Эту книгу ждали уже давно[1]. Вскоре после публикации первой части «Двухсот лет вместе» редактор издания — Наталья Солженицына, выступая 10 июля 2001 года в Фонде «Русское зарубежье», сообщила, что вторая часть, в основном, готова, нужно только ввести справочный аппарат, снабдить текст необходимыми примечаниями. Остается предположить, что задача эта оказалась непредвиденно трудной, так как заняла более полутора лет.

Но, наконец, свершилось — книга вышла в свет. Несомненно, это событие в российской жизни. Солженицын связывает со своей работой самые грандиозные, поистине исторические планы: «Цель этой моей книги, отраженная и в ее заголовке, как раз и есть: надо нам понять друг друга, надо нам войти в положение и самочувствие друг друга. Этой книгой я хочу протянуть рукопожатие взаимопонимания — на все наше будущее» (с. 475).

После публикации первой части такого рукопожатия не случилось, напротив, увеличилось число людей спорящих и между собой несогласных. Новым яблоком раздора стала сама книга. Различные критики обличали Солженицына то как тайного сиониста, то как явного антисемита; не было единодушия и среди поклонников — наряду с либералами, готовыми принять примиренческие претензии автора «Двухсот лет вместе», в поддержку книги выступили и националистические авторы, утверждавшие, что Солженицын опроверг еврейские домыслы против России и разоблачил «миф о еврейских страданиях». Кажется, что у каждого свой Солженицын, словно разные рецензенты комментировали различные книги[2].

И поклонники, и критики терпеливо дожидались публикации продолжения, надеясь, что оно должно разрешить их споры. Было понятно, что первую часть можно рассматривать как своего рода затянувшееся вступление — очевидно, что наибольшую значимость представляют для Солженицына события, описанные во второй части. Это история коммунистического режима, особенно — революция 1917 года, в которой столь активную роль сыграли еврейские лидеры. Говоря о бедствиях, которые испытала в результате революционной катастрофы Россия, Солженицын предлагает попытаться «осмыслить — почему такое было допущено? в чем здесь наша ошибка? и возможно ли это опять? В этом-то духе еврейскому народу и следует отвечать... за своих революционных головорезов… <...> …и мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех беспощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов. <...> Отвечать, как отвечаем же мы за членов своей семьи. А если снять ответственность за действия своих одноплеменников, то и понятие нации вообще теряет всякий живой смысл» (с. 120).

Однако и публикация второй части споров не разрешила. Можно констатировать, что большинство рецензентов остались верными себе: и те, кто осуждал Солженицына, и те, кто восхищался им, продолжают развивать уже заявленные ранее идеи. Учитывая, что речь идет об одном и том же сочинении, это кажется естественным, но в данном случае необходимы некоторые уточнения. Большинство критиков не заметило или, по крайней мере, не отметило, что общее настроение второй части во многих отношениях оказалось непредвиденно новым.

Это видно даже по стилю изложения. Вторая часть явно более публицистична, в ней нет таких претензий на научность, как в первой. Полагаю, что в этом отношении работа только выиграла. Солженицын не претендует здесь на те профессиональные навыки, которыми в действительности не обладает, не занимается изучением давних и часто недоступных его анализу исторических документов, но работает с материалом, который изначально являлся для него более понятным, более близким.

Важнее, однако, интонационное смещение. Общей для обеих частей является попытка следовать благоразумной «средней линии». Операция эта с хирургическим оттенком, что особо ярко проявилось в первой части книги. Дабы помирить евреев с русским народом, Солженицыну пришлось перенести на них значительную долю ответственности за испытанные бедствия, даже за погромы и массовые выселения времен Первой мировой войны. Это вызвало возмущение еврейских критиков и пылкие восторги авторов националистической ориентации.

Некоторые сдвиги реальности можно найти и во второй части, но общая картина здесь существенно меняется. Если предполагаемые еврейские грехи до 1917 года носят, как правило, умозрительно-воображаемый характер, то факт активнейшего участия евреев в событиях революционной и послереволюционной поры — несомненен. Не удовлетворившись каноническими Троцким-Каменевым-Зиновьевым, Солженицын внимательнейшим образом исследует эту эпоху, указывает на множество часто малоизвестных, но значимых для российской истории еврейских имен. Однако акценты расставляет по-своему. Не берусь судить — изначальный ли это замысел или, столкнувшись с ожесточенной критикой, автор «Двухсот лет вместе» внес во вторую часть своей работы некоторые изменения, но остается фактом, что при полном отсутствии еврейской ответственности за происходившее, Солженицын старательно придумывал еврейские грехи, а при несомненной еврейской причастности готов евреев оправдать. Таким образом, в описании традиционных антисемитских сюжетов отношение Солженицына к евреям оказывается более благосклонным, нежели ранее. Такой вот странный парадокс.

Во второй части «Двухсот лет вместе» Солженицын ясно и внятно опровергает большинство стандартных антисемитских обвинений. Напомню о той критике, которую обрушили еврейские публицисты на Солженицына за то, что в первой части он не уделил должного внимания «Протоколам сионских мудрецов»[3]. Что ж, теперь этот пробел восполнен, и Солженицын со всей однозначностью готов заявить об этом документе как о фальсификации (любопытно, что о старой фальшивке XIX столетия — «письме Кремье», Солженицын писал в первой части очень осторожно, не без некоторой даже двусмысленности).

Приведу лишь некоторые высказывания о русской революции, в которых Солженицын решительно идет против националистической линии:

«…в 1917 году мы свою судьбу сварганили сами, своей дурной головой — начиная и с февраля и включая октябрь–декабрь» (с. 72–73);

«Благоразумное старое еврейство, неся ощущение многовекового опыта тяжких испытаний, — было, очевидно, ошеломлено мгновенным свержением монархии и питалось опасливыми предчувствиями» (с. 38);

«Остается верно наблюдение, что тяга евреев-социалистов была главным образом не к большевикам» (с. 108);

«Февральская революция была совершена — русскими руками, русским неразумием» (с. 42);

«Еврейское общество в России вполне получило от Февральской революции — всё, за что боролось, — и Октябрьский переворот был уже действительно никак не нужен ему, кроме той головорезной части еврейской секулярной молодежи, которая со своими русскими братьями-интернационалистами накопила заряд ненависти к русскому государственному строю и рвалась "углублять" революцию» (с. 41);

«И дело тут не в национальном происхождении… а именно в без-национальном, в антирусском и антиконсервативном их настроении» (с. 63);

«И всякая вообще революция обнажает в народе прорыв скверны, зависти и злобы. То же самое произошло и в русском народе, с давно ослабшей христианской верой» (с. 65) и т. п.

То же и о коммунистическом режиме: «Нет, власть тогда была — не еврейская, нет. Власть была интернациональная. По составу изрядно и русская» (с. 211).

Даже отмечая то, что ему представляется несомненной еврейской виной, Солженицын никак не связывает эту вину с еврейской традицией, напротив, присоединяется к цитируемым в его книге словам Сергия Булгакова: «Духовное лицо еврейства в русском большевизме отнюдь не являет собой лика Израиля… Это есть в самом Израиле состояние ужасающего духовного кризиса, сопровождаемое к тому же озверением» (с. 103); «Еврейская доля участия в русском большевизме — увы — непомерно и несоразмерно велика. И она есть, прежде всего, грех еврейства против святого Израиля» (с. 97).

В общем, когда Солженицын, обращаясь к евреям, пишет о 1917 годе: «…вообще бы не погружаться в этот буйный грязный поток — ни нам, ни вам, ни им» (с. 43), — на мой взгляд, тут нечего возразить. Действительно, не погружаться бы.

Линия на оправдание еврейства продолжается и в других сюжетах. Так, рассказывая об эмиграции, Солженицын подчеркивает активнейшую еврейскую благотворительность по отношению к русской культуре (с. 163), да и просто к русским. Свидетельства очень любопытные: «Тот командир Корниловского полка Михаил Левитов, испытавший в эмиграции все черные работы, сказал мне: "А у кого мы в Париже имели приличный кусок хлеба? У евреев. А русские сверхмиллионеры скупились для своих"» (с. 161).

О войне: «Итак, вопреки расхожему представлению, число евреев в Красной армии в годы Великой Отечественной войны было пропорционально численности еврейского населения, способного поставлять солдат, пропорция евреев-участников войны в целом соответствует средней по стране» (с. 363–364). Любопытно читать это на фоне, как отмечалось, часто необъективных суждений Солженицына о евреях в российской армии до 1917 года[4].

И, наконец, принципиально об антисемитизме: «…который раз в Истории — легкий пикантный соблазн: всё свалить на евреев, на их действия и идеи, разрешить увидеть в них главную причину событий — а тем самым и отвести исследование от действительно главных причин» (с. 42).

Доходит до того, что Солженицын готов поставить евреев в пример русским людям. Так, по его словам, «часто окаменевшие от власти русские, сидящие в учреждениях, охотно отдавались каждому предлогу торжествующе отказать просителю, а у чиновника-еврея теперь много чаще можно было встретить живое понимание, с ним можно решить дело и по-человечески» (с. 424). Иногда Солженицын откровенно завидует евреям, особо — еврейской солидарности, на мой взгляд, несколько преувеличивая ее эффект. Например, цитируя замечание американского сионистского лидера Луиса Брандейса о готовности сочувствовать любому еврею, обреченному на муки, Солженицын добавляет: «И вот это чувство и вызволяет евреев из скольких бед! Эх, и нам бы так!..» (с. 10).

Подозреваю, что теперь националистические публицисты должны будут окончательно зачислить автора «Двухсот лет» в сионисты. Для этого есть вполне реальные основания, ибо отношение Солженицына к сионизму самое почтительное, можно даже сказать, что это предмет особой его зависти. Ему явно хотелось бы получить подобную же русскую национальную идеологию. Уже в первой части своей книги Солженицын с большой симпатией пишет о Жаботинском и продолжает это во второй, сочувственно высказывается по поводу государства Израиль и алии, осуждает пресловутую «антисионистскую» кампанию эпохи Брежнева. Известна большая симпатия многих израильтян к Солженицыну. Чувство взаимное.

На этом бы и закончить, однако… Если к израильтянам отношение Солженицына самое благожелательное, то вот к евреям, проживающим в России, он относится, скажем, неоднозначно. В этом вопросе позиция Солженицына смыкается с позицией сионистской, но, что не удивительно, обладает своими неповторимыми оттенками. Оговорюсь, Солженицын с пылким восторгом пишет об отдельных евреях, чьи убеждения ему симпатичны, тем не менее, в целом он относится к «русским евреям» с подозрительностью и словно ждет от них какого-то подвоха, ищет чего-либо предосудительного. Находит, разумеется. Уже наличие одного еврея, который честно пошел на войну и погиб под Сталинградом, но принципиально не хотел быть добровольцем, так как осознавал свою от России отдельность, позволяет Солженицыну делать самые далеко идущие выводы. Солженицын прозревает в данном эпизоде некие фундаментальные основы еврейской ментальности (с. 368). При этом ничего не хочет он сказать о русских мальчиках, которые также не бежали сами в военкомат, но дожидались повестки, об огромном количестве евреев-добровольцев. Кто считал — для русских, для евреев, для татар какое поведение было более типичным? Для автора этих строк, который получил свое имя в честь человека, ушедшего добровольцем на ту страшную войну и погибшего в том же Сталинграде, это кажется чем-то уже и личным. Не судить бы, не делить, оставить в покое хотя бы тех, кто был убит, сражаясь за Россию.

Впрочем, пристрастная к евреям, точнее — против евреев, избирательность прослеживается не только в характеристиках участников войны. Такое впечатление, что Солженицын накладывает на еврейский народ какие-то особые обязательства. Так, признавая, что в антирелигиозной пропаганде 1920-х не было какой-то специфически антирусской, противохристианской избирательности: «Все мы в те годы — изгоняли Бога» (с. 265), Солженицын в другом случае замечает: «Но евреям постоять бы в стороне» (с. 96). Он знает, что не евреи делали революцию, но для него достаточно и того, что они не помешали своим «отщепенцам» делать эту революцию вместе с отщепенцами прочих наций: «В массе своей еврейское население относилось к большевикам настороженно, если не враждебно. Но, обретя от революции наконец полную свободу, и вместе с ней настоящий, как мы видели, расцвет еврейской активности... — евреи не помешали в несколько месяцев выйти вперед именно евреям-большевикам, а те с жестоким избытком использовали привалившую власть» (с. 81).

В итоге уравнивается несравнимое. Как о сопоставимых грехах пишется о неготовности широких еврейских масс, остававшихся на территории бывшей черты оседлости, повлиять на захвативших власть в далеком Петрограде евреев-революционеров, и о нежелании руководства Белой армии остановить погромы, совершавшиеся на Украине подконтрольными ему частями. А дальше уже совсем фантастическое: «А не помешало бы Гитлеру столь легко, столь успешно проповедовать в Германии ненависть к "евреям и коммунистам"... — если бы очевидными и упорными борцами против советской власти были евреи?» (с. 186). Видите, евреи ответственны уже и за приход к власти нацистов. Вот если бы они больше старались…

Особо выделяются строки, посвященные лагерной жизни. Как пишет автор: «Если б я там не побывал — не написать бы мне этой главы» (с. 330). Тут уже не теоретические обобщения, но личные обиды. Кажется, даже более значимым, чем наличие евреев среди организаторов ГУЛАГа, было для Солженицына поведение евреев-зэков. Зачем среди них было там много «придурков», устроившихся на должностях, которые позволяли выжить? Не смягчает ситуацию и то, что подобная приспособляемость отличала, по словам самого же Солженицына, и кавказцев, и то, что особая еврейская активность характерна не только для лагерной жизни. Он с явным одобрением пишет о том, как составившие себе состояние в эмиграции евреи помогали русским деятелям культуры, в лагере же все иначе — простить не может. И если Троцкий и прочие еврейские лидеры большевистской революции остаются для Солженицына отщепенцами, безусловно чуждыми основной еврейской массе, то лагерные «придурки» — санитары, хлеборезы и прочие — представляются автору «Двухсот лет» самой сутью еврейства. За Троцкого Солженицын евреев готов простить, а вот за «придурков» — нет. Это даже на интонационном уровне заметно. Если в главах о революции преобладает рассудительное спокойствие, то глава о лагере написана кровью, скорее, даже желчью.

Автор буквально одержим этой своей идеей. С маниакальной настойчивостью ищет он ее подтверждения, усматривая их даже там, где беспристрастный взгляд мог бы обнаружить совсем иное. Так, ссылаясь на воспоминания своего экибастузского знакомого С.Ю.Бадаша, Солженицын описывает характерную, по его убеждению, историю, когда корпорация евреев, обосновавшихся в санчасти норильского лагеря, устроила туда «своего» человека. Но обратившись непосредственно к упомянутой книге, обнаруживаешь, что в действительности все описано совершенно иначе[5]. Конечно, то обстоятельство, что Солженицын записывает в число еврейских доброжелателей Бадаша врача-чеха, можно было бы отнести к разряду простительных ошибок. Сложнее понять, каким образом в пересказе Солженицына исчезло упоминание о помогавших Бадашу врачах-украинцах (более половины среди всех упомянутых) или где усмотрел он в тексте подробности, о которых ничего не известно самому автору воспоминаний. Солженицын уверяет, будто все еврейские доброжелатели Бадаша являлись ловкими приспособленцами, сумевшими занять место в санчасти, не обладая медицинским образованием. В мемуарах Бадаша ничего об этом не говорится — Солженицын домысливает историю исходя из общих своих убеждений и в результате сбивается на банальную ложь. По свидетельству Бадаша, еврейские сотрудники медсанчасти норильского лагеря, о которых пишет Солженицын, были профессиональными медиками с большим опытом.

Реальному содержанию текста Солженицын предпочитает некое чтение «между строк». Он последовательно игнорирует все свидетельства, относящиеся к ситуациям, когда в качестве лагерных «придурков» выступали люди, не являвшиеся евреями, когда евреи оказывались жертвами подобных интриг, — все это Солженицыну просто не интересно. Автор «Двухсот лет» с предельной откровенностью объясняет причину такой избирательности: «Но ведь и русские придурки поступали также безудержно, безумно! — Да. Но внутри всякой нации это воспринималось социально, вечное напряжение: богатый — бедный, господин — слуга. Когда же "командиром над жизнью и смертью" выныривает еще и не свой — это ложится довеском тяжёлой обиды. <…> Это вреза́лось неизгладимо» (с. 339). Действительно, неизгладимо — вплоть до помутнения сознания.

Столь же пристрастно излагается и вторая личная обида Солженицына, уже не зэковская, а писательская. Он особо выделяет русско-еврейскую литературу с ее, будто бы, преобладающе недоброжелательным отношением к России: «Я в этой книге… "называю вещи своими именами". И — ни минуты не ощущаю, чтоб это было враждебно к евреям. И — сочувственнее пишу, чем, встречно, многие евреи пишут о русских» (с. 475). Например, Александр Галич. Оказывается, только о евреях писал он хорошо, о русских же — всегда с презрением. Даже то обстоятельство, что сам Солженицын признает в стихах Галича страстную любовь к России, в этом отношении ничего не меняет. Вспоминаются рассуждения старого товарища Солженицына, участвовавшего с ним некогда в издании сборника «Из‑под глыб», — Игоря Шафаревича. В его «Русофобии» очень похоже обличается Аркадий Райкин, который, как утверждает Шафаревич, не просто веселил публику, но исподволь старался внушить русским людям, что они глупые аморальные существа, достойные только осмеяния. Тут явно общая схема мышления, обусловленная общим же маниакально-подозрительным комплексом сознания.

Необходимо признать, не все претензии Солженицына к еврейским авторам столь сомнительно легковесны. Нетрудно найти публицистов, чьи высказывания о России и в самом деле резки, иногда даже откровенно неприязненны. Учитывая долгий, не всегда удачный опыт русско-еврейского сосуществования, да и просто многообразие человеческих реакций, было бы странно, если бы таковых не оказалось вовсе. Вопрос только, кого они представляют и должны ли все прочие евреи, обитающие в России, приносить за них покаяние. Солженицын не спешит ведь извиняться за антисемитские фантазии Александра Проханова, Михаила Назарова, Александра Баркашова или, скажем, авторов «Русского воскресенья». А ведь с тем, что они пишут о евреях, в еврейской публицистике о России ничего и сравнить невозможно, напомню лишь о тех же «Протоколах» и «всемирном еврейском заговоре», кровавом навете, обвинениях в сатанинстве...

Общая идея «Двухсот лет вместе» — само представление, что можно написать некий великий труд, который своим содержанием вызовет массовое покаяние, переубедит целые народы, изменит их жизнь, — представляется мне изначально фантастичной. Это характерная просветительская иллюзия в духе давних традиций XVIII–XIX столетий. Помимо прочего, так ли уж очевидно, что каждый еврей должен отвечать за всех когда-либо живших евреев, каждый русский — за всех русских, каждый китаец — за всех китайцев… Еще пророк Иезекииль писал: «Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и останется, и беззаконие беззаконного при нем и останется» (Иез. 18:20, аналогично во Втор. 24:16). Конечно, идея тотальной национальной ответственности близка не одному Солженицыну. Писал же классик израильской литературы Амос Оз: «Быть евреем означает участвовать в еврейском настоящем… в деяниях и достижениях евреев как евреев; и разделять ответственность за несправедливость, содеянную евреями как евреями (ответственность — не вину!)»[6]. Солженицын на эти слова и ссылается: «Считаю так и я» (с. 11). Ну что ж, у каждого своя точка зрения. Проблема Солженицына не в том, что он поставил подобный вопрос, а в том, что не сумел дать на него достойный ответ, не сумел соблюсти разумную объективность.

Это во многом заметно. Солженицын совестит евреев за то, что в их среде есть люди — много ли их? — сохраняющие некие честолюбивые восторги по поводу единокровных им деятелей революционной эпохи. На мой взгляд, больше было бы смысла упрекнуть за Троцкого боготворящих его французских интеллектуалов или, например, мексиканских рабочих лидеров — для них данная тема, во всяком случае, имеет политическое значение. Ну хорошо, французы и латиноамериканцы Солженицыну не интересны, но почему молчит он о стремительном распространении в России сталинистских настроений? Это ведь не романтическое честолюбие, но политическая идеология, которая предельно актуальна, — до православных изданий поветрие дошло[7], а последний юбилей смерти тирана уже и на российском телевидении был отмечен передачами о полководческом гении генерального секретаря! Похоже, однако, что великому писателю просто некогда на данную тему писать, он занят исключительно перевоспитанием евреев.

Можно было бы, конечно, предположить, что Александр Исаевич так пылко любит евреев, что, забывая даже о русском народе, все силы отдает задаче их совершенствования. Подозреваю все же, что причина иная. Тут какое-то странное раздвоение сознания, в котором смешались романтические восторги и вульгарные предубеждения, великие пророческие претензии и мелочные личные обиды. И даже то обстоятельство, что во второй части своего труда Солженицын изменил пропорции этих ингредиентов, не сделало предлагаемый коктейль более съедобным. Уж сластил для евреев, как мог, а все равно — напиток с душком…

Лишь с печальной улыбкой могу вспомнить о грандиозных планах взаимного русско-еврейского примирения, с которыми связывает свою публикацию Солженицын. Ни секунды не сомневаюсь, что он в данном случае предельно искренен, однако, увы, ноша оказалась не по силам.