Михаил Горелик
Голда Меир и Илья Эренбург: два символа еврейства
Апрель 2001
Полемика
Версия для печати

На обложку 31-го номера «Народа Книги в мире книг» манком для читателя вынесено: «Илья Эренбург как символ советского еврейства». Журнал открывается разговором сотрудника редакции Льва Айзенштата с исследователем творчества Эренбурга Борисом Фрезинским — ударный материал номера. Однако Фрезинский выписанный вексель не оплачивает: разговор носит не аналитический, а эпический характер и редко выходит за биографические рамки. Усилия Айзенштата повысить планку оказываются неуспешны, и насчет символа читатель так и остается в неведении.


Характерно название интервью: «Илья Эренбург — свидетель и жертва эпохи». «Свидетелей и жертв» среди выдающихся советских евреев (и неевреев) сталинских времен — действительно пруд пруди: они или свидетели, или жертвы, они ни в чем не виноваты («время было такое») и не несут никакой нравственной ответственности. Празднование столетия Бориса Ефимова, ставшее общественным событием, — пример из этого ряда. Но не думаю, что такое определение понравилось бы Эренбургу: сам-то он ощущал себя активным участником исторического процесса и, надо полагать, весьма этим дорожил.


В сущности, я хотел бы здесь сказать пару слов лишь об одном пассаже Фрезинского: «Но к лету политика Кремля изменилась. Голда Меир открыто вела пропаганду за эмиграцию, среди советских евреев начало формироваться сионистское движение. Эренбурга вызвали в ЦК. Там ему намекнули, что если так будет продолжаться и дальше, то евреям будет плохо... Эренбург пишет в “Правду” статью...»


Голда Меир как посол Государства Израиль в СССР прибыла в Москву 3 сентября, так что если «к лету политика Кремля изменилась», то вовсе не благодаря ей. Другой вопрос, что «к лету» она вовсе не изменилась. Она и не могла измениться. Государство Израиль было провозглашено 14 мая и, как известно, Советский Союз провозглашению этому немало содействовал и отнесся к нему более чем благосклонно. До лета оставалось всего ничего. Первые признаки смены вех обнаружились только в сентябре. Одним из наиболее знаковых как раз и была знаменитая статья Эренбурга в «Правде», о которой говорит Фрезинский. Из контекста беседы следует, что она появилась тоже «к лету» — на самом деле 21 сентября.


Сионистские настроения в СССР в то время, конечно, были. Победа в войне, истребление восточноевропейского еврейства, создание Государства Израиль немало этому способствовали. И нелегальное сионистское движение тоже было. Но только с Голдой Меир это никак не связано. Утверждение Фрезинского о ее открытой пропагандистской деятельности вызывает полное недоумение. Должность посла в принципе ничего такого как будто не предполагает — об этом как-то и говорить неудобно. Если же поставить это странное утверждение в контекст места и времени, оно производит просто сюрреалистическое впечатление. Какая там пропаганда! Израильские дипломаты (как, впрочем, и все иные) стеной были отделены от советского народа. Ну разве что считать, что само появление Голды Меир в Москве носило пропагандистский характер; это — да, это, безусловно, было.


В своей автобиографической книге «Моя жизнь» Голда Меир описывает всего только три случая общения с советскими евреями — все три во время посещения синагоги. Она отправилась туда в первую же субботу после вручения верительных грамот. Поговорила несколько минут с раввином — вот и все. На обратном пути к ней подошел человек и произнес шепотом благословение «Шехехиану»: «Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь вселенной, давший нам жизнь, поддержавший нас, давший дожить нам до этого времени».


Я не успела открыть рта, как старый еврей скрылся, и я вошла в гостиницу с полными слез глазами, еще не понимая, реальной была эта поразительная встреча или она мне пригрезилась.


Потом она была в синагоге на Рош ха-Шана и Йом-Кипур. Московские евреи устроили ей фантастический прием: «Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока». Она сказала обступившим ее людям только одну фразу на идише: «Спасибо вам, что вы остались евреями!» Конечно, при желании и это можно назвать открытой сионистской пропагандой. «Я услышала, как эту жалкую... фразу передают и повторяют в толпе».


«Голда Меир, — говорит Фрезинский, — зло написала об Эренбурге в своих воспоминаниях». Я бы не сказал: злости там нет, хотя неприязнь, конечно, присутствует. Что вообще характерно для Голды Меир, она не дает Эренбургу негативных оценок — она просто рассказывает. Впрочем, о нем говорится совсем немного: всего в двух эпизодах.


В первом — о той самой его статье, появившейся в «Правде» незадолго до Рош ха-Шана. Статья пересказывается ею с сарказмом (вполне, впрочем, умеренным).


Если бы не Сталин, набожно писал Эренбург, то никакого еврейского государства не было бы и в помине. Но, объяснял он, “во избежание недоразумений”: государство Израиль не имеет никакого отношения к евреям Советского Союза, где нет еврейского вопроса и где в еврейском государстве нужды не ощущается. Государство Израиль необходимо для евреев капиталистических стран, где процветает антисемитизм. И вообще, не существует такого понятия — “еврейский народ”. Это смешно, так же, как если бы кто-нибудь заявил, что люди с рыжими волосами или с определенной формой носа должны считаться одним народом. Эту статью прочла не только я, но и все евреи Москвы. И так же как я, поскольку они привыкли читать между строк, они поняли, что их предупреждают: от нас надо держаться подальше.


Ответом на это недвусмысленное предупреждение стала ликующая еврейская толпа в синагоге во время праздников. Та самая, которая произвела столь большое впечатление на Голду Меир. И не только на нее. Сталин из этой истории свои выводы сделал.


Кстати, и Голда Меир, и (вслед за ней) Борис Фрезинский несколько суживают смысловое поле статьи. Кроме послания советским евреям, о котором они оба пишут, она содержала также два послания израильскому руководству. Ему предлагали, во-первых, забыть о советских евреях, а во-вторых, предостерегали от сближения с Западом. В исполнении социального заказа Эренбург, как всегда, был на высоте. Впрочем, надо полагать, ему не пришлось особенно лицемерить: ведь в значительной мере он действительно думал именно так, как писал.


Вскоре Голда Меир познакомилась с Эренбургом лично. Дело было на приеме в чехословацком посольстве.


Эренбург был совершенно пьян — как мне сказали, такое с ним бывало нередко — и с самого начала держался агрессивно. Он обратился ко мне по-русски.

— Я, к сожалению, не говорю по-русски, — сказала я. — А вы говорите по-английски?

Он смерил меня взглядом и ответил:

— Ненавижу евреев, родившихся в России, которые говорят по-английски.

— А я, — сказала я, — жалею евреев, которые не говорят на иврите или хоть на идиш.

Конечно, люди это слышали, и не думаю, чтобы это подняло их уважение к Эренбургу.


Борис Фрезинский полагает, что эти несколько фраз «повлияли на отношение израильтян к писателю». «Мне кажется, — продолжает он, — что сейчас, после массовой “русской” алии 90-х годов, после приезда в Израиль сотен тысяч бывших фронтовиков, сохранивших любовь к писателю-антифашисту, восприятие израильским обществом личности Эренбурга уже меняется».


Я не знаком с израильской демографической статистикой, но «сотни тысяч бывших фронтовиков» вызывают у меня сомнения — уж больно велика оказывается их доля в «русской» алие. Но пусть даже так: на кого окажет влияние их ностальгическая память? Для израильского общественного сознания Эренбург и в пике своей популярности просто не мог быть значимой величиной — даже несмотря на недолгий израильско-советский роман; что уж говорить о дне сегодняшнем.


Голда Меир — ясная и простая идеологическая женщина. Прекрасный пример того, что идеология совершенно не обязательно портит человека. Илья Эренбург — яркий и сложный человек, интеллектуал европейского уровня в диковинной советской аранжировке. Голда Меир воплощала чаяния еврейского народа — так и воспринимала ее многотысячная ликующая толпа в московской синагоге. Илья Эренбург, конечно, тоже был символом еврейства, но совсем в ином роде — полярным по отношению к Голде Меир. Его страстная борьба против антисемитизма («святая вещь», в терминах Фрезинского) была борьбой за свободу ассимиляции. С точки зрения функциональной, он представлял собой всего лишь искусное орудие враждебной евреям (не как отдельным людям — как народу) сталинской пропагандистской машины.


Именно так смотрела на него Голда Меир. Именно это формировало отношение к нему в Израиле.