Лев Айзенштат
[Джошуа Рубинштейн. Верность сердцу и верность судьбе]
Декабрь 2002
Аннотации
Версия для печати


Рубинштейн Д. Верность сердцу и верность судьбе: Жизнь и время Ильи Эренбурга / Пер. с англ. М.А.Шерешевской; Науч. ред. Б.Я.Фрезинский. – СПб.: Академ. проект, 2002. – 528 с., [4] л. ил. – (Соврем. зап. русистика; Т. 44). 1000 экз.



Над биографией Эренбурга американский историк литературы Джошуа Рубинштейн работал 13 лет. В Нью-Йорке она вышла в свет в 1996 году. Борис Фрезинский, редактор русского издания биографии, в послесловии отмечает, что «на Западе Рубинштейн изучил досконально все, связанное с Эренбургом, — в библиотеках и архивах разных стран, беседуя с людьми, в разное время встречавшимися с Эренбургом». Российский читатель получил очень своевременную книгу.


После ошеломляющего успеха мемуаров «Люди, годы, жизнь» Эренбург стал для читателей 60-х годов прошлого века символом борьбы с идеологической зашоренностью и партийным обскурантизмом. Эренбург был в те годы больше, чем культуртрегер: на его книгах целое поколение училось открытости, эстетическому плюрализму, в конечном счете, инакомыслию. «Люди, годы, жизнь» лучше всего сравнить с тараном, пробившим первую брешь в железном занавесе, отгораживавшем страну от демократического мира. Когда же в конце перестройки хлынула лавина печатной продукции, изобличающей преступления сталинского, а затем и ленинского режимов, произошла очередная «смена вех». Бывшие кумиры советской литературы были громогласно объявлены идеологическими лакеями тоталитарного правления. Перестроечными публицистами овладело желание «сорвать все и всяческие маски». Наступило время разоблачений. Под горячую руку в один ряд с такими одиозными литературными бездарностями, как Бабаевский, Софронов, Грибачев, ставились Горький, Фадеев, Симонов. Не забыли и Эренбурга. Ему припомнили Сталинскую премию по литературе, послевоенную публицистику, яростные антиамериканские, антиимпериалистические статьи, то особое положение, которое занимал он долгие годы в официальной иерархии членов ССП.


Но творческая биография Эренбурга не укладывается в черно-белую картину истории советской литературы, истории, где существуют только палачи и жертвы сталинского режима. История, вообще, не терпит упрощений. В лучшем случае, это приводит к мифологизации действительности, в худшем — к идеологической ангажированности. Книга Рубинштейна ломает известные стереотипы, сложившиеся по отношению к Эренбургу в разных слоях общества: она разрушает как либеральный миф о писателе, тайном борце за творческую свободу, чуть ли не полудиссиденте, так и позднейший миф, представляющий автора «Хулио Хуренито» циничным и прагматичным литератором, всегда готовым откликнуться на очередную партийную директиву. В каком-то смысле, американскому исследователю было легче писать объективную биографию Эренбурга, чем отечественному: беспристрастность его взгляда, взвешенность его суждений гарантированы тем, что это взгляд со стороны, позиция наблюдателя, находящегося «над схваткой», равноудаленного от «идейных кланов». Политкорректность, эта норма американского социума, подчас комическая и уродливая, в данном случае оказалась весьма полезной, ибо книга Рубинштейна лишена предвзятости, тенденциозности, какого-либо подтасовывания фактов. Жизнь Эренбурга, еврея по происхождению, интеллигента по мироощущению, русского писателя и журналиста по профессии, увидена Рубинштейном во всей ее сложности, противоречивости и драматизме.


Идейные метания Эренбурга во многом объясняются его нервной артистической натурой. Об этом пишет и Рубинштейн: «Он всегда был изменчив в своих приверженностях: от политики его бросало к искусству, от религии к мистицизму, от одного литературного стиля к другому». Да и на каком сквозняке истории разворачивалась эта жизнь! Юношеское увлечение социал-демократическими веяниями, тюрьма, эмиграция, возвращение на родину, ужас от красного террора, ужас от белого террора, НЭП, коллективизация. Характерное для интеллигента отвращение ко всякому насилию в стране, где насилие стало основным инструментом государственной политики, уже выглядело предосудительным в глазах властей. Особенно внимательно и подробно Рубинштейн исследует причины, которые заставили Эренбурга «приноровиться к ужесточившейся политической и культурной атмосфере, воцарившейся в советском обществе» в 30-е годы. «Приноровиться» — слово неприятное, обидное, а если вспомнить пастернаковское «Мне по душе строптивый норов артиста в силе», и позорное для поэта. Однако в жизни все было гораздо запутаннее. Тот же Пастернак, а уж в угодничестве его никак не обвинишь, писал в 1931 году: «И разве я не мерюсь с пятилеткой, // Не падаю, не подымаюсь с ней?». Советская власть утвердилась в стране, и не считаться с этой реальностью было невозможно. Эренбург сотрудничал с властью не из принуждения или меркантильных соображений, это сотрудничество являлось актом осознанного, добровольного выбора. Сотрудничество с властью одновременно означало еще — быть вместе с народом. Народопоклонство — отличительная черта русской классической литературы, достаточно упомянуть хотя бы Достоевского и Толстого. А тут коммунистическая утопия предлагала строительство новой жизни, создание гармоничного, свободного от наростов буржуазности человека; искушение этой иллюзией пережили многие советские писатели. А когда, после убийства Кирова и начала Большого террора, наступило отрезвление, над планетой нависла чудовищная смертельная опасность — фашизм. Как это ни парадоксально — а история любит такие парадоксы — но реальной силой противостоящей тоталитарному национал-социализму оказалось тоталитарное же, но коммунистическое, государство. Не только для Эренбурга, но и для левой прогрессивной интеллигенции Запада выбора не оставалось: поддержка Сталина стала синонимом борьбы с Гитлером.


Эренбург знал, что такое фашизм, не понаслышке, он ненавидел гитлеризм еще со времени Гражданской войны в Испании. Рубинштейн посвящает репортерской деятельности писателя отдельную главу. В ней приводится малоизвестное свидетельство Симоны де Бовуар: после подписания в 1939 году Пакта о ненападении между нацистской Германией и Советским Союзом, Эренбург был близок к самоубийству. Предательство Сталина так потрясло Эренбурга, что его поразила странная болезнь, длившаяся восемь месяцев: «Нервный спазм сдавливал горло, не пропуская твердой пищи. Он мог есть только жидкую пищу, питался травами, овощами, в особенности укропом. С августа 1939 года до апреля 1940 года Эренбург потерял в весе почти двадцать килограммов».


С первых же дней Отечественной войны Эренбург начинает свою, действительно легендарную, работу армейского журналиста. Российские читатели старшего поколения навсегда запомнили его пламенные фронтовые репортажи. Имя Эренбурга внушало гитлеровцам страх: в архиве РГАЛИ Рубинштейн нашел документ, свидетельствующий о казни женщины, «которую застали за чтением прикрепленной партизанами на дереве газетной вырезки со статьей Эренбурга». В то время, когда в Европе евреи уничтожались миллионами, Эренбург не перестает повторять, что он — еврей, входит в руководство Еврейского антифашистского комитета, начинает работу над созданием «Черной книги», документального повествования о злодеяниях гитлеровцев. Это все общеизвестные факты. Но Рубинштейн пишет и о том, что долгие годы замалчивалось советскими историками: о росте антисемитизма в стране, воюющей с нацизмом, приводит примеры отвратительных антисемитских высказываний Шолохова в присутствии Эренбурга. Дочь писателя Ирина Эренбург в интервью, данном Рубинштейну, рассказала о том, как в 1943 году была уволена из фронтовой газеты. «Приехавший инспектировать работу газеты некий полковник нашел, что в ее штате слишком много евреев. “Это что — синагога?” — орал он». Именно в годы войны советские евреи стали воспринимать Эренбурга как выразителя своих национальных чаяний, как представителя еврейского народа в Кремле. Вспоминая День Победы, Эренбург писал в мемуарах: «Все в этот день чувствовали: вот еще один рубеж, может быть, самый важный — что-то начинается». В мае 1945 года Эренбург не мог себе представить, что следующий акт еврейской трагедии начнется с убийства Михоэлса.


«Антисемитизм и государство Израиль» и «Эренбург и еврейский вопрос» — в этих главах Рубинштейн рассматривает острые и болезненные вопросы, связанные как непосредственно с позицией Эренбурга в годы послевоенного сталинского антисемитизма, так и с общими воззрениями писателя на еврейскую проблематику. Рубинштейн обстоятельно излагает все перипетии ситуации, предшествующие написанию личного письма Сталину в 1953 году. Тогда Эренбург, всем своим талантом опытного дипломата, приводя многочисленные аргументы, пытался убедить диктатора в пагубности публикации в «Правде» пресловутого «Открытого письма». По мнению Рубинштейна, этот шаг писателя требовал «глубочайшего понимания обстановки и мужества». Более того, Рубинштейн считает, что своим письмом писатель выражал своеобразный протест Сталину: «Эренбург ясно давал Сталину — и себе самому — понять, что есть предел верноподданности. За этот брошенный диктатору вызов его вполне могли расстрелять». Противоречивость и непоследовательность высказываний Эренбурга по еврейскому вопросу в 60-е годы, как подчеркивает Рубинштейн, объясняется еще и тем, что писатель не верил в массовую эмиграцию советских евреев. Говоря о евреях, Эренбург, прежде всего, думал об антисемитизме и потому опасался, что эмиграция в Израиль повлечет за собой всплеск юдофобских настроений в СССР. Но это была политическая точка зрения писателя. А его книги, роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», запрещенный к публикации в Советском Союзе, мемуары «Люди, годы, жизнь», деятельность по защите горских евреев, постоянные упоминания о громадном вкладе еврейства в мировую культуру — все это наполняло гордостью сердца евреев и подготавливало почву для роста будущей национально мыслящей еврейской интеллигенции.


Книга Рубинштейна, написанная ярко, увлекательно, художественно эмоционально, читается на одном дыхании. Любители творчества Эренбурга найдут в ней массу новых, неизвестных ранее подробностей из жизни прозаика. Многим будет интересно узнать о том, что обычно замалчивалось в советских биографиях, — о любовных увлечениях писателя. Рубинштейн затрагивает эту тему с присущей ему прямотой, правда Б.Фрезинский считает, что здесь биографу иногда не хватает такта. Историки литературы, весьма возможно, будут оспаривать некоторые положения книги Рубинштейна, и это нормально, потому что жизнь Эренбурга — слепок с трагической истории нашей страны, а споры о судьбах России будут продолжаться всегда.