---

Козаков М.Э., Козаков М.М. Три-Михаила-Три: Жизнь трех поколений / Ред.-сост. Е.Е.Зайцева. – М.: Рутена, 1999. – 512 с., [8] л. ил. 5000 экз.

Козаков М.Э. Избранное. – М.: Гудьял-Пресс, 2002. – 448 с. – (Отечественная проза). 5100 экз.

---

Кумиры публики в наше эстрадное время — артисты, а не писатели. Проведите опрос «кто такой Михаил Козаков» и 99 процентов скажут — талантливый артист, режиссер любимого всеми фильма «Покровские ворота». И будут правы. И — ошибутся. Потому что русской культуре принадлежит еще один Козаков, отец актера, писатель Михаил Эммануилович Козаков (1897–1954). Ранняя проза Козакова — лучшее, что им было написано, — не переиздавалась в течение многих десятилетий. И вот теперь Михаил Козаков снова возвращается к читателю: за последние годы вышли уже две книги произведений прозаика.

Сын писателя, отдавая долг памяти отца, издал в 1999 году книгу с несколько цирковым названием «Три-Михаила-Три». Подзаголовок издания — «Жизнь трех поколений» — указывает на преемственность литературного таланта рода Козаковых. Книга выполнена полиграфически эффектно, с любовью; в нее вошли воспоминания сына об отце «Мой отец — Михаил-старший», ранние произведения писателя, воспоминания о Козакове Евгения Шварца, представлено много фотографий из семейного архива. Не совсем ясно, правда, зачем в книге помещены эссе Михаила Козакова-среднего «О друзьях — актерах и поэтах», не имеющие никакого отношения к творчеству отца. Но это — мелочи. И все бы хорошо, если бы не одно обстоятельство: желая придать изданию некую логическую законченность, актер Михаил Козаков завершает книгу… отрывком из детективного романа «Сыщики», сочиненного его сыном, внуком писателя, Михаилом Козаковым-младшим. По-человечески папу понять можно — ну кто же не умилялся сочинениям своего чада. «В девять лет Миша с удовольствием пишет стихи и даже детективные романы…» Ах, какая прекрасная родительская интонация: «с удовольствием»! Но книгу такая вставка, увы, портит, сообщая ей качество семейной стенгазеты, интересной только родным и близким...

Вышедший в 2002 году однотомник «Избранное» издан куда скромнее. Его содержание, в основном, дублирует издание 1999 года, добавлена лишь повесть «Полтора-Хама», написанная в 1924 году.

Михаил Эммануилович Козаков умер на второй день работы II съезда писателей СССР, 16 декабря 1954 года, не дожив несколько лет до начала культурной «оттепели» в стране. Это значит, что почти вся литературная жизнь писателя прошла в годы жесточайшей идеологической цензуры и кровопролитных репрессий. Тоталитарное государство-монстр требовало от «инженеров человеческих душ» не только политической лояльности, но и признаний в любви к социалистической утопии. Вот и Козаков поучаствовал в работе над коллективной книгой, прославляющей строительство Беломорско-Балтийского канала, писал пьесы на революционную тематику, героями которых были Ленин, Сталин, Киров, Дзержинский. Может быть, это и спасло ему жизнь, ведь Козаков был писатель «меченый»: ранние вещи прозаика вполне могли быть оценены партийными бонзами как контрреволюционные произведения. В повести «Полтора-Хама» автор всматривается в послереволюционную Россию и обнаруживает в ней все те же родимые пятна России прежней: идиотизм провинциальной жизни, прозябание, тоску и пошлость существования, грубость и грязь человеческих отношений. Сразу вспоминается горьковский «Городок Окуров». У Козакова город Дыровск, место, где разворачиваются события повести, самим названием свидетельствует о прорехе в социальной ткани бытия. Повесть заканчивается фразой, звучащей сегодня несколько выспренне, а для многих, особенно для тех, кто печалится о «России, которую мы потеряли», еще и кощунственно: «О, гноеточивая, старая заштатная Русь — смерть тебе!» Но в 1924 году такая интонация была весьма характерна для мировосприятия молодых советских литераторов.

Строительство нового мира предполагало появление и нового, «преображенного» революционной стихией, литературного героя. Однако в ранних текстах Козакова мы видим, по словам Бодлера, «все ту ж комедию греха»: похоть, властолюбие, корысть. Более того, за пятилетку Гражданской войны люди прошли прививку кровью, привыкли к смерти, ожесточились. В повести «Абрам-Нашатырь, содержатель гостиницы» писатель показывает страшные следы эрозии человечности в человеке, разрушения нравственного начала личности. В итоге, забвение завета предков, отказ от Моисеева закона приводит героя повести, еврея, к страшному каинову греху — братоубийству.

В повести «Мещанин Адамейко» Козаков неожиданно «опрокидывает» проблематику Достоевского в Ленинград 1926 года. Герой произведения Ардальон Порфирьевич Адамейко — причудливое сплетение Смердякова и Ивана Карамазова в одном лице. По существу, перед нами римейк «Преступления и наказания». Но если Раскольников переступает черту, чтобы доказать себе, что он не «тварь дрожащая», то мещанин Адамейко предъявляет претензии уже к мироустройству. В изломанном сознании советского обывателя идея социальной справедливости требует ликвидации ненужных людей, «дикого мяса», по выражению Адамейко: «Все бы это “дикое мясо” собрать да под одну пулю подставить, а блага, что после него останутся, употребить на пользу обиженных жизнью». Герой повести — типичный агрессивный маргинал, главная цель которого — урвать от жизни кусок пожирнее, причем — немедленно, сейчас. Если же это не удается, то надо найти виноватого и уничтожить его. Так в первые годы советской власти Козаков интуитивно разглядел надвигающуюся гуманитарную опасность столетия: фашизацию сознания растерявшегося «маленького» человека. Сказать это напрямую было немыслимо, возможно поэтому прозаик преднамеренно ушел в «тень Достоевского», предоставляя проницательному читателю самому разобраться в скрытых смыслах повести.

Проза Михаила Козакова по праву принадлежит русско-еврейской литературе начала XX века. И не только потому, что почти во всех его произведениях присутствуют евреи. Он один из первых в советской литературе со всей прямотой и резкостью обозначил проблему русско-еврейских отношений в стране, провозгласившей интернационализм государственной идеологией. В 1928 году он пишет превосходный, предвосхищающий современные постмодернистские тексты рассказ «Человек, падающий ниц», рассказ «о ненависти, кротости и возмущении». В рассказе, конечно, есть тема патологического бытового антисемитизма, писать об антисемитизме в те годы было разрешено и даже «модно». Но обличение антисемитизма — это лишь верхний, поверхностный слой козаковского текста. Писатель задается неприятным, болезненным, опережающим свое время вопросом: а насколько органично было вообще вхождение традиционного еврейства в русскую православную среду. Мы читаем: «В этом подлинно русском, во всех своих проявлениях русском городе, десяток-другой еврейских семейств чувствовал себя затерявшимся, национально-разобщенным, а этого не было раньше в злополучной, рабской “черте оседлости”, откуда они все пришли сюда путями освободившей их русской революции». Идея интернационализма в предельном воплощении представлялась, например, советскому поэту тем состоянием, когда «только советская нация будет и только советской расы люди» (М.Кульчицкий). Для многих народов СССР, но особенно для евреев, такая перспектива означала полную культурную ассимиляцию, потерю национальной самобытности, этническое исчезновение. В 1928 году такие опасения выглядели неактуальными, причитаниями религиозных стариков, реликтовым местечковым наследием, и только после Отечественной войны, после Холокоста, уничтожения еврейских местечек, гибели уникальной культуры штетла, стало очевидно, насколько прозорливыми оказались предчувствия писателя. Рассказ Козакова — размышления о психологической несовместимости разных народов, о трудности принятия «чужого», о зачатках государственного антисемитизма: «Национальное, государственное — сидит в каждом трезвом русском партийце. Они сами не любят картавеньких». Эти слова одного из героев были полностью подтверждены событиями послевоенных лет.

Сегодня, спустя 75 лет, мучительные раздумья писателя над особенной, загадочной природой еврейства — культурного катализатора, обладающего свойствами этнической нерастворимости, — как никогда востребованы мыслящим читателем.