказано: «И кто подобен народу твоему Израилю, единственному народу»[14] — как мужику с евреем сравниться? Мужик — это мужик, а еврей — это же еврей. Как вы сами в своих книжках пишете: евреем нужно родиться… «Блажен ты, Израиль»[15] — как я рад, что родился евреем и ве́дом мне вкус изгнания, скитаний между народами, слов: «И отправились… и остановились…»[16] — где дневал, там не заночуешь. Ведь как прошли со мной раздел «Изыди!» — помните, как-то рассказывал вам об этом подробно? — с тех самых пор я всё иду и иду, и не нахожу уголка, где мог бы сказать себе: «Вот здесь, Тевье, ты и поселишься». Тевье не задает вопросов. Сказано ему идти — он и идет… Вот встретились мы сегодня с вами, пане Шолом-Алейхем, здесь, в поезде. Завтра же, может статься, занесет нас в Егупец. Через год, не исключено, зашвырнет в Одессу, Варшаву или вообще в Америку — разве что Всевышний не глянет по сторонам и не скажет:

— Знаете что, детки? Пошлю-ка я вам Мессию!

Пусть уж он, старый Господь Вседержитель, наконец сделает это, хоть нам назло! А пока — будьте здоровы, счастливого пути и привет всем нашим евреям. Передавайте, чтоб не тужили: наш старый Бог жив!..

1914–1916

Перевод с идиша и примечания

Александра Френкеля

Рисунок Александра Рохлина

От переводчика

Неизвестный фрагмент «Тевье-молочника»? Впервые по-русски? От нас скрывали столь важный текст? Несомненно, именно такой должна быть реакция читателя на представленную его вниманию «запоздавшую историю» — дополнение к самой известной книге самого известного еврейского писателя. Вероятно, возмущение читателя еще более возрастет, если он узнает, что в большинстве зарубежных изданий на идише, выходивших за последние сто лет, повесть (или цикл рассказов) о молочнике Тевье и его дочерях заканчивается именно этой главой, тогда как в Советском Союзе она не печаталась ни разу — ни по-еврейски, ни в переводах на «языки народов СССР». Однако не следует торопиться и обвинять цензуру в очередном преступлении против культуры. Всё не так просто.

Внимательный читатель сразу заметит в главе «Скользок да будет их путь!» (в оригинале «Vakhlaklakes») что-то знакомое. Более того, в первых же ее строках сам герой-рассказчик предлагает прямую подсказку на сей счет: «Вы ведь, верно, помните, пане Шолом‑Алейхем, — в свое время объяснил я вам смысл раздела "Изыди!"…» Ну конечно! Диалог между Тевье и крестьянами, пришедшими устроить погром, уже присутствует в другой главе «Тевье-молочника», которая так и называется «Изыди!» (в оригинале «Lekh-lekho» — по одноименному недельному разделу Пятикнижия). Частично изложение этого эпизода в двух разных главах даже дословно совпадает, но имеется и принципиальное различие. В «Изыди!» Тевье удается усовестить крестьян и уговорить их отказаться от своих намерений, сославшись на «общего» Бога, «который там наверху сидит и видит все подлости, что творятся здесь, внизу». В «Скользок да будет их путь!» для той же цели герою пришлось вступить с «громадой» в необычное соглашение и зачитывать из Псалмов труднопроизносимые древнееврейские слова.

Итак, «советская» версия «Тевье-молочника» завершается главой «Изыди!» с ее пронзительной заключительной сценой: вероотступница Хава возвращается к отцу и просит простить ее. Тевье раздираем противоречивыми чувствами, и мы не знаем, какое в конце концов он примет решение. Таким образом, финал у повести оказывается открытым и это придает произведению особую силу. В «зарубежной» версии далее следует еще одна — причем очень короткая — главка, в которой Тевье, повстречав автора несколько лет спустя, не сообщает ему ничего нового ни о себе, ни о Хаве, но зато вновь вспоминает уже описанный ранее инцидент. Зачем понадобился этот скомканный добавочный монолог?

Во многом ситуацию проясняют мемуары писателя Ицхак-Дова Берковича, зятя Шолом-Алейхема и переводчика его книг на иврит. Согласно Берковичу, дело обстояло так:

Я прочитал «Lekh-lekho», последнюю главу «Тевье», присланную мне Шолом-Алейхемом на переписку для издававшегося Шмуэлом Нигером ежемесячника «Di yudishe velt» [«Еврейский мир»], где он тогда сотрудничал, и одна сцена показалась мне не совсем подходящей для благородного характера и безупречного стиля Тевье. Времени было слишком мало, а потому я на собственный страх и риск исключил эту сцену из переписанного экземпляра, отосланного Нигеру в Вильну. Шолом-Алейхем мою редакцию одобрил и даже поблагодарил за то, что я спас, так сказать, честь Тевье. Но поскольку исключенный эпизод содержал в себе определенное юмористическое зерно, автор этот эпизод расширил и включил в программу своих публичных выступлений в России в начале того лета (то есть лета 1914 года. — А.Ф.), а также напечатал как отдельное произведение в газете «Lodzer tageblat» [«Лодзинский ежедневный листок»]. Позднее, в Нью-Йорке, незадолго до смерти, для нью-йоркской газеты «Varhayt» [«Правда»] он заново обработал и исправил ту же сцену, озаглавив ее «Vakhlaklakes» и завершив патетическим восклицанием: «Наш старый Бог жив!» Тем самым он как бы подвел итог классической эпопее, которую писал на протяжении двадцати трех лет. (Между прочим, следует отметить, что и Менахем-Мендл, родственник Тевье, заключает свою книгу сходной фразой: «Велик наш Бог!» — единый последний светлый аккорд надежды в двух лучших симфониях Шолом-Алейхема.) [17]

В целом приведенный отрывок звучит достоверно. В итальянском курортном городке Нерви, где обитал тогда создатель «Тевье-молочника», найти переписчика рукописи на еврейском языке было, разумеется, невозможно — в отличие от Берлина, где жил Беркович. Вообще, в последние годы жизни Шолом-Алейхем постоянно использовал зятя в качестве ближайшего помощника, участвовавшего в доработке новых и переделке старых произведений, переговорах с издателями, других литературных делах. По всей видимости, разрешение или даже поручение редактировать присылаемые тексты Беркович имел. Тем не менее на сей раз он, похоже, превысил свои полномочия, а в воспоминаниях слукавил, утверждая, что довольно радикальная правка (исключение целого фрагмента!) встретила со стороны автора безоговорочное одобрение. По крайней мере, Шолом-Алейхем явно не был готов полностью отказаться от сцены, якобы порочившей «честь Тевье», если дважды публиковал ее как отдельную «историю»[18].

Действительно ли именно таким «последним светлым аккордом» писатель хотел завершить свою «симфонию» о Тевье? Или же предполагал тем или иным образом продолжить цикл? А может быть, он намеревался, вопреки мнению Берковича, в книжном издании вставить выброшенный фрагмент обратно? Гадать не имеет смысла: за почти четверть века, пока писался «Тевье-молочник», планы автора неоднократно менялись и после длительных, порой многолетних перерывов из-под его пера неожиданно выходили новые главы, как правило резко менявшие ход повествования. В одном лишь можно не сомневаться: доведись Шолом-Алейхему самому готовить к печати полное книжное издание своего главного произведения, он бы, как и всегда в подобных случаях, значительно переработал ранние газетно-журнальные публикации и как минимум устранил в окончательном варианте нелепое повторение эпизода…

Увы, такой возможности судьба Шолом-Алейхему не предоставила. Он умер через четыре месяца после появления на страницах нью-йоркской газеты обсуждаемого текста. В течение последующих семи лет усилиями все того же Ицхак-Дова Берковича вышло в свет первое посмертное собрание сочинений классика в 28 томах — так называемое «Folks-fond oysgabe» («Издание Народного фонда»). Весь пятый том в нем занял «Тевье-молочник», включая и главку «Vakhlaklakes»[19]. По требованию Берковича и других правообладателей, издатели, печатавшие книги Шолом-Алейхема на идише, обязаны были ориентироваться на «Folks-fond oysgabe». Предложенная там версия повести обрела статус непререкаемого канона[20].

Мотивы Берковича-составителя в данном случае объяснимы. Он стремился насколько можно более полно представить литературное наследие тестя, собрать всё, что считал значимым и ценным. Рассказ о том, как Тевье при помощи библейских цитат остановил погромщиков, плохо монтировался в единую композицию с предшествующими главами, но содержал яркие стилистические находки, интересные образцы языковой игры, а потому никак не мог быть проигнорирован. К тому же удачным для заключительной главы выглядело название — «Vakhlaklakes». Слово, будто бы случайно извлеченное героем из раскрытой наугад книги Псалмов, в действительности отсылало к совсем не случайному стиху — и «продвинутый» читатель сразу понимал намек: Тевье проклинает своих гонителей и откровенно издевается над ними. Наконец, душеприказчику Шолом-Алейхема, как мы видели, казалось важным, чтобы две «лучшие симфонии» — «Тевье-молочник» и «Менахем-Мендл» — имели общий «последний аккорд». Не исключено, что присутствовало в решении Берковича и чувство вины за проявленное когда-то самоуправство…

Дело осложнялось тем, что в «Folks-fond oysgabe», подготовленном в чрезвычайно сжатые сроки и фактически одним человеком, полностью отсутствовали примечания — даже в тех местах, где в текстах встречались неясности или нестыковки[21]. Как следствие, в глазах массовой еврейской аудитории главка «Vakhlaklakes» выглядела аутентичным авторским завершением саги о Тевье. Большинство же исследователей, если и обращали внимание на странный «довесок», то трактовали его однозначно: не полноценная глава, а альтернативный вариант эпизода с погромщиками[22].

Очевидно, такого же мнения придерживались и литературоведы, занимавшиеся публикацией «Тевье-молочника» в Стране Советов, где международные договоры об авторском праве не действовали и позицией Берковича можно было пренебречь. Скорее всего, именно по этой причине, а отнюдь не из-за цензурных ограничений, спорный текст в состав повести здесь и не включали. По сути, в «Vakhlaklakes» не содержится ничего, что сделало бы этот монолог героя более неприемлемым для советских органов идеологического контроля, чем, скажем, главы «Хава» или «Изыди!». В СССР критика официально объявила Шолом-Алейхема классиком мировой литературы, а Тевье — центральным образом его творчества, выразителем «глубокой и прекрасной народной мудрости»[23]. До известной степени это служило для книги охранной грамотой. Отдельные «неполиткорректные» высказывания «народного мудреца» при необходимости смягчались в переводах, а в изданиях на идише дело в худшем случае ограничивалось «правильными» примечаниями или малозначительными купюрами[24]. Иными словами, нет никаких оснований винить цензуру в запрете одной из глав «Тевье-молочника»[25].

Как бы там ни было, теперь эта глава пришла и к русскому читателю, который, таким образом, получил возможность самостоятельно оценить, какой из двух вариантов книги — с «запоздавшей историей» или без — является более оправданным. Чтобы дополнительная главка, пусть даже с дискуссионным статусом, воспринималась как органичная часть знакомого всем произведения, перевод выполнен «в традиции» Михаила Шамбадала, создателя «классической» версии «Тевье-молочника» на русском языке, то есть с использованием его общих подходов, лексики и некоторых (но не всех) конкретных решений.