Ольга Балла. Сны месяца тишрея. Дружба народов, 2020, № 11

Рецензия на роман Керен Климовски «Время говорить» (М.: АСТ, 2020) — монологическое повествование от лица девочки-подростка из русскоязычной израильской семьи (прошлогоднюю журнальную публикацию фрагмента из этого произведения мы упоминали в одном из наших обзоров). Как отмечает критик, «самое (ладно, одно из самого) интересное и сложное в работе, которую пришлось выполнить автору, следуя за Мишелью в ее взрослении, — это постепенно усложнять внутреннюю речь героини, на которой роман построен целиком, в каждой главе выстраивая ее так, чтобы она соответствовала текущему возрасту девочки, свойственным этому возрасту душевным движениям, речевым обыкновениям».

Рецензент не обходит вниманием и израильские реалии книги:

…вехи этого пути (пути взросления. — В.Ш.), наверняка тоже неслучайно, размечены израильскими праздниками, насыщенными символическим значением: от Йом Кипура, Судного дня — дня перелома, границы, дня, в который решается судьба человека по меньшей мере на предстоящий год, — до Лаг ба-Омера, праздника костров, дня чувства и празднования людьми своей общности и связи.

Удивительно, что незамысловатая проза Климовски способна спровоцировать столь пафосный отклик.

Пауль Целан. Из сборника «От порога к порогу» (1955). Звезда, 2020, № 11

Новые переводы Алёши Прокопьева, на сей раз — из Целана, классика XX века, уроженца Буковины, носителя немецкого языка и еврейской судьбы. Прокопьев, сам талантливый поэт, — блестящий переводчик немецкой (и не только) модернистской лирики. Однако стихи, вошедшие в подборку, нуждаются в комментарии. Например:

   Сердце:

   дай и здесь тебя вызнать,

   здесь, на середине рынка.

   Скажи его, этот шибболет,

   в Нездешнее родины:

   Февраль. No pasaran.

   Единорог:

   ты сведущ в камнях,

   ты сведущ в воде,

   приди,

   я отведу тебя

   к голосам

   Эстремадуры.

Это о гражданской войне в Испании? Когда, почему, в связи с чем это написано? Журналу стоило задать переводчику подобные вопросы.

Йозеф Рот. Из очерков «Путешествие по России». Звезда, 2020, № 11

Еще один важный (кроме подборки стихов Целана) материал, связанный с еврейской темой, в специальном «австрийском» номере «Звезды». Что же сумел разглядеть великий писатель, автор «Отеля „Савой“» и «Марша Радецкого», в тоталитарной стране в ее начальный, еще «вегетарианский» период?

Антисемит докладывает мне, что революция была на пользу только евреям. «Даже в Москве» им нынче разрешено проживать. Другой собеседник, желая произвести выгодное впечатление, рассказывает, что в войну был офицером и провел некоторое время в плену в Магдебурге. А нэпман меня предупреждает: «Всего вы у нас все равно не увидите!»

Мне же самому кажется, что в России я способен увидеть ровно столько, сколько в других зарубежных странах, ни больше ни меньше.

Так ли? Многое Рот подмечает, на нынешний взгляд, точно, например — убожество советской печати. И все-таки он не лишен иллюзий. За описанием страшных картин голода 1921–1922 годов в городах Поволжья следует оптимистический пассаж: «Уже подрастает поколение, не знающее об этих ужасах, уже сооружены леса, и плотники с каменщиками приступили к возведению нового». Впрочем, в 1926-м, когда Рот путешествовал по СССР, мало кто мог себе представить, что семь лет спустя люди в разных регионах страны будут вновь массово умирать от голода…

Отдельная глава посвящена московскому ГОСЕТу — театру Грановского и Михоэлса. Рот вспоминает свои давние впечатления от гастролей в Вене еврейского опереточного театрика из Вильны. Экзотикой для писателя были тогда даже афиши:

Написаны они были на языке, которым часто разговаривали в маленьких кофейнях еврейского квартала; но прежде казалось, что звуки эти существуют лишь в речи, а не в виде письменных знаков. На плакатах слова идиша были начертаны латиницей. Это выглядело как гротескно исковерканный немецкий язык. Впечатление было грубое и в то же время трогательное. Многие немецкие слова были снабжены славянскими уменьшительными суффиксами. Выговариваемые медленно, по слогам, они были смешны. Произносимые быстро, они звучали трогательно.

Постановка наивного водевиля так впечатлила Рота, что он с осуждением описывает дальнейшую «европеизацию» еврейского театра. Типичное снобистское любование колоритной «народной» архаикой? Возможно. Так или иначе, в московском театре Рот, кажется, обрел желаемое. Хотя общее впечатление все же противоречиво:

…театр на идише в Москве — единственное место, где еврейская ирония вкупе со здоровым юмором торжествует над предписанным цензурой «революционным» пафосом. В театре на идише главенствует та критическая способность, которой очень не хватает другим государственным просветительным учреждениям в Стране Советов. Однако ирония, достаточно действенная по отношению к Наркомпросу, применительно к Талмуду выглядит глупой и беспомощной. Тщетное желание советской власти превратить евреев в «национальное меньшинство» без собственной религии, наподобие калмыков, ощущается даже в Московском Еврейском театре.

Нельзя отказать этому суждению в проницательности.

Эргали Гер. Ремедиос. Еще одна баллада о детстве. Знамя, 2020, № 10

Воспоминания о послевоенном Вильнюсе. От былого «литовского Иерусалима» мало что осталось. Но все-таки живут по соседству с автором «две подружки моей бабушки, тетя Дора и тетя Бася, успевшие лихо повоевать в Испании, Франции, Мексике и прочих головокружительных странах». И еще какие-то девушки Маша и Шура и их родственницы — старушки Маня и тоже Шура. А к девушкам время от времени приезжает из города Лянтвариса двоюродный брат — пухлощекий рассудительный молодой человек лет десяти, которого тоже зовут Маня (Иммануил)… Немного. Да и вообще живого и интересного материала в этой прозе немного. Но интонация приятная.

Александр Хургин. Колония. Рассказы. Знамя, 2020, № 10

Рассказы о престарелых жильцах дома на улице Софьи Ковалевской в некоем областном городе. Одна их жилиц, Лиза Иванова, в первом браке Гольдберг, — еврейка, что, впрочем, никак специально на ее судьбе не отражается. Разве что на отдельных бытовых привычках — скажем, на нежелании есть сало и мясной борщ со сметаной. Судьба между тем у нее непростая: один ребенок утонул, второй умер в эвакуации от голода и дифтерита, первый муж погиб на фронте. А у самой женщины — травма на всю жизнь:

Ей всегда казалось, что еды мало, что она голодной останется. Потому что наголодалась она в эвакуации так, что не дай бог. Кожа на теле трескалась. И с тех пор больше всего на свете боялась Иванова голода. Все время думая о еде. Даже когда была сыта, о ней думала. Все остальное занимало ее гораздо меньше. Или не занимало вообще.

На старости лет с едой как-то налаживается: падчерица регулярно снабжает продуктами из деревни в обмен на завещанную квартиру…

Надо заметить, что в последние годы Хургин стал писать тоньше и лучше: исчезло непременное стремление придумать и рассказать замысловатую «байку», даже какая-то чеховская традиция стала проступать.

Владимир Кантор. Плетка из чертополоха. Новелла. Знамя, 2020, № 10

Не новелла, а, скорее, очерк из семейной истории, не совсем удачно беллетризованный под конец. Сначала рассказывается про деда — реэмигранта из Аргентины, профессора-геолога Моисея Исааковича Кантора, которого в 1937-м арестовали по доносу честолюбивой заместительницы, но во время «бериевской оттепели» выпустили:

Доносчица писала деду покаянные письма, оправдываясь нервным срывом, писала, что она молодая незамужняя женщина, что у нее бывают депрессии и стрессы, вот она и «перегнула палку». Незлобивый дед готов был ее простить. Но бабушка пощады не знала. Все же старый большевик! И дед заместительницу уволил.

Дальше — про конец сороковых и пятидесятые:

После страшной и погромной сессии ВАСХНИЛ, зарубившей генетику, год спустя случился удар по космополитам, еврей-отец получил волчий билет по окончании университета, на работу его никуда не брали. С трудом взяли в почти заштатный Рыбный институт вести семинары по истории партии…

Борьбе с лысенковщиной и антисемитизмом уделяется немало внимания, а вот «большевизм» дедушки и бабушки никак не рефлексируется. Только выражается сожаление, что дед долгие годы получал «партмаксимум» вместо полноценной профессорской зарплаты. История семьи Канторов заслуживает между тем куда более глубокого описания. Стоило упомянуть хотя бы, что отец автора, Карл Моисеевич Кантор, — выдающийся теоретик искусства, специалист по технической эстетике. Преподавание истории партии оказалось коротким и вынужденным эпизодом его биографии…

Нельзя не указать и на фактическую ошибку: в Латинскую Америку (конкретно — в Мексику) Троцкий переехал лишь в 1936 году, а не в 1928-м, как утверждает новеллист.

Евсей Цейтлин. Перечитывая молчание. Из дневников этих лет. Знамя, 2020, № 10

Речь идет о разном: о работе учителем русского языка в киргизском ауле, о первых впечатлениях от знакомства с книгами Бабеля и Ионеско. Но сквозная тема дневниковых отрывков — память, ее ущербность, несовершенство:

Учась во втором классе, вдруг сталкиваюсь с препятствием, которое повторится потом множество раз. В школе задали выучить стихотворение. Оно легко начинает жить во мне. Но… через две-три недели улетает от меня навсегда. Остаются отдельные строчки. Обидно: мой труд не просто пропадает — я могу незаслуженно оказаться в числе лентяев и двоечников. И тогда догадываюсь: нужно постараться, чтобы меня обязательно вызвали на уроке прочитать стихотворение. Сразу. Пока помню.

Один из эпизодов — про интервью, которое автор попытался взять у раввина Адина Штейнзальца, сделавшего себе имя переводами Талмуда на современный иврит:

Штейнзальц встретил меня неожиданной фразой: «У меня для вас есть подарок». И тут же объяснил: «Я подарю вам ваших родных». Он протянул мне стопку ксерокопий из различных еврейских энциклопедий. Это были статьи о Цейтлиных — известных раввинах, писателях, финансистах. Штейнзальц не сомневался: я, как большинство советских евреев, скорее всего, ничего не знаю о своих предках.

Но неужто Штейнзальц не рассказал журналисту ничего интересного? Неужели ему оказалось нечем поделиться с русским евреем, попросившем об интервью, кроме стопки ксерокопий? Воспроизвести аудиозапись Цейтлину почему-то не удалось: «Магнитофон запечатлел молчание». Но ведь есть еще память… Или перед нами — иллюстрация тезиса о ее несовершенстве? Не исключено, журналист просто лукавит и ксероксы оказались самым ценным, что от этой встречи осталось.

Павел Матвеев. И ад следовал за ним. К 50-летию публикации подлинного текста романа-документа Анатолия Кузнецова «Бабий Яр». Знамя, 2020, № 11

Рядовые, можно сказать, страницы истории советской литературы:

…из «Главы воспоминаний» в первой части романа цензурой было изъято почти 75% текста, из «Главы из будущего» в третьей части — более 40%. Крошечная по объему глава «Харьков взят» (4 страницы) была порезана на 25%, глава «Киева больше не будет» — на 15%; глава «Осколки империи» пошла под нож целиком — а это, между прочим, 7 книжных страниц. Во многих главах были сделаны купюры различного объема — от одного-двух-трех слов в какой-нибудь фразе до нескольких абзацев из десятка-другого фраз.

Как переживает подобную «редактуру» автор? По его собственным словам, так:

«Дошло до дикой сцены в кабинете Бориса Полевого, где собралось все начальство редакции. Я требовал рукопись, я совсем ошалел, кричал: "Это же моя работа, моя рукопись, моя бумага наконец! Отдайте, я не желаю печатать!" А Полевой цинично, издеваясь, говорил: "Печатать или не печатать — не вам решать. И рукопись вам никто не отдаст, и напечатаем, как считаем нужным"».

На самом деле писатель, разумеется, мог бы запретить публикацию, но тогда пришлось бы возвращать аванс… и вообще… В итоге цензурированный, искалеченный роман появляется в 1966-м на страницах журнала «Юность», становится подлинной сенсацией, потом выходит отдельной книгой, переводится на иностранные языки. Полный же вариант Кузнецов сумеет напечатать только спустя пять лет — после эмиграции. Но особого общественного внимания это уже не привлечет. У литературных текстов — свои «превратности судьбы».

Дмитрий Бавильский. Еврейство как алиби и симптом: интеллектуальная биография, написанная дедуктивным методом. Знамя, 2020, № 11

Само название рецензируемой книги искусствоведа Ольги Медведковой — «Лев Бакст, портрет художника в образе еврея» (М.: НЛО, 2019) — уже отчетливо свидетельствует, что именно еврейское происхождение находится в центре внимания автора или же служит ключом ко всем остальным сторонам личности героя — прославленного художника и сценографа, успешного и яркого живописца раннемодернистской эпохи:

По Медведковой, Бакст закономерно ощущал себя наследником средиземноморских культур, активно используя в творчестве элементы даже не классики, но архаики (греческой, критской, египетской) как еврей — полноценный представитель нации столь же древней и не менее культурной, а также предельно мифологизированной. <…>

Еврейская тема для Бакста — не из очевидных. Автору пришлось восстановить целую цепь опущенных звеньев — и биографический детектив стал превращаться в детальную реконструкцию нарративного «преступления».

Звучит интригующе… и невнятно. О каком преступлении, о каком алиби и о симптоме чего идет речь? С какой стати еврейство базируется на образах греческой архаики? Рецензия, увы, никак не отвечает на эти вопросы.

Теодор Гальперин. Дядя Гриша. Рассказ. Нева, 2020, № 10

Чрезвычайно слабый рассказ про детскую дружбу ленинградского мальчика с одесситом Гришей, фронтовиком-инвалидом и мастером по ремонту обуви, некогда научившимся этому ремеслу у «старого Янкеля», георгиевского кавалера. Погиб Янкель так:

Когда нагрянули немцы, двое украинцев с соседней улицы в немецкой форме вошли во двор их дома со списками, вывели Янкеля, следом, пытаясь загородить мужа, бежала Мария, хватая фашистов за руки. В нее выстрелили. Георгиевский кавалер был еще в силе, выстрел в Марию удесятерил его силы — вырвался из рук предателей, свалил с ног стрелявшего, но второй выпустил очередь в Янкеля.

Эта жуткая, непривычная для одесситов сцена, длящаяся несколько минут, проходила под возмущенные крики соседей из каждого окна во дворе.

Украинцы, которых в Одессе было намного меньше, чем евреев, еще в начале века, стреляли в народ, живущий в этих краях со времен Древней Эллады...

В комментарии разъясняется: «Согласно российской переписи населения, в 1897 году в Одессе проживало 49% — русских, 31% — евреев, 9% — украинцев».

На самом деле никаких «украинцев» в переписях царского времени не было — были «малороссы». К тому же многие выходцы их малороссийских губерний (каковые в дореволюционной Одессе составляли едва ли не большинство) предпочитали числиться просто русскими. Так что утверждение про «намного больше» — сомнительно. А главное, что это вообще за подход? Можно подумать, что древность жительства и многочисленность того или иного народа имеет отношение к делу. Использовать память о Холокосте для разжигания нынешних этнических фобий — мерзко.

Ирина Чайковская. Внимательный наблюдатель. Нева, 2020, № 11

Отзыв на книгу Евсея Цейтлина «Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда?» (СПб.: Алетейя, 2020) — сборник интервью, которые автор за четверть века журналистской работы в США взял у русскоязычных литераторов, живущих, как и он сам, за пределами бывшего СССР. Начинается рецензия с прочувствованной характеристики интервьюера:

Я бы назвала его «божьим человеком», отбросив прилипший к этому словосочетанию оттенок юродивости. Для меня «божий человек» — это тот, кто слышит Бога и кого слышит Бог. Обретший веру далеко не в юном возрасте, он стал, как кажется, глубоким знатоком иудаизма, его сущности и его обрядов. Бывает, что такое погружение в религию делает человека нечувствительным к чужому, да что там — просто к обычной жизни и обычным проблемам. Но нет, этого не случилось.

Странное представление об иудаизме и о религии в целом… Дальше упоминается, что Цейтлин родился «в том самом Омске, где в наши дни оказывали первую медицинскую помощь Алексею Навальному». При всем уважении к профессионализму омских врачей и понятной озабоченности текущими политическими вопросами, город на берегах Иртыша знаменит все-таки не только этим…

Парадоксально, но многословная характеристика Цейтлина не содержит самое важное, что читатель должен о нем знать. А именно: его давняя уже книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» (первое издание: Вильнюс, 1996) была и продолжает оставаться значительным явлением на небогатом небосклоне нынешней русско-еврейской словесности. Кстати, это тоже своего рода интервью — горький монолог литовского драматурга Йокубаса Йосаде о судьбе интеллектуала в тоталитарном обществе, о еврейско-литовских отношениях, о цене, которую платит писатель за отказ от родного языка. Цейтлин записывал предсмертную исповедь Йосаде на магнитофон в течение пяти лет и затем опубликовал в виде сложно организованного текста, включающего фрагменты собственных дневников и комментарии к ним. Справедливости ради: рецензентка мельком упоминает «Долгие беседы», называет их «знаменитым романом». Судя по всему, не читала.