Со времен Великой Французской революции еврейский вопрос играл исключительно важную роль в истории всей западной цивилизации. Он оказался связанным с наиболее значимыми социальными проектами и политическими движениями Нового времени, так что гражданское полноправие евреев превратилось в один из символов самой западной демократии. Тоже и в России — если что-то и выделяет в данном отношении нашу страну, так это исключительная острота упомянутой темы, воспринимаемой в российском общественном сознании с особой, болезненной напряженностью. Кажется, что вместе с наступлением коммунистического режима отечество наше впало в своего рода летаргический сон и теперь, проснувшись, словно вспомнило о начале века, когда еврейский вопрос обсуждался в России с необыкновенным пылом и страстностью.

С тех пор накопилось множество новых бед и обид. С одной стороны — еще свежа память об антисемитской политике сталинского режима, тем более, о пресловутом «антисионизме» периода брежневского правления. В то же время русские националистические лидеры, претендующие на выражение особой патриотической позиции, обвиняют евреев в организации коммунистического переворота 1917 года, исповедуют политические мифы о еврейском заговоре, будто бы подорвавшем могущество СССР и злоумышляющем сейчас против России и даже всего мира. Как и в других европейских странах, еврейский вопрос в России теснейшим образом связан с проблемой общественного выбора — за или против демократии. Это особо острый, непроходимый рубеж идейного размежевания в обществе. Если среди выразителей антисемитской позиции сплотились люди как коммунистических, так и принципиально антикоммунистических убеждений, то в их отношении к демократическим оппонентам нет ни малейшего намека на примирение или хотя бы сочувствие — тут расхождения фундаментального характера, кажется, где-то на уровне ментальности.

Но вот опубликована первая часть сочинения Александра Исаевича Солженицына «Двести лет вместе»[1], целью которого является преодоление этой пропасти. Солженицын желает примирить не только крайности взглядов, но сами народы — определение «вместе», заявленное в названии книги, является и констатацией исторического факта, и пожеланием на будущее: «Смею ожидать, что книга не будет встречена гневом крайних и непримиримых, а наоборот, сослужит взаимному согласию. Я надеюсь найти доброжелательных собеседников и в евреях, и в русских» (с. 7).

Нельзя сказать, что это первый труд, посвященный истории еврейского вопроса в России, — со времен С.М.Дубнова и Ю.И.Гессена их опубликовано немало. Приходится, однако, признать, что книги эти читают преимущественно образованные евреи и ограниченный круг ученых специалистов. А вот Солженицына читают очень многие. Это, как сейчас принято говорить, фигура культовая, что в данном случае, пожалуй что, и верно.

На Руси немало явных «солженицынопоклонников», что же касается тех, кого нельзя отнести к этой категории, то множество людей считают себя просто обязанными познакомиться с книгами Солженицына — пусть даже для того, чтобы не согласиться с ним. О повышенном общественном интересе свидетельствует, помимо прочего, и цена книги... В коммерческом смысле проект, безусловно, удался. Но в то же время надежда Солженицына, желавшего высказать последнее веское слово, которое убедило бы и примирило всех, не оправдывается. С некоторой симпатией восприняли его труд в лагере русских националистов, хотя и там нашлись непримиримые оппоненты, подозревающие Солженицына в тайном сионизме. Что же касается печати, выступающей от имени евреев, то она, за очень немногими исключениями, негодует и обвиняет автора «Двухсот лет» в тайном, а то и в явном антисемитизме.

Основа разногласий в подходе к еврейскому вопросу — это, помимо всего прочего, и оценка источников, относящихся к данной проблеме. Например, обличители мирового еврейского заговора основываются на так называемых «Протоколах сионских мудрецов», которые они считают истинным документом еврейских заговорщиков, в то время как их противники доказывают, что речь идет о явной фальшивке. Солженицын, безусловно, не разделяет взглядов поклонников «Протоколов» и утверждает, что сам миф о еврейском заговоре сыграл фатальную роль в судьбе династии Романовых, ибо ложно ориентировал руководство страны. Все бедствия России от российских же слабостей: «Не посторонний заговор был, что один за другим наши императоры не понимали темпа мирового развития и истинных требований времени. Сохранились бы в нас духовная чистота и крепость, истекавшие когда-то от Сергея Радонежского, — не страшились бы мы никаких заговоров, ни раззаговоров. Нет, никак нельзя сказать, что евреи “устроили” революцию Пятого или Семнадцатого годов, как их не устраивала и ни другая, в целом, нация» (с. 415). Впрочем, Солженицын не доверяет и еврейским авторам, полагая, что они также пристрастно трактуют события истории. Таким образом, предлагаемое Солженицыным прочтение источников отличается полной оригинальностью. Можно ли с ним согласиться?

Не хотелось бы показаться слишком придирчивым, однако «Двести лет вместе» удивляют в этом отношении уже на первой странице основного текста, следующего после двух вступлений. Непонятно, откуда великий писатель земли русской взял, что евреи были переселены в Крым римским императором Адрианом. Зачем продлил он на четыре столетия агонию хазар, объявив о том, что этот народ окончательно уничтожен был Тамерланом? Не смешно ли излагать историю «жидовствующих», исходя из сочинения Карамзина, дополненного ссылкам на «Еврейскую энциклопедию»? Да и как может человек, претендующий на серьезное изложение еврейской проблематики, верить народным преданиям о том, что евреи будто бы арендовали на Украине церкви и грабили православный народ, облагая его поборами за совершение церковных обрядов? Это столь же достоверная информация, как и легенды о еврейском обычае замешивать мацу на крови христианских младенцев. Солженицын ссылается здесь на Шульгина, которому он, кажется, весьма и весьма симпатизирует, но не стоило бы так доверять автору известного антисемитского сочинения «Что нам в них не нравится».

Простодушная уверенность Солженицына в своей исчерпывающей осведомленности могла бы показаться даже трогательной. Проблема, однако, не в отдельных недоразумениях. Если сказки о деяниях Адриана и Тамерлана это, так сказать, чистый бред, не имеющий под собой какой-либо идейной основы, то в других случаях «странные» сообщения Солженицына о евреях определены концепцией — общим его пониманием проблемы. Солженицын убежден в односторонности взгляда еврейских авторов и единодушных с ними либеральных историков, которые делают акцент на страданиях еврейского народа, описывая лишь негативные факторы его существования в рамках Российской империи.

Все было не так уж плохо — евреи преувеличивают свои бедствия и не желают понять, что во многом сами были их причиной. Резюме этой общей концепции довольно точно выразил Владимир Бондаренко, кабинет которого в редакции одной из наиболее значительных российских антисемитских газет — «Завтра» — посетил для задушевной беседы издатель «Международной еврейской газеты» Танкред Голенпольский: «Неужели объективным… является только труд о жертвенности евреев и о злонамеренности других народов? …Только сообща надо принимать на себя и вину, и ответственность. <...> Нет палачей-народов и жертв-народов…»[2].

Звучит красиво, но что сказать о Холокосте, унесшем жизни шести миллионов евреев, об убийстве полутора миллионов армян и сотен тысяч представителей других христианских народов в Турецкой империи в период Первой мировой войны, о недавнем геноциде руандийских тутси, жертвы которого оценивают приблизительно в полмиллиона, о памятной нам резне в Сумгаите и Баку, о погромах турок-месхетинцев в Фергане, о множестве других подобных событий, увы, постоянно случавшихся на протяжении всей истории человечества? Речь идет не о столкновении плохих или хороших людей, но о судьбе народов. Очевидно, что и среди узников нацистских лагерей смерти, сожженных в газовых камерах, и среди армян, ставших жертвами изуверских пыток в классическом средневековом стиле, не все являлись безупречным образцом нравственности, были, наверняка, и совсем сомнительные личности, однако это обстоятельство никоим образом не оправдывает убийц, да и вообще не имеет какого-либо отношения к проблемам геноцида или национального притеснения. Разговор о якобы равноправно-взаимных отношениях между представителями доминирующей нации и истребляемого или подавляемого ею меньшинства основывается на принципиально ложном основании. Хотя убийцы и угнетатели неизменно указывают на множество объективных причин, оправдывающих их действия, и доказывают, что жертвы, конечно же, сами во всем виноваты, но подлинные причины жестокостей объясняются не этим, а иррациональными предубеждениями толпы, сочетающимися обычно и с эгоистической корыстью убийц и притеснителей. История антисемитизма — ярчайшее тому подтверждение.

На протяжении многих веков ненависть христиан к евреям питалась разнообразными мифами и сказками, и в крайних случаях достаточно было одного лишь слова «еврей», дабы разгорались безумные страсти и лилась человеческая кровь. Подобная история — убийство некого Жана Буржуа, сопровождавшееся появлением десятков гневных антиеврейских памфлетов, — имела место во Франции эпохи Мазарини и Анны Австрийской, откуда евреи были к этому времени уже более двух столетий как изгнаны [3]. Беспристрастный анализ свидетельств показывает, что, вопреки всем домыслам как средневековых, так и позднейших авторов, включая и Солженицына, история новгородских и московских «жидовствующих» также может служить примером религиозного антисемитизма в отсутствие евреев. Образ соблазнителя новгородцев еврея Схарии был вызван к жизни воображением борцов с ересью, фантазию которых спровоцировала присущая византийской традиции церковная лексика: со времен Иоанна Дамаскина («Епитома ересей») все ереси, родившиеся после победы христианства, независимо от происхождения считались виноватыми в «жидовствовании»[4].

Обозревая вкратце многовековую историю еврейских погромов, можно заметить, что поводами для них по большей части служили совершенно невероятные обвинения. Евреев убивали за то, что они распространяли эпидемию чумы и отравляли колодцы, за то, что они магическими ухищрениями мешали всходить злакам и таким образом обрушивали на добрых христиан голод, за то, что они призвали в Европу войска татар или турок, за издевательства над освященным хлебом — мистическим телом Христовым, которое, как точно было известно, кровоточит и стонет в еврейских руках, за ритуальные убийства христианских младенцев, необходимые для того, чтобы евреи могли избавиться от неких позорных немощей… В конечном итоге, евреи являлись своего рода козлом отпущения, громоотводом, в котором разряжались народные страсти, вызванные разного рода бедствиями и ошеломляющими событиями.

Российские погромы совершались в таких же ситуациях и с такими же поводами. Уже первый из них, произошедший 19 июня 1821 года в Одессе, был мотивирован тем, что евреи причастны, якобы, к убийству погребенного в этот день греческого патриарха Григория V, в действительности растерзанного в Константинополе мусульманской толпой. Погром 1859 года также перекинулся в Одессу из Греции, где в это время происходили волнения, мотивированные старинным обвинением евреев в ритуальном детоубийстве. Нечто подобное (т.н. Дубоссарское дело) имело место и во время Кишиневского погрома 1903 года, произошедшего в соответствии со старинной традицией на христианскую Пасху. Особо показательной представляется ситуация с массовыми погромами 1881 года, последовавшими за убийством Александра II, кстати, необычайно почитавшегося еврейскими подданными, — это был единственный российский монарх, чья политика в отношении евреев была отмечена последовательной либеральной тенденцией и вела к отмене унизительных правовых ограничений. Абсолютное большинство заговорщиков были русскими, среди бомбометателей, непосредственно участвовавших в цареубийстве, был один поляк, однако в народе распространился слух, «что “скрывают приказ царя”: за убийство его отца бить именно евреев» (с. 195). Вряд ли знали погромщики, что среди цареубийц присутствовала на вторых ролях (держала конспиративную квартиру и передавала почту) и еврейская девушка — Геся Гельфман; в любом случае, дело, конечно, не в ней, но в самом факте убийства императора, в котором евреи оказались виноватыми, так сказать, по определению. Второй пик погромной активности в России пришелся на время бурных общественных потрясений, связанных с первой русской революцией и последовавшим за ней дарованием конституции. Евреи, как всегда, оказались наиболее удобным козлом отпущения, но при их отсутствии можно было найти и других кандидатов на эту роль. Погромы имели место также и вне пределов черты оседлости, где жертвами погромщиков становились уже не евреи, но люди, известные своими либеральными взглядами.

Солженицын цитирует несколько высказываний, преимущественно еврейских авторов, которые указывают на значимость стихийных эмоций в действиях погромщиков, однако сам он сосредоточивается на иных аргументах. В конечном итоге, этот аспект проблемы ему непонятен или, по крайней мере, неинтересен. В какой-то мере это можно объяснить своего рода наивным рационализмом — поисками «настоящей» причины, однако в основе лежит общая идея. Солженицын решительно не желает выставлять евреев в качестве только безобидных жертв и хочет переложить на них хотя бы часть вины за еврейские беды. Нет, конечно, он осуждает убийства и насилия, однако убежден, что жертвы погромов страдали из-за неосторожного поведения своих же соплеменников, провоцировавших насилие, или из-за каких-то сторонних людей. Так, в описании событий 1881 года Солженицын уделяет особое внимание обвинениям евреев в эксплуатации трудового населения, дополняя их собственным расследованием, в ходе которого он приходит к выводу, что непосредственными вдохновителями погромщиков были революционеры-народники. Народники, как это хорошо известно, действительно пытались тогда заигрывать с народными массами, рассчитывая перенаправить их возмущение на борьбу против существующего социального строя, однако нет ни малейшего свидетельства того, что их агитация произвела хоть какое-то впечатление, — уверенность Солженицына строится на косвенных и совершенно не убедительных доказательствах, это уже что-то личное.

Что же касается событий 1903–1906 годов, то тут Солженицын обнаруживает непосредственно еврейские провокации. Так, в описании Кишиневского погрома появляется эпизод с сотней собравшихся на рынке евреев, которые безо всякого серьезного повода, просто из чувства национальной вражды, нападают на проходящих мимо православных людей и плещут в них серной кислотой. Что касается Гомельского погрома, то он «по судебному заключению, был обоюдным: и христиане, и евреи нападали друг на друга» (с. 340), причем первыми нападать стали именно евреи, которые в течение долгого времени сознательно оскорбляли русских прохожих. То же и позднее в Киеве, где толпа с преобладанием евреев издевалась над портретом императора и евреи, украшенные красными бантами, окружив каких-то солдат, плевались на них (представьте себе эту картину!). В дальнейшем представители еврейской самообороны обстреливали безоружных погромщиков из огнестрельного оружия, хотя и никак не могли в них попасть. Нечто подобное происходило, согласно Солженицыну, и в Одессе, где евреи будто бы даже говорили русским: «Теперь мы будем управлять вами» (с. 391).

Любой человек, присутствовавший на современных судебных тяжбах, в которых, неважно — обвинителями или ответчиками, выступали антисемитские лидеры, мог услышать подобные байки. По уверениям антисемитов, евреи всегда провоцируют их своим безобразным поведением. Солженицын доказывает достоверность подобных фольклорных сюжетов, так как они, явно со слов погромщиков, занесены в судебные заключения и сенатские ревизии — официальные ведь документы. А вот когда думская комиссия свидетельствует о том, что в Белостоке велось «систематическое расстреливание мирного еврейского населения, не исключая женщин и детей, под видом усмирения революционеров» (с. 411), Солженицын этому не верит. Не верит и все, он твердо убежден в том, что происходило подавление войсками восстания анархистов и ничего более.

Безусловно, обвинения Солженицына в адрес евреев не столь вызывающе мифологичны как аргументы обличителей жидо-масонского заговора, однако, и не солидаризируясь с черносотенными воззрениями, Солженицын испытывает определенное сочувствие к их приверженцам. Само выражение «черная сотня» по отношению к членам Союза русского народа вызывает у него искреннее возмущение; Солженицын называет его «отлично действующим ярлыком для этого стихийного народного патриотического движения» (с. 406). О заявлениях лидеров этого движения с призывом к изгнанию или физическому истреблению евреев (Марков 2-й и другие) Солженицын умалчивает и оспаривает даже причастность черносотенцев к погромам. Не находит он нужным и отвечать тем ученым (а таковых немало), которые рассматривают черносотенство как своего рода протофашизм. По убеждению Солженицына, и погромы, последовавшие за манифестом 25 октября, и черносотенное движение возникли «от инстинкта народной обиды» (с. 405) — здоровая, так сказать, реакция народных масс. Солженицын не то чтобы одобряет, но сочувствует, относится с пониманием.

Зато появление в 1860 году первой международной еврейской организации Alliance Israélite Universelle, чьи лидеры ставили своей задачей критику в печати разного рода злоупотреблений и антисемитских преступлений, такого понимания не находит. Поводом для этой инициативы послужил приобретший общеевропейскую известность скандал в папском Риме, где еврейская девочка, тайно крещенная служанкой, была насильственно вырвана из семьи и помещена в монастырь. Солженицын считает, что евреи могли бы и потерпеть — это ведь не обида членов Союза русского народа на обнародование российской конституции. Демонстрация еврейской солидарности вызвала всплеск антисемитизма в России — в рассказе об этом Солженицыну как-то не приходит в голову упрекнуть антисемитов в предвзятости, зато ему кажется естественным обвинить евреев в том, что они дали подобный повод: «Если создатели Альянса могли бы предвидеть, сколько из-за организации Альянса проистечет осуждений против мировой еврейской сплоченности и даже обвинений в заговоре — они, может быть, и воздержались бы от него, тем более, что хода европейской истории Альянс не повернул» (с. 180). Союз русского народа европейской истории тоже не изменил, однако к этой «народной патриотической организации» Солженицын явно благосклоннее.

Впрочем, кажется, что он и сам не до конца уверен в беспочвенности антисемитских обвинений — во всяком случае, рассказ Солженицына о сочинении Якова Брафмана «Книга кагала», в которой сообщается о тайном еврейском международном союзе, звучит весьма двусмысленно (с. 166–167). Солженицын начинает с упоминания автора, обвинявшего Брафмана в подлоге, завершает же ссылкой на «Краткую еврейскую энциклопедию», признающую ценность использованных Брафманом источников. То обстоятельство, что в данном случае речь идет не об антисемитском мифе, который пропагандировал Брафман, но о том, что для создания своих фантазий он пользовался извлечениями из подлинных кагальных документов (в свое время об этом писали еще Дубнов и Гессен), для читателей Солженицына остается непонятным. Даже в отношении письма «К евреям вселенной» — знаменитой в свое время антисемитской фальсификации, приписывавшейся организатору Альянса Адольфу Кремье, — Солженицын высказывается с крайней осторожностью: «Очень вероятно, что это — подделка» (с. 180). Зато когда ему надо отвести доказательство причастности к Кишиневскому погрому российского министра Плеве, Солженицын выражается вполне однозначно: «Уверенно можно сказать, что это была — подделка, и по многим соображениям» (с. 334).

Это проявление общей идеи книги. Солженицын может колебаться в оценке евреев, однако безусловно тверд в своем отношении к российской власти. Главной задачей первого тома его труда является защита политики Российской империи от обвинений в антисемитизме. Солженицын готов допустить наличие недостатков, однако самым решительным образом отрицает какую-либо злонамеренность по отношению к еврейским подданным: «Надо признать, что такая древняя, пророщенная и сложно-переплетенная проблема — пришлась не по подготовке, не по уровню и прозорливости российских властей того времени. Но и: приписывать российским правителям ярлык “гонителей евреев” — это искривление их намерений и преувеличение их способностей» (c. 134). Из числа российских самодержцев Солженицын готов признать наличие принципиальных антисемитских (самого этого слова он не употребляет) предрассудков лишь у Елизаветы Петровны, повелевшей закрыть для евреев границы государства и выгнать нарушителей из пределов Малороссии, добавляя при этом, что приказ о выселении был не выполнен (свидетельств нет и проверить невозможно). Все прочие монархи — вне подозрений. Да, их действия часто имели неприятные для евреев последствия, но в этой ситуации были две стороны и надо постараться понять не только евреев, но и правительство.

Вопрос о логике действий российского правительства в подобном исследовании представляется правомочным и даже необходимым. Другое дело, во всех ли случаях понимание равнозначно оправданию. Можно ведь понять и логику политики Гитлера. Его желание очистить Германию от евреев не так уж далеко от намерений царского режима, в конце XIX века сознательно вытеснявшего евреев в эмиграцию. Сначала и Гитлер был готов ограничиться чем-то подобным, и только позднее, уже в 1942-м, на конференции в Ванзее было принято «окончательное решение». Царское правительство, конечно, не было столь жестоким. Да ведь его и обвиняют не в этом. У него были другие грехи, однако значительную их часть Солженицын пытается оправдать или переложить на еврейские плечи.

Для того чтобы подробно показать это, необходимо было бы пройтись по всему тексту книги, добавив к ее пятистам страницам примерно столько же. Я ограничусь лишь несколькими эпизодами последнего царствования, в котором как бы суммировались итоги более чем векового существования евреев в качестве подданных Российской империи.

После того, как 20 марта 1911 года на окраине Киева было найдено тело ученика приготовительного класса двухлетнего училища Андрея Ющинского, Мендель Бейлис, являвшийся единственным евреем среди работников расположенного неподалеку кирпичного завода, оказался обвиненным в ритуальном детоубийстве, предписанном якобы иудейскими религиозными обычаями.

История ритуальных обвинений в России — показательный пример последовательной деградации российской власти, все более и более расходившейся с реалиями Нового времени и впадавшей в состояние, которое можно было бы определить понятием феодальной реакции. Когда-то, в давнем 1817 году указом Александра I в России было запрещено принимать к рассмотрению обвинения евреев в ритуальном детоубийстве. Многовековая история подобных провокаций казалась вполне понятной, и государство проявило готовность остановить их на своей территории. Однако уже Николай I верил в существование какой-то изуверской еврейской секты, что привело к развитию печально известного Велижского дела (1823–1833), в ходе которого были закрыты велижские синагоги, а обвиняемые оказались на пороге судебного осуждения. Некоторые успели умереть в многолетнем тюремном заключении, так и не дождавшись приговора. Нельзя, однако, не отметить личную честность Николая I — получив свидетельства невиновности евреев, он, не колеблясь, отменил все прежние решения и наказал провокаторов.

А вот при его правнуке — Николае II, все складывалось по-другому[5]. Три государственных министерства откликнулись на обвинения, последовавшие со стороны представителей российских черносотенных организаций, и делали все возможное, чтобы осудить несчастного Бейлиса, главной виной которого было то, что оказался в ненужном месте в ненужное время. Министерство юстиции подготовило назначение «надежного» судьи и убрало с повышением недостаточно лояльного городского прокурора, а также уволило тех следователей, которые не разделяли ритуальную версию. В противоречие с существовавшей в те годы традицией, присяжные были выбраны только из низших социальных слоев — рассчитывали, что и в отсутствие каких-либо доказательств вины Бейлиса, те окажутся уязвимыми для обвинительной демагогии. Министерство внутренних дел, беспардонно нарушая существующие законы, приставило к присяжным под видом курьеров специальных агентов, сообщавших об их настроениях прокурору; в то же время власти перехватывали письма, содержание которых казалось полезным для адвокатов Бейлиса. Эксперты, на показаниях которых основывалось обвинение, получали вознаграждение из секретного фонда полиции, а российский посол в Ватикане с помощью особой хитрости сделал так, чтобы не дошел вовремя до суда положительный ответ на запрос защиты о существовании папских булл, осуждающих кровавый навет, в чем и отчитался письмом к министру иностранных дел. Наконец, к Бейлису подослали провокатора, ложные показания которого фигурировали в процессе даже после его разоблачения. И после оправдания Бейлиса министр юстиции Щегловитов посылал приветственный адрес представителям обвинения, получившим в дальнейшем серьезные повышения по службе, тогда как один из представителей защиты был лишен прав на адвокатскую практику. Дошло даже до суда над людьми, которые смели публично усомниться в действиях прокурора и экспертов. Подобные процессы имели место на всей территории империи — от Киева, где с грубыми нарушениями процессуальных норм осудили Шульгина, до далекого Харбина. Харьковское медицинское общество, возмутившееся экспертизой, подтверждавшей ритуальную версию, было немедленно распущено, и не одно лишь оно. С процессом Бейлиса были связаны действия властей и в истории Ханы Спектор, обвинявшейся в 1911–1912 годах в том, что она была истинной виновницей смерти покончившей с собой русской девушки Агафьи Понурко. Несмотря на очевидную абсурдность обвинения, отвергнутого уже на предварительном следствии, оправдание Ханы Спектор было опротестовано по распоряжению вдохновителя дела Бейлиса — прокурора киевской судебной палаты Чаплинского — и отменено Сенатом. Дело тянулось два года с одной лишь целью — не портить впечатление в ходе суда над Бейлисом. Наконец, уже через год после провала в Киеве те же лица попытались взять реванш в так называемом Фастовском деле, причем их не остановило ни обнаружение настоящего убийцы, ни даже то обстоятельство, что мальчик, на теле которого пытались обнаружить следы ритуального умерщвления, оказался евреем. Немедленно принялись доказывать, что на самом деле именем еврейского ребенка был прикрыт насильственно обрезанный христианский страдалец, нашлись сразу три семьи, опознавшие в убитом своих пропавших детей, и только вмешательство честного прокурора остановило новый судебный фарс. К слову сказать, пропавшие христианские дети после прекращения дела немедленно нашлись.

Что говорит по поводу всего этого Александр Исаевич Солженицын? О Фастовском деле и о Хане Спектор он просто не упоминает, что же касается Бейлиса… Ну, во-первых, ничего страшного и не произошло — посидел немного Бейлис в тюрьме, понервничал, так ведь оправдали же. Все о Бейлисе кричали да о Бейлисе, а о бедном Андрюше забыли. Даже часовенку не разрешили на его могилке поставить. И сами-то каковы — защитники Бейлиса шли на подлоги ради доказательства вины обвинявшейся ими в убийстве Веры Чеберяк и ее товарищей. И зачем бестактные адвокаты так наседали на бедного прокурора Випера — как скажет он, что «процесс затруднен “еврейским золотом”», что «они [евреи в целом] как будто глумятся, смотрите, мы совершили преступление, но… нас никто не посмеет привлечь» (с. 448), так адвокаты не хотят войти в положение, что это всего лишь «срыв» несчастного человека и требуют занести высказывания прокурора в протокол. А крику-то, крику-то подняли. Безответственная демократическая печать, к слову сказать, преимущественно еврейская, рада была позорить бедное правительство, которое, по-видимому, тоже в этом случае «сорвалось». И, наконец, уже вовсе убийственное — да не выстрели еврей Богров в Столыпина, тот наверняка не допустил бы страну до такого позора. Вот так. Сами евреи во всем и виноваты.

Единственное, с чем приходится согласиться, — люди, которые, защищая Бейлиса, доказывали причастность к убийству Андрюши Ющинского содержательницы воровского притона Веры Чеберяк и ее приятелей, действительно в ряде случаев шли на подделку доказательств и, несмотря на очень серьезные основания, их версия не может считаться стопроцентно доказанной. Учитывая, что власти не давали проводить данную линию следствия и даже препятствовали появлению на суде одного из свидетелей виновности Чеберяк, последнее и не удивительно — нелепо уравнивать партизанские авантюры отчаявшегося следователя и журналистов с усилиями трех государственных министерств. Что же касается прокурора, которому так сочувствует Солженицын, он не срывался, а скорее проговаривался. Вне всяких сомнений, обличение кровавых еврейских ритуалов лежало в основе обвинения, для чего пришлось платить из жандармских средств экспертам и выписывать из далекого Ташкента такого «специалиста», как одержимый ксендз Пранайтис. Уже в основном тексте обвинения прокурор, как на свидетельство, ссылался на книгу так называемого Неофита — одно из многочисленных разоблачений предполагаемого еврейского изуверства. Обвинение, конечно, предпочитало первоначально не афишировать данную идею, рассчитывая подвести к ней самой логикой доказательств, но когда доказательства эти были опровергнуты, Випер и «сорвался» — других аргументов просто не осталось. В этой ситуации вступил в дело судья, который, несмотря на протесты защиты, так сформулировал первый вопрос присяжным, что, признавая сам факт убийства, те, независимо даже от вины Бейлиса, одновременно оставляли возможность ритуального толкования.

Спору нет, судьба Андрюши Ющинского была ужасной. Однако те люди, которые так сокрушались о нем во время процесса Бейлиса, были движимы отнюдь не бескорыстным состраданием. Это была инициатива погромщиков, мечтавших о том, чтобы часовенка на могиле «убиенного от жидов» стала символом еврейских злодеяний — даже столь нерасположенные к евреям власти не решились позволить строительство, ибо хорошо понимали, к чему оно должно привести. Солженицын не понимает, не хочет понимать. В рассказе о Бейлисе он явно ближе к его обвинителям, чем к защитникам. Не случайно, единственный представитель российской общественности, слова которого по поводу процесса Бейлиса Солженицын находит возможным процитировать, это страстный обличитель еврейской кровожадности Василий Розанов. Солженицын умалчивает о его сочинении «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», в котором доказывается причастность евреев к ритуальным детоубийствам, однако разделяет негодование Розанова, повторяя его слова: «Железная рука еврея… сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей» (с. 447). Солженицын, конечно, не упоминает о том, что перед смертью в «Апокалипсисе нашего времени» Розанов благословил евреев и вспоминал о деле Бейлиса как о времени «отступничества», «несчастной поре». Нелепо было бы сейчас предъявлять какие-то обвинения этому страстному человеку, которому случалось проклинать не только иудаизм, но также и христианство со всей русской литературой в придачу. Иначе с Александром Исаевичем Солженицыным, нашим всероссийским наставником и вроде бы даже пророком. Тут и спрос другой.

Немного о его последнем, поистине сокрушительном аргументе, связывающем дело Бейлиса с убийством Столыпина. Не буду даже говорить о том, что предъявлять счет евреям за выкреста Богрова, запутавшегося в своих обязательствах перед охранкой и революционерами, было бы еще менее обоснованно, чем обвинять русский народ из-за Софьи Перовской или Каракозова. Фантазия Солженицына нелепа чисто фактически — убийство Столыпина произошло, когда вопрос об его отставке был уже решен, процесс же Бейлиса готовился много раньше. Тогда Столыпин был еще в фаворе, но он не смог помешать делу начаться, так же как не смог он заставить Николая II подписать хотя бы один указ, снимающий ряд ограничений в положении евреев. Император заявил, что это было бы против совести, а вот обвинение в ритуальном детоубийстве его совести не смущало, напротив. И никакой министр не мог убедить его в обратном.

Солженицын совершенно прав, отмечая, что общая логика экономического и социального развития независимо даже от чьей-либо воли вела евреев к эмансипации и обретению полных прав. Тем не менее, он предпочитает не замечать, что настроения правящей элиты империи находились в полном противоречии с этим объективным историческим процессом. После манифеста 1905 года последовали не только погромы в черте оседлости, но и сама администрация вопреки взятым на себя конституционным обещаниям попыталась повернуть процесс истории вспять. История Бейлиса — не единственное тому свидетельство.

Можно только удивляться пылу столичных российских евреев, продемонстрировавших в начале войны 1914 года подъем патриотизма — Солженицын не без пристрастности объясняет эти настроения только прагматическим расчетом на грядущее уравнение в правах. Однако подобное было тогда повсеместным. Евреи Франции и Германии состязались в выражении преданности своим странам, яростно отрицая малейший намек на какую-либо еврейскую солидарность поперек линии фронта. По примеру крестовых походов в Германии было объявлено Burgfriede — священное перемирие, которое должно было объединить граждан без различия национальностей, вся страна распевала патриотическую песню еврейского поэта Эрнста Лиссауера, получившего за нее награду от самого кайзера Вильгельма. Антисемитизм вспыхнул только тогда, когда страна потерпела поражение и потребовалось найти виновных. Что касается победительницы Франции, то здесь гражданское перемирие с евреями сохранялось до середины 20-х. Даже такие «заслуженные» деятели антисемитского движения как Шарль Моррас и Морис Баррес воздерживались в это время от каких-либо антиеврейских заявлений, и в стране торжествовала объединяющая концепция «духовных семейств Франции». Когда в августе 1914 года раввин Авраам Блок погиб, пытаясь принести распятие тяжело раненному французскому солдату, это вызвало отклики во всей французской прессе, вплоть до Швейцарии и Канады, тогда же произошел торжественный обмен посланиями между великим раввином Франции и архиепископом Реймса.

В царской России подобное было просто невозможным. Когда во время русско-японской войны двое солдат-евреев в ходе Тюренченского сражения (15–18 апреля 1904 года) спасли раненого священника о. Щербакова и были представлены за это к награде, немедленно раздались протесты в правой прессе, утверждавшей, что евреи убегали с поля боя, прикрываясь рясой священника. Солдатам помогла только защита со стороны главнокомандующего А.Н.Куропаткина. То же имело место и в ходе войны 1914 года — по воспоминаниям А.А.Брусилова, для того, чтобы наградить отличившихся еврейских солдат, требовалось его личное вмешательство. Что касается патриотического взрыва в столицах, то его сразу же, как холодным душем, прибило жестокостями переселений, сопровождавших отступление российской армии. Оставляя в покое всех прочих жителей, войска неумолимо выгоняли несчастных обитателей еврейских местечек из их домов и заставляли следовать в глубь России. Иногда уводили заложников из числа наиболее известных граждан — предполагалось, что в случае непатриотического поведения евреев, оставшихся на занятой врагом территории, заложников следует расстрелять. Данная акция просто не могла не вылиться в массовую оргию насилия и мародерства. Это было что-то вроде погрома, но в огромных, невиданных прежде масштабах.

На протяжении нескольких страниц Солженицын делает все возможное, чтобы спасти честь армии, — он объясняет, что местечковые евреи, конечно же, были не без греха и наверняка общались с сородичами по ту сторону фронта, и вполне возможно даже, что среди них действовали и шпионы: «…неубедительно и не реально было бы заключить, что все обвинения — сплошь выдумки» (с. 482). Не то чтобы имелись серьезные доказательства, но в армии все были в этом убеждены. Нет, Солженицын не снимает вины с организаторов выселения, однако, по его убеждению, никто из высших лиц империи здесь не ответственен. Оказывается, все случилось из-за рокового стечения обстоятельств, давших власть начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу Янушкевичу, а это был не военный, административный генерал, да и вообще поляк (с. 479–480).

Замечание о полной непричастности к этим событиям известного своими антисемитскими убеждениями главнокомандующего Николая Николаевича, который просто не мог не знать о происходящем, кажется мне абсурдным, однако вопрос даже не в определении личной ответственности. Солженицыну как-то не приходит в голову подумать, что стало бы с генералом, отдавшим подобный приказ во время отступления французских или итальянских войск, — долго ли бы он командовал после этого действиями армии? Не так уж и важно, кто именно издал распоряжение о выселении евреев, существенно, что в 1914 году оно могло быть исполненным только в России — таков был итог первых ста двадцати лет «вместе». Особо хотелось бы отметить замечание Солженицына о том, что, несмотря на все печальные обстоятельства, именно выселение из прифронтовой полосы привело к фактической отмене черты оседлости — с таким же успехом можно было бы благодарить Гитлера за образование государства Израиль.

Не обвиняю Солженицына в сознательном искажении фактов — думаю, это что-то вроде наваждения. Солженицын ведь не просто писатель. Он — пророк, а стало быть, невольный обманщик. Автор «Двухсот лет вместе» говорит вещи, в которых он, бесспорно, убежден, однако в глазу его что-то вроде осколка зеркала тролля из сказки о Снежной королеве. Видится ему человечество без остатка, разделенное на разные нации с родовой ответственностью всех их представителей за действия пусть даже не многочисленных соплеменников. Сам Солженицын подает пример — он готов ответить не только за русское правительство, но и за Союз русского народа, даже за погромщиков, хотя тут же списывает все происшедшее на обоюдную с евреями вину: «В этом внезапном разгуле дикой мстящей силы после долгой дремли — на самом деле духовная беспомощность наших обоих народов» (с. 405). В общем, получается так, что, осуждая русскую сторону, Солженицын ее, тем не менее, оправдывает, а сочувствуя евреям, он их, тем не менее, осуждает. Декларированная идея обоюдной ответственности русских и евреев в конечном итоге сводится к рассказу о еврейской истеричности и неблагодарности по отношению к стране, которая так много этим евреям дала. Первый том «Двухсот лет вместе», доводящий историю до событий 1914–1916 годов, откровенно готовит читателя и к признанию еврейской вины за большевистский переворот в 1917-м. Солженицын заранее оговаривает, что маргинальное положение еврейских революционеров по отношению к основной массе еврейского населения России в этом смысле ничего не меняет.

Дело не только в национальных пристрастиях — речь идет и об определенной политической позиции. Такова уж судьба еврейского вопроса в бурных событиях европейской истории Нового времени — Солженицын отказывается это понять и страстно негодует на либеральную российскую общественность за ее исключительное внимание к евреям в ущерб, якобы, национальным интересам России. Здесь не место для характеристики того романтического почвенничества, которое исповедует Александр Исаевич. Скажу лишь, что на фоне экстремистских националистических движений с их призывами к военной диктатуре, мечты Солженицына о земском народоуправлении, приправленные надеждами на обретение духовной чистоты и крепости, истекавших когда-то от Сергея Радонежского, выглядят очень даже обаятельными. Проблема лишь в том, что любая, самая расчудесная фантазия очень скверно сочетается с реальностью. Это и заметно при анализе Солженицыным российской истории не только в еврейском вопросе. Защищая правительство Российской империи, Солженицын отказывается видеть, что правительство это не просто отставало от времени, но очень часто вызывающе это время игнорировало, пыталось повернуть его вспять. Отсюда не только обострение еврейской проблемы, но и разрыв государства с наиболее активной частью общества, что нашло выражение в деятельности столь раздражающей Солженицына Думы и в проклинаемой им Февральской революции. Только полной деградацией строя можно объяснить то, что убежденный монархист Шульгин должен был принимать отречение Николая II, а приверженные идеалу конституционной монархии Львов и Милюков возглавили первое правительство Российской республики.

Однако если по отношению к евреям у Солженицына все-таки находится какое-то понимание и сочувствие, то русские либералы символизируют для него полный упадок. Тут причина особого внимания к Розанову — представители российской общественности, симпатизировавшие защите Бейлиса (а таковых было безусловное большинство), для Солженицына как бы не существуют. По его мнению, они выражают не русскую, но еврейскую позицию и, пожалуй что, хуже евреев. Любопытны в этом отношении комментарии Солженицына к заявлению одного из лидеров сионистского движения в России — Владимира Жаботинского. Цитируя те гневные слова, которыми Жаботинский обличал духовную нищету евреев, стремившихся к ассимиляции в русской культуре, Солженицын с явной симпатией замечает: «И это — очень можно понять и разделить». А в скобках добавляет: «Нам, русским, — особенно сегодня, в конце ХХ века» (с. 457). Для него в роли таких осуждаемых ассимилянтов представляются русские носители либеральной идеологии — как в начале ХХ века, так и теперь.

Необъективность Солженицына достаточно очевидна, не будем, однако, забывать о цели его книги — идее русско-еврейского взаимопонимания и примирения. Идея прекрасная, непонятно лишь — к кому она обращена. Существует ведь множество людей, для которых, в отличие от Солженицына, подобной проблемы и не существует вовсе, однако похоже, что именно этих-то людей Александр Исаевич и недолюбливает, ему ближе одержимые националисты. Думается, однако, что будь даже книга Солженицына совершенно безупречной, она не смогла бы их переубедить. Это еще один фантастический проект того же автора, который пытался уже «обустроить Россию», уговорив, кстати, Казахстан расстаться с третью своей территории, предлагал перекрестить Санкт-Петербург в Свято-Петроград, а также надеялся изменить современный русский язык, введя замечательные словечки типа «исчерп» или «отворот» — ими он для примера постоянно пользуется и в рассматриваемой книге. План русско-еврейского примирения и взаимного покаяния в том же ряду. Единственный его результат — наряду с прочими точками зрения, претендующими на объяснение еврейской проблемы в России, теперь появилась еще одна, относительно новая. Вместо объединения оказалось на одну позицию больше.

В этом нет вины Солженицына — такова же судьба и большинства других проектов, претендующих на соединение несоединимого. Данное пессимистическое заключение не означает, конечно, что разумные люди не способны здраво отнестись к проблеме и объективно оценить ее историю. Но, к сожалению, книга Александра Исаевича Солженицына очень плохой в этом помощник.