Валерий Шубинский
«Если это случилось...»
Декабрь 2002
Рецензия
Версия для печати

Нобелевская премия за 2002 год присуждена венгерскому писателю Имре Кертесу. Венгерскому писателю-еврею Имре Кертесу. Узнику Освенцима Имре Кертесу. Писателю, меньше известному и издаваемому в Венгрии, чем в Германии, где он в последнее время живет. А за пределами Венгрии и Германии известному и еще меньше.


Можно вздохнуть о том, что русскую (или русскоязычную — это уж кому что больше нравится) литературу опять и опять обходят. Вот ведь Фридрих Горенштейн, один из крупнейших русских писателей, тоже считался претендентом на Нобелевку (и тоже был знаменит в Германии, где тоже жил; и тоже обращался в своем творчестве к еврейской теме) — но так и умер, не получив ее. Но премия эта ведь и дается (вопреки, кстати, воле своего учредителя) скорее по принципу представительства национальных литератур, чем за личные заслуги.


Что же мы знаем о Венгрии и ее литературе? Не так уж много. Как всякая среднеевропейская страна, она мучительно хочет быть западноевропейской, но на пути этого желания встают непреложные факты истории и географии. Начать с того, что пришли венгры на эту землю из глубин Азии — а прежде именно на этом месте находилось государство других явившихся из Азии кочевников, гуннов. Страна, где Атилла до сих пор считается национальным героем, занимает в Европе, как ни крути, особое, своеобразное место. Кочевники вырубили в бывшей римской Паннонии леса, превратив ее в привычное и понятное для себя место — степь. Это самая западная степь в Евразии. К тому же за плечами венгров еще полтора столетия турецкого ига… С другой стороны, в Австро-Венгерской империи венгры были, наравне с немцами, народом правящим и имперским, возвышающимся над прочими подданными — славянами, не говоря уж о евреях. Впрочем, империя была относительно гуманная, особенно в ней никого не обижали. Даже евреев.


Венгерских евреев (в основном ашкеназов, гордых тем, что появились они на этой земле несколькими столетиями раньше, чем венгры) начали всерьез дискриминировать лишь при режиме Хорти (1920–1944). Сперва умеренно, потом жестче… Но черный их час настал, когда немецкого союзника Хорти свергли, территорию попытавшейся переметнуться страны спешно оккупировал вермахт и из Будапешта потянулись эшелоны в Освенцим. Уничтожили все же не всех: помогли Рауль Валленберг да железнодорожные заторы… Так или иначе, 80 тысяч евреев живет в Венгрии и сейчас. Это в семь раз меньше довоенного еврейского населения, но раз в двадцать больше, к примеру, численности нынешней еврейской общины Польши.


Когда идешь по Будапешту, поражаешься количеству памятников, установленных в честь национальных поэтов. Среди этих поэтов, писавших на мудреном для большинства жителей Европы языке финно-угорской группы, но при том работавших в общем потоке европейской поэзии («от романтиков до сюрреалистов»), есть по крайней мере один еврей, правда, крещеный, — Миклош Радноти, один из тех, кто в 1944 году не спасся.


Судя по единственной вышедшей в России книге[1], Имре Кертес — писатель того сдержанного и благородного «среднеевропейского» типа, который хорошо известен русскому читателю по Милану Кундере. Писатель, видящий свою миссию в защите своего маленького и соразмерного человеку мира от кровавого тоталитарного бреда, источник которого (в соответствии с нынешним геополитическим раскладом) комфортнее видеть преимущественно к востоку от собственной страны. Не случайно, в автобиографической повести о пятидесятых центральный символ — машина с английским флагом, под аплодисменты толпы проезжающая по охваченному восстанием Будапешту накануне появления там советских танков. Знак западной цивилизации, свободы, разума, закона? Или символ невоплотившихся надежд, в конечном итоге — предательства, поскольку никто Венгрии в 1956 году так и не помог?


При этом пишет Кертес, пожалуй, лучше Кундеры. Видна благородная прустовская традиция, техника изощренного изображения внутреннего мира мыслящего и пишущего человека. Мира, в котором трагедии, происходящие вовне, оборачиваются драмами совсем иными: «Состояние, когда я, с одной стороны, умирал от страха, с другой — умирал со смеху, а главное — когда я в известном смысле утратил ориентиры… потерял то прибежище, каким являлась для меня возможность формулировать свою жизнь в виде текста… а значит, и возможность продолжать эту жизнь становилась все более сомнительной».


Речь о начале пятидесятых — о «процессах над врагами народа», во многом аналогичных тем, что проходили в СССР. Но молодой человек, чей внутренний покой эти процессы нарушили, вызвав мучительное чувство незащищенности, чья способность «формулировать свою жизнь в виде текста» оказалась под угрозой, — у него-то, по всем ожиданиям, и не должно быть никакого душевного покоя и чувства безопасности. Человек, пятнадцати лет от роду попавший в Освенцим, чудом избежавший газовой камеры… Казалось бы, психика такого человека должна быть надломлена навсегда. По крайней мере, два больших европейских поэта, обладавших сходным опытом, покончили с собой через многие годы после войны, не выдержав груза воспоминаний, — Пауль Целан и Тадеуш Боровский. А ведь оба они, когда постигла их судьба узника, были старше Кертеса, и Целан сидел в «гуманном» румынском лагере, где заключенные умирали только от голода и болезней, а Боровский был арийцем и христианином и, следовательно, стоял чуть впереди Кертеса в очереди за пайкой и чуть сзади — в очереди в газовую камеру...


Судя по тому, что пишут о Кертесе, Холокост — одна из главных тем его творчества. Но, кажется, невыносимая боль личных воспоминаний приглушена у него легкой амнезией — потому он и смог вернуться к «европейской норме». Он никогда не забывает того, что произошло, но ему нужно напоминать себе, что это произошло именно с ним.


В сущности, именно это тема небольшой повести «По следам». И у «гостя», который приехал в город, расположенный рядом с вполне узнаваемым Освенцимом, с загадочной миссией (о которой тоже можно догадаться — убедиться в реальности своего жуткого, спасительно заглушенного памятью опыта), и у некоего Германна, живущего по соседству с ужасным местом и боящегося посетить его, есть возможность, пусть иллюзорная, спрятаться от своих страхов, от своей «причастности к мировому злу». Посещение превращенного в музей концлагеря ничего не меняет для «гостя» (не мешает ему на обратном пути подсчитывать расходы на отдых у моря) и ничего не изменило бы для Германна, преодолей он свой страх. Но у женщины, потерявшей здесь всех — отца, брата, жениха — нет никакого убежища от этого прошлого, для нее (и лишь для нее) оно остается реальным навсегда и до конца. Повесть заканчивается ее самоубийством. Смотри судьбу Целана, Боровского и многих других.


«Если это случилось хотя бы один-единственный раз, с одним-единственным человеком, значит, оно уже перешагнуло границу возможного, значит это уже реальность…»


Эта реальность, это недавнее прошлое, которое одни не могут вспомнить, другие не в силах забыть, присутствует отныне в любом времени Европы.


«В гуще жалобных и сердитых криков, под гневно пылающим солнцем люди теснились, сталкиваясь друг с другом, теряли равновесие, в панике ища руками хоть какой-то опоры. <…> Стоп: что это там происходит? Какая-то женщина колышущейся походкой, покачивая бедрами, рассекает толпу, дающую ей дорогу; на минуту все словно забыто, спешка и суета отошли куда-то на задний план: что это — толпа поклоняется своей королеве? <...> Как она была прекрасна, приближаясь к террасе сквозь внезапно притихшую толпу, с красным заревом, пылающим у нее за спиной, — это всего лишь солнце отражалось в окнах верхнего этажа одного из зданий, но впечатление было такое, будто горит Вавилон».


Еврей напоминает христианской Европе ее пророчества: напоминает, что и ее время направлено и конечно, и в финале — отнюдь не общество всеобщего благосостояния и дружелюбия.


Впрочем, Нобелевскую премию Кертесу дали, конечно, не за это. Про Холокост еще некоторое время в Европе будут старательно помнить, потому, в частности, что в качестве жертвы и объекта сострадания евреи удобнее для нынешнего западного сознания, чем в любом другом. От ощущения же собственной причастности можно защититься, как раз давая премии уцелевшим.


Да и Венгрии, почтенной постсоциалистической стране, члену НАТО, кандидату в Евросоюз, давно пора иметь собственного нобелевского лауреата по литературе. Для наших же издателей все это — повод перевести на русский язык интересного и малоизвестного до сих пор в России автора.


[1] Кертес И. Английский флаг: Повести / Пер. с венгер. Ю.Гусева; Предисл. Б.Сарнова. М.: Текст, Журн. «Дружба народов», 2001. 159 с. 3500 экз.