Лев Айзенштат
[Илья Эренбург. Стихотворения и поэмы]
Февраль 2001
Аннотации
Версия для печати


Эренбург И.Г. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Б.Я.Фрезинского. — СПб.: Гуманит. агентство «Академ. проект», 2000. — 816 с.: портр. — (Новая б-ка поэта). 3000 экз.



В разговорах о стихах Маяковский любил повторять оппонентам, упрекавшим его в непонятности или назойливой публицистичности текста, одну и ту же фразу: «Зайдите через сто лет, поговорим». Столетие — достаточный отрезок времени, чтобы оценить масштабность поэта, его уникальность, исключительность лирической интонации. Особенно — двадцатое столетие. В русской поэзии ХХ века можно насчитать десяток крупнейших поэтов, а среди них и нескольких гениев. При такой тесноте и значительности авторского ряда многие из поэтов, ярко блеснувших на небосклоне своего времени, ныне окончательно забыты или принадлежат, как говаривал тот же Маяковский, к разряду «бесконечно малых». И вот сейчас, когда спустя 110 лет со дня рождения Ильи Эренбурга в серии «Новая библиотека поэта» вышел в свет том его избранных стихотворений, читателю предоставляется увлекательная возможность разобраться в поэтическом хозяйстве писателя, понять, как сегодня звучит его голос.


Поэтический том составлен, естественно, по хронологическому принципу: он охватывает тексты с 1910 по 1966 годы. Первые сборники Эренбурга-поэта поражают удивительной эстетической переимчивостью или, что то же самое, гибкой восприимчивостью к литературным новациям. По его ранним книгам можно проследить смену поэтических направлений и стилей русского стихосложения начала ХХ века. Если сборники «Стихи» (1910), «Я живу» (1911) — всего лишь отчетливые слепки с книг символистов (автохарактеристика Эренбурга: «Я — ученик Брюсова»), то «Одуванчики» (1912) написаны уже внимательным читателем Тютчева. Решительно отказываясь от условно-поэтических декораций, Эренбург отныне провозглашает: «Не ищите в этой книге // Сказок, раньше вас пленявших». Поэт пробует все: стихи сборника «Будни» (1913) — букет из бодлеровских «Цветов зла» с явным привкусом знаменитой «Падали»; автора привлекают эстетика грязи, распада и житейской мерзости, отбросы человеческого бытия. Но через полгода он выпускает книгу «Детское» с посвящением Франсису Жамму — поворот на 180 градусов. Умилительные, иногда до слащавости, почти младенческие по безгрешному мироощущению стихи: «Боже, милый, ласковый, как Ты мне близок минутами, как Ты тешишь сердце сказками, сказками, прибаутками». Или: «Спи, мой заинька, нежный пушок, серенький, маленький робкий зверек». А в 1915 году выходят «Стихи о канунах» — опять новая речь, речь темная, судорожная, косматая, то есть причесанная на футуристический манер. Впору говорить о протеизме Эренбурга, так легко поэт меняет обличья, в очередной раз искренне вживаясь в новый образ. Эренбург мгновенно откликался на то, что мы сегодня называем «вызовом времени», обостренно чувствовал надвигающиеся перемены в духовной и политической жизни России. Так, в ноябре 1917 года он пишет стихотворение «Молитва о России» — поразительно, как эти стихи перекликаются с «Двенадцатью» Блока, предвосхищая гениальную поэму, которая сожгла певца Прекрасной Дамы. Потому и не случайны интонационные и лексические совпадения поэтов, ибо они слышали одну и ту же «музыку революции», гул народной стихии:


   Эх, настало время разгуляться,

   Позабыть про давнюю печаль!

   Резолюцию, декларацию

   Жарь!


Смена поэтических масок, столь свойственная раннему Эренбургу, свидетельствует о том, что поэт еще не обрел своего подлинного лирического голоса. Он и сам это чувствовал, когда в 1921 году писал, переосмысливая прожитые годы:


   И я безудержно завыл,

   Простой закат назвал кануном

   И скуку мукой подменил.


Здесь ключевое слово, конечно, «подменил». Эренбург открывает для себя новые мировоззренческие смыслы: «Я не трубач — труба. Дуй, Время!» И поэтому, когда поэт говорит: «Но Время было трубачом», — это не просто звонкая поэтическая декларация. Эти слова сказаны «всерьез и надолго», ибо, как показало время, Эренбург — поэт, ангажированный историей, небывалой по грандиозным свершениям и жестокостям эпохой, а не властями, как его ныне аттестуют некоторые критики. В 1923 году Эренбург составляет план сборника «Не переводя дыхания». Но книга так и не появилась. Рукопись поэту не вернули, и она не разыскана до сих пор. Затем поэт замолчал. Только в апреле 1941 года была опубликована следующая книга стихотворений «Верность». В нее вошли тексты 39–40-го годов, испанский и парижский циклы стихов. Сегодня можно с уверенностью сказать, что эти циклы — из лучших поэтических вещей в наследии поэта. Прямая, без экивоков, речь, сплав фронтового репортажа с лирической исповедью, чеканный ритм парно рифмующихся двустиший, густота и безошибочная найденность слов, без которых немыслима настоящая поэзия — такова неповторимая лепка стиха. Эмоциональная напряженность текста достигается исключительно скупыми выразительными средствами: «И сколько будет эта мать // Не понимать и обнимать?» — это сказано об убитом ребенке на руках обезумевшей от горя матери. Человек большой исторической интуиции, Эренбург понимал, что война в Испании и падение Парижа — это только прелюдия к кошмарной трагедии Европы. Через два месяца после появления «Верности» началась Отечественная война. Во время войны Эренбург, фронтовой корреспондент, не перестает писать стихи. Они вошли в сборник «Стихи о войне» (1943). Эти стихотворения уже своими названиями определяют и тональность книги, и ее яркую публицистичность: «Проклятие», «Ненависть», «Убей!», «Возмездие», «Немецкий солдат». «И от лютой человеческой тоски // Задыхались крепкие сибиряки…» — так же задыхаются слова книги от скорби и гнева. В июле 1946 года выходит в свет поэтический сборник «Дерево». Есть стихи, с которыми хочется жить, без которых наше существование неполно. Именно к ним принадлежат лирические шедевры Эренбурга из этой книги: «Я смутно жил и неуверенно…», «Ты говоришь, что я замолк…», «В мае 1945». Послевоенная поэзия Эренбурга, особенно после ХХ съезда, — это, прежде всего, раздумья о прошлом, о кровавых соблазнах истории, о трагических заблужденьях и ошибках человека. Тема верности вновь возникает в стихах поэта: «Я верен тем, с которыми полвека // Шагал я по грязи и по крови». Или: «Верю тебе лишь, Верность. // Веку, людям, судьбе». Поэт не случайно возвращается к этой теме, слишком много раз он слышал, как люди его поколения клялись в верности партии, Сталину, коммунистической идее. Но оборотная сторона верности — догматизм, слепое исполнение приказов, жестокость. Он пишет стихотворение «Самый верный», где признается читателю, что «из апостолов Фома Неверный кажется мне самым человечным». Герой последних стихов Эренбурга — человек сомневающийся, колеблющийся, «истоптанный, но мыслящий тростник», то есть собирательный образ «шестидесятника». Для нашего современника эти стихи — моментальный снимок проблем и надежд советской интеллигенции тех лет. Речь поэта изменилась: утрачена экспрессия, в стихах много рассудочности, декларативности; подчас наивности, схематичности; и это понятно: поэт пытается объяснить себе и читателю, что же произошло с человеком и страной в ХХ веке. Но рациональное мышление уплощает стихи, ибо поэт, по словам Мандельштама, «пишет опущенными звеньями».


Еврейская тема занимает скромное место в поэзии Эренбурга. В большом стихотворении «Еврейскому народу» (1911) при изобилии общих мест и банальной лексики звучат, как ни странно, сионистские мотивы, вообще-то поэту определенно чуждые: «Уйди к родным полям Иерусалима...» Через год его отношение к еврейству усложняется: он и тяготится своей кровью, и признается в любви к еврейскому народу («Евреи, с вами жить не в силах…»). В 1916 году поэт пишет «Балладу об Исаке Зильберсоне» — историю нелепого «маленького человека», погибшего на бессмысленной бойне Первой мировой войны. В балладе есть отголоски детских переживаний, связанных со школьным антисемитизмом. Поэт вновь обращается к этой теме в годы Холокоста. Он пишет «Бродят Рахили, Хаимы, Лии…», «Бабий яр», «В гетто», другие стихи. Позиция Эренбурга однозначна: когда евреев убивают, он всегда будет заявлять, что он — тоже еврей. В середине шестидесятых появляется «Сем Тоб и король Педро Жестокий», стихотворение на тему «поэт и власть». Поэт при этом «ходил с большими пейсами — был рода иудейского». И хотя герои стихотворения были историческими персонажами, аллегорию понимали все. Недаром в 1977 году его не пропустили в том «Библиотеки поэта».


…Двадцатый век позади. Трепет времени, взволнованное дыхание человека глубже всего передается лирическим стихотворением, исповедью «воспламененной души», по словам Пастернака. И лучшие стихи Эренбурга — неопровержимое тому доказательство.