В 1997 году российский читатель смог познакомиться с новыми переводами произведений лауреата Нобелевской премии по литературе Исаака Башевиса-Зингера — по-русски опубликованы романы «В суде у моего отца», «Люблинский штукарь»[1] и «Враги. История любви»[2]. Наше знание о Зингере становится более полным. Книги Зингера — панорама жизни европейского еврейства, читая их мы глубже узнаем себя, свои корни, свою причастность к судьбе еврейского народа. Это зеркала, в которых отразилось наше прошлое, родовые неповторимые черты характера нации. Попробуем в них вглядеться.

Путеводитель по Атлантиде («В суде у моего отца»)

К середине ХХ века политическая карта Европы — уже в который раз — была основательно перекроена. Германия раскололась на два государства, Тито создал балканскую миниимперию, возникли страны восточного и западного блоков. И в это же время незаметно и тихо погружался в историческое небытие целый материк: традиции и быт европейского еврейства, идиш-культура. Эта Атлантида ушла не под воду — ее спалили в топках Освенцима, закопали во рвах Бабьего Яра, зарыли в белорусскую, польскую, литовскую землю. Оставшиеся в живых западные евреи эмигрировали в Палестину и Америку, жизнь советских евреев была придавлена, а точнее раздавлена, государственной идеологией «братства народов».

«История народа принадлежит поэту», — писал Пушкин. Роман Зингера блестяще подтверждает эту мысль. Бусины рассказов в романе Зингера нанизаны на одну общую сюжетную нить — историю семьи и раввинского суда, бет-дина, в Варшаве начала века. «Я твердо убежден, что суд будущего будет основан на принципах Бет-Дин, если, конечно, в нравственном смысле мир пойдет вперед, а не назад», — пишет Зингер в предисловии.

Если Тургенев написал «Отцы и дети», то Зингер мог бы назвать свою книгу «Отец и сын». Мир еврейской жизни увиден глазами ребенка. Суетная, мелочная, полная глупости и пошлости мирская жизнь удивительным образом сочетается, сопрягается в прозе Зингера с вечностью, Богом, Торой. Эта вертикальная составляющая еврейского мира — духовный стержень, который объединил еврейский народ, не дал ему рассыпаться. Зингера интересует человек на историческом сквозняке и человек, охваченный ознобом иного рода — трепетом Страха Божьего. Нищета и богатство, праведность и порок, милосердие и жестокость — между этими полюсами причудливо располагает Зингер силовые линии человеческих судеб. Разность потенциалов — от твари к Творцу — столь высока, что одни кидаются, как в омут, в революционный террор, а другие страстно ожидают Мессию, как тот раввин, что спал, не раздеваясь, шесть ночей в неделю. «Почему? А потому, что Мессия может явиться в любую минуту и раввин не хотел тратить время на одевание». Мир Крохмальной улицы, несмотря на все социальные контрасты, мир цельный, органичный, хочется сказать гармоничный, — мир самодостаточной еврейской жизни. Каждый рассказ Зингера — отдельная законченная новелла на тему «что такое еврей». Роман представляет большое мозаичное полотно. Перед читателем открывается удивительный и навсегда ушедший от нас пласт жизни еврейского народа.

Улица и синагога («Люблинский штукарь»)

Роман «Люблинский штукарь» в более раннем русском издании был озаглавлен «Люблинский чародей». Перевод Эппеля представляется более удачным. «Штукарь» — это тот, кто наиболее искусен во всех проделках, выдумках. Герой романа — Яша Мазур, фокусник, канатоходец, циркач, отчасти даже гипнотизер (сейчас сказали бы экстрасенс), фигура весьма необычная для еврейского местечка. Яша — человек сомнения, скепсиса, изгой по натуре. «Он ощущал себя чужим повсюду: и тут, и в Варшаве, среди евреев и неевреев. Все были у себя дома, он оставался скитальцем». Символично, что Яша — канатоходец: он балансирует в жизни, ища опоры и нигде не находя ее: ни в семье, ни в традиции, ни в религии. «Откуда я знаю, какой Бог правильный? Никто не был на небе. Да я и молиться не хочу». Яша внутренне свободен, но это свобода человека в мире, лишенном координат. Он не дезориентирован, он вообще сомневается в существовании ориентиров. Поэтому так запутаны его отношения с женщинами: жена, Магда, Зевтл, Эмилия. Эти женщины любят его, тянутся к страстному, незаурядному, щедрому и отзывчивому мечтателю. Хотя интуитивно чувствуют ненадежность, «лоскутность» его характера. «В нем уживались разные повадки. Он был верующим и неверующим, хорошим и плохим, искренним и притворщиком. Собираясь креститься, Яша, тем не менее, находя на улице страницу святой книги, поднимал ее и целовал». Эта постоянная борьба цинизма и детского благочестия, плоского атеизма и мучительного ощущения богооставленности, невозможность выбора выматывают зингеровского героя, приводят его к преступлению. От заблуждения к покаянию — такой путь проходит Яша Мазур.

Плавное, неторопливое повествование романа сменяется лихорадочным, судорожным, «достоевским» письмом. За сутки Яша теряет всё: Эмилию, семью, здоровье, карьеру. Кончает жизнь самоубийством Магда. И когда герой уже сам готов свести счеты с жизнью, с ним происходит то, что в японской традиции называется «сатори» — просветление. Яша возвращается к вере предков, приходит в синагогу. Внимательное прочтение романа обнаруживает его корневые связи с «Преступлением и наказанием». Но если в эпилоге романа Достоевский оставляет героя на пороге обновления, то Зингер делает неожиданный ход — Яша становится праведником. Писатель меньшего ранга здесь поставил бы точку: порок наказан, добродетель торжествует. Но Зингер беспощаден в своем видении мира, пошлость настигает Яшу и в его добровольном заточении. Если раньше люди ждали от Яши трюков на проволоке, то теперь они требуют от него фокусов духовного свойства: советов и исцелений. И все-таки жизнь, преображенная духом, побеждает. Глядя на обыкновенную снежинку, Яша понимает: «Он все время ждал знака, а меж тем, в каждой минуте, в каждой секунде в нем и вовне Господь свидетельствовал о своем присутствии».

Вкус пепла («Враги. История любви»)

На конференциях и симпозиумах, посвященных Холокосту, философы, теологи различных конфессий, историки и культурологи вновь и вновь пытаются ответить на грозные вопросы ХХ века: «Что такое человек?», «Где был Бог в Освенциме?», «Что значит “молчание Бога”?» Для героев романа Зингера, прошедших через Холокост, существует один, в своей жестокой ясности, вопрос — «как жить дальше?». Не случайно, что имя главного героя романа — Герман Брудер. «Брудер» по-немецки и на идише значит «брат» — слово, означающее не только кровное родство, но и общечеловеческое («брат по разуму»). Вспоминается и библейское («голос крови брата твоего вопиет во мне от земли»). Герои Зингера продолжают жить, отчетливо осознавая, что жизнь — бессмысленна. «Религии лгали. Философия с самого начала оказалась банкротом. Дурацкие обещания прогресса были не более чем плевком в лицо мученикам всех поколений». Жизнь после Холокоста оказывается ирреальной: мертвые не покидают живых, они входят в их сны, напоминают о себе выколотым на руке номером, преследуют галлюцинациями. Они более реальны, чем хлопотливая, стандартизированная жизнь послевоенной Америки. Выживших терзает не только прошлое, но и чувство вины. «Величайший ее грех заключался в том, что она осталась живой, когда такое множество невинных мужчин и женщин было замучено», — думает Шифра-Фая, мать любовницы Германа. Единственной реальностью в этом призрачном, населенном тенями мире, становится эрос, связь между мужчиной и женщиной. «Вначале была похоть... Страдания, пустота, тьма — это не более чем прерывание космического оргазма, инстинктивность которого все растет». Три женщины, три сестры по страданию, окружают Германа. Ядвига — польская крестьянка, спасшая ему жизнь, Маша — страстная, безудержная, напоминающая «роковых» женщин Достоевского, и красавица Тамара — жена, чудом воскресшая из прошлого, мать детей Германа, убитых нацистами. Страсть, нежность, долг и вина, вписанные в круг похоти, — такова квадратура круга по Зингеру. Задача, как и в математике, неразрешимая. «Я хочу сохранить всех трех, такова постыдная правда», — признается себе Герман. Ему кажется, что сохранив своих женщин, он сможет восстановить самого себя, полностью разрушенного. Герман решает не практическую, но онтологическую проблему и в житейском смысле терпит поражение — теряет всех. Отчаяние Германа абсолютно еще и потому, что оборвана связь с верой отцов, с национальным наследием. «“С какого бока они (немецкие евреи. — Л.А.) мне братья и сестры? — спросил себя Герман. — В чем состоит их еврейство?” Герман не принадлежал ни к ним, ни к американским, польским или русским евреям». Одиночество затопляет Германа, он не способен на выбор. За него решают женщины. Ядвига принимает иудаизм и рожает еврейского ребенка, Маша кончает жизнь самоубийством. Последние слова Германа в романе: «Я покину всех». Что произошло с Германом — жив ли он или умер — для романа неважно. Остаются женщины с их безрассудной, отчасти загадочной, любовью к Герману. Ядвига называет дочку Машей, в память любовницы Германа, а Тамара на предложение выйти вторично замуж отвечает: «Возможно, в следующей жизни — за Германа». Зингер написал книгу о последнем отчаянии и любви без надежды, о мужчинах и женщинах, чьи губы и в поцелуях помнят вкус пепла.