Индийский мыслитель Кришнамурти любил повторять, что вопросы бывают правильными и неправильными: на неправильные вопросы ответы существуют, а на правильные вопросы ответов нет. Пример правильного вопроса: «Есть ли Бог?» Рационального ответа мы не знаем, но, погружаясь в бездну самого вопроса, мы выходим из плоскости пошлого обыденного сознания, становимся другими, происходит определенный духовный сдвиг.

Книга Александра Юрьевича Милитарева «Воплощенный миф» посвящена как проблемам еврейства в современном мире, так и размышлениям об уникальности еврейского духовного опыта, о всечеловеческом значении этого опыта. А.Ю.Милитарев — лингвист-этимолог, доктор филологических наук, профессор кафедры истории и филологии древнего Ближнего Востока РГГУ и ректор Еврейского университета в Москве, автор свыше 100 научных публикаций. Его книга требует от читателя интеллектуального сотворчества и непредвзятого отношения к еврейской теме. В книге вопросов больше, чем ответов на них. Недаром одна из глав называется «Почему евреи?». Как сказал бы Кришнамурти, вопрос правильный.

Впрочем, многое в книге «Воплощенный миф», несомненно, вызовет возражения, споры, контрдоводы. Кажется, автор сознательно к этому и стремился. В этом номере наш журнал публикует интервью с А.Ю.Милитаревым, а также полемический отклик на его книгу.

— Александр Юрьевич, замысел вашей книги был продиктован неким внутренним императивом, или вы руководствовались другими соображениями?

— Конечно, это было то, что вы называете внутренним императивом. Какие тут могли быть иные соображения? Интерес к еврейской теме возник у меня еще в детстве, интерес, может быть, болезненный, потому что лет с четырех меня во дворе лупили за это дело и я по собственному опыту знаю, что такое быть евреем в России. Были и периоды отталкивания от еврейской проблематики. А потом, когда я начал читать курс по семитологии в московском Еврейском университете, я вновь стал размышлять над тем, что можно определить как еврейские этнокультурные проблемы. Эти размышления, в частности, легли в основу учебной дисциплины, которую я придумал и назвал в шутку «Еврейская парадоксология». Саму книгу я писал лет семь. Затем я несколько неожиданно получил грант нью-йоркского отделения фонда «United Jewish Appeal» на проект по идентичности. С помощью этого гранта удалось опубликовать эту книжку на русском языке и подготовить к изданию английский перевод. В рамках проекта в течение двух лет в Москве действовало что-то вроде исследовательского центра, ядро которого составлял десяток молодых специалистов по иудаике и смежным наукам. Проводились регулярные семинары по проблемам еврейской цивилизации и идентичности, в которых выступали и ученые из Киева, Волгограда, Иерусалима. Всей командой мы съездили в Израиль, где продолжали спорить и с израильскими коллегами, и между собой. По результатам работы этих семинаров сейчас подготовлена коллективная монография, пятнадцать глав которой посвящены сюжетам от библеистики до проблем психологии современной еврейской молодежи. Предварительное название будущей книги «Проблемы еврейской идентичности и цивилизации в истории», а может быть, найдем что-нибудь более интересное.

— Ваша книга адресована либеральному русско-еврейскому интеллигенту. Или просто русскому интеллигенту. Для такого человека характерно нежелание встраивать себя в какую-либо общественную нишу, прежде всего — в национальную. Этому сопротивляется его персоналистическое сознание. В главе «Кризис современного еврейства» вы затрагиваете эту проблему. Как вы думаете, что может переломить это интеллектуальное клише и какие есть перспективы для возникновения национально мыслящей еврейской интеллигенции в России?

— Ну, во-первых, я не согласен со словом «переломить». Ничего переламывать не надо. Я считаю, что космополитическая, персоналистическая и подозрительная по отношению к национальному самосознанию позиция — это совершенно нормальная и достойная точка зрения. В моем случае эта позиция находится во внутреннем диалоге с другой позицией, скажем, более этнокультурно заинтересованной. Обе позиции для меня равно достойны при соблюдении гуманистической этики, и поэтому, повторюсь, я не считаю, что кого-то надо переубеждать. В своей книге я хотел лишь показать, что и персонализм, и космополитизм может сочетаться с ощущением причастности к своим национальным корням и даже с неким чувством ответственности за то, к чему причастен. Проще говоря, я хотел пробудить интерес читателя к еврейской проблематике. Что же касается перспектив… Не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. Есть довольно много людей, принадлежащих к кругу либеральной интеллигенции, у которых этнокультурный интерес присутствует. Он довольно смутно выражен, отчасти потому, что их профессиональные занятия не оставляют сил и времени для длительных размышлений над этими проблемами. Не исключено, что книги, подобные моей, смогут стимулировать больший интерес таких людей к истории своих предков, а через нее к человеческой истории вообще.

— В дополнение к предыдущему вопросу: как вы считаете, почему в своих духовных поисках немало еврейских гуманитариев выбирают православную, католическую или даже совсем далекую от веры отцов дзен-буддийскую традицию, а не иудаизм?

— Мне кажется, есть много ответов на ваш вопрос. Во-первых, надо определиться во времени: речь идет о сегодняшней ситуации или о 70-х годах прошлого века? Тогда поиск мировоззрения часто был связан с резким неприятием большевистской идеологии и люди наощупь выбирали нечто полярное. Этим полярным казалось религиозное мировоззрение, за которое большевики так травили. Внутри же него была некая ситуация рынка: ты ходишь, вот прилавки, ты щупаешь товары и думаешь, что бы выбрать. Христианство представлялось более гуманистической, общечеловеческой религией. К иудаизму многие относились с недоверием, потому что ощущалась его этноцентричность. Кроме того, советская синагога была под более сильным увеличительным стеклом Гебни, КГБ, вокруг нее агенты органов кишели, как мухи над дерьмом. В православных церквях было больше народу и, казалось, там легче раствориться. Позже немало людей пришло к мысли, что христианство, в частности его восточный вариант, православие, не столь уж полярно по отношению к той идеологии, которую нам навязывали... Был еще один важный аспект христианского выбора. От еврейства, я уж не говорю от иудаизма, отстранялись в разные периоды жизни и такие выдающиеся личности, как Мандельштам, Пастернак, Бродский, и просто многие достойные, интеллигентные евреи. Было у них такое представление, что в этой несчастной стране, затопленной в крови, с замордованным населением, надо быть вместе с большинством, с народом. Нехорошо от него отделяться, лелеять свою особость, чураться общей судьбы: в лагерь, так в лагерь, на фронт, значит на фронт. Тем более что при всем бытовом и государственном антисемитизме нередко евреи встречались и с обратным — с добротой и сочувствием со стороны русских. Было чувство, что находиться где-то над толпой, быть чужими — неправильно. Даже гонимым надо быть не за еврейство (тоже привилегия!), а за то, что и все, — за то, что дракону хочется человечинки. И это тоже влияло на мотивацию в выборе веры... Если же говорить о нашем времени, то мне кажется, что больший процент еврейской молодежи ищет сегодня религиозные ответы в иудаизме, чем среди поколения их родителей. Для меня лично, хотя в целом я от религиозного мировосприятия далек, иудейская и христианская системы ценностей примерно равнозначны, то есть я вижу и здесь, и там вещи, которые мне нравятся больше или меньше. Так, мне представляется, что иудаизм предлагает более высокую степень свободы личности, и это притягательно. Но иудейский этноцентризм продолжает в глазах многих проигрывать по сравнению с христианским «несть еллин, ни иудей». В целом же, мера недоверия к религиозному мировосприятию — во многом из-за нетерпимости трех «адамических» религий к любому инакомыслию — в обществе высока, в особенности, среди молодежи. Что же касается дзен-буддизма или других восточных традиций, то всегда есть процент людей, склонных к экзотике...

— Аксиологические параметры, установленные в ТАНАХе, в частности, идеи антропоцентризма, историзма, прогресса, — они актуальны для западной цивилизации. Но существуют и культуры, где доминантными являются представления о реинкарнации, иллюзорности внешнего мира, о круговом движении времени. Такое разнообразие идей свидетельствует об ошибочности каждой из концепций или о необыкновенном плюрализме Творца?

— Как агностик, рассуждать о качествах Творца я не умею. Я не знаю, чей это плюрализм, — может, природы, эволюции. Конечно, про ошибочность здесь говорить нельзя, потому что мы не знаем конечного результата, а результат может быть любой, я об этом пишу в книге. Мы не можем оценить достижения или, наоборот, провалы доминирующей сейчас западной цивилизации по сравнению со стратегией какой-нибудь восточной цивилизации. Даже не хочется сказать «посмотрим», так как мы этого не увидим. Оценить это можно будет только в конце времен, если вообще таковой настанет... Мне кажется, что в мире происходит естественное нащупывание разных моделей выживания и преуспеяния вида Homo sapiens. Какая из этих моделей наиболее перспективна для человечества, мы не знаем. Но мне привычнее и ближе «западная». Для меня очень важна свобода — при всех ее минусах. Возможно, оттого, что у нас ее всю жизнь пытались отнять.

— В своей книге вы выдвигаете гипотезу, что еврейская идея, основанная на постулатах еврейской Библии, представляет собой стратегическую модель выживания не только евреев, но и человечества в целом. Между тем, многие современные мыслители констатируют глобальный духовный и религиозный кризис западного мира, превратившегося в гедонистическое общество потребления. Не значит ли это, что еврейская парадигма оказалась нежизнеспособной?

— Если вы говорите о религиозном кризисе, то тут я с вами готов согласиться. Однако для меня религиозный, или «духовный» (не люблю это замыленное слово, которым так легко спекулировать), кризис не есть свидетельство слабости или регресса цивилизации. Возможно, это естественный вектор движения. Да, общество потребления. Но идея, что людей следует сначала накормить, а уж затем приставать к ним с высокими материями, мне кажется вполне разумной. Нищее, голодранное, неустроенное население с «духовными идеалами», державными претензиями и тому подобным, по-моему, обречено. Тех, кто лезет в чужие души со своей духовностью или призывает к соответствующему пути, в частности в России (как правило, это вполне процветающие циники и прагматики, для которых такая идеология — рычаг удержания власти над замороченными согражданами), я зову «духовнюками». А вообще, мера оптимизма и пессимизма исторического — понятие очень шаткое. У меня впечатление, хотя я на нем не настаиваю, что все-таки, несмотря на все чудовищные катаклизмы прошлого века, гуманистический мотив в человеческом многоголосии становится чуть слышнее. И в первую очередь в западной цивилизации. Если решить для себя, что это не так, то надо опустить руки и ничего не делать. Но я так не умею. Мне силы жить и действовать дает ощущение, вполне возможно и иллюзорное, что я делаю этот мир хоть чуточку лучше, дружелюбнее, гостеприимнее — для людей и для прочих тварей.

— Иудаизм — религия традиционная, некоторые считают, что фундаменталистская, а некоторые — что принципиально гуманистическая. На фоне того, что сейчас происходит в мире, как вы думаете, почему ислам, одна из авраамических религий, превратился в символ обскурантизма и средневековой нетерпимости?

— К сожалению, действительно «превратился в символ». А вот что это соответствует реальности, я сомневаюсь. Всем интересующимся этим вопросом я бы советовал прочесть статью моего друга и коллеги историка-ассириолога Владимира Ароновича Якобсона, опубликованную в «Звезде» (№ 9/2002). Он спорит с подобным взглядом, ибо считает, что такие ярлыки, как «хорошая» цивилизация, «плохая» цивилизация, с научной точки зрения — глупости. У исламской цивилизации был период в несколько веков, когда она была значительно более гуманистической и терпимой, чем христианство и иудаизм того времени. Тогда ислам был передовой цивилизационной зоной. Да, сегодня значительная часть исламского мира в каком-то смысле маргинализировалась. Но сегодня — так, завтра — сяк. Мы не знаем, как дальше дело пойдет. Я не считаю, что в исламской цивилизации заложено нечто, что детерминированно делает ее ретроградной и обскурантистской. Сейчас сложилась такая ситуация, что экстремизм концентрируется в исламском мире. Но нельзя отрицать и того, что есть разновидности экстремизма иудейского, христианского, индуистского, вообще безрелигиозного. Просто они сегодня менее заметны.

— Но пренебрежение к ценности человеческой жизни — это характерно, все-таки, для ислама...

— Я не уверен, что это характерно именно для ислама. Мне думается, что это исповедуют крайние, маргинальные направления в исламе. В противном случае ведь можно утверждать, что хлысты или скопцы характерны для христианства. Или что группа хасидов, верящая в уже состоявшийся приход Машиаха в лице покойного любавичского ребе Шнеерсона, представляет весь иудаизм.

— Александр Юрьевич, расскажите о себе, о ваших учителях и коллегах.

— Учился я в нескольких московских школах, которые менял по двум причинам: либо меня «доставал», как сейчас принято говорить, антисемитизм, либо я не уживался с педагогами, которые вбивали в нас советские догмы, а я хулиганил в ответ. В 1959 году окончил школу, а потом с 1959-го по 1961-й, работая, четыре раза пытался поступить на филфак МГУ, и, хотя то не добирал, то набирал, то перебирал нужные баллы, меня туда по вполне понятным причинам так и не приняли. Тогда я поступил в Ленинский Пединститут; оттуда мальчишек стали брать в армию, куда я решил не идти даже под угрозой трибунала, и я чудом перевелся на переводческий факультет Института иностранных языков. Я не люблю этот вуз, мало что он мне дал, а языки я выучил самостоятельно, прогуливая лекции, подрабатывая переводчиком, читая книжки. Мой дед по матери Соломон Сергеевич Майзель — ровесник века — был известным тюркологом и семитологом, полиглотом, заведовал кафедрой Ближнего и Среднего Востока в Дипакадемии. Скончался он скоропостижно в 1952 году, год не дожив до дня, когда подох ненавидимый им «отец народов». Мне было тогда девять лет. Два основных труда деда не были изданы при его жизни. Один — огромный русско-турецкий словарь, который получил в свое время восторженные отзывы ведущих тюркологов, в том числе академика Кононова (его надо доработать, но я не сумел никого для этого найти, и он так и лежит в ста рукописных тетрадках). Второй — неоконченная докторская диссертация по семитским языкам, работа достаточно еретическая для классической семитологии, переворачивающая целый ряд ее положений, во многом несовершенная, поскольку Майзель, блестяще знавший семитские и многие другие языки, был компаративистом-самоучкой: марризм на многие годы зверски вытравил сравнительно-историческое языкознание в СССР (как позже его бескровно вытравило в Америке хомскианство). Эти рукописи пылились на антресолях нашей коммуналки на Покровке, и семья жила надеждой, что когда я, оболтус, вырасту, то этим дедовским наследством займусь. Как ни удивительно, так и получилось. После окончания института я волею случая — никуда больше на работу не брали — оказался в Непале в качестве переводчика с английского на строительстве дороги. Там я за год кое-как выучил непальский и думал влезть в востоковедение с этого боку. Вернувшись в Москву, я выяснил, что непалистов в столице три человека и этого достаточно. Мне уже было 28 лет, когда совершенно неожиданно семитолог Всеволод Павлович Старинин, коллега и друг моего деда, взял меня к себе аспирантом. В рабочем плане Старинина много лет числилась подготовка к публикации рукописи майзелевской докторской диссертации. Он вызвал меня к себе и предложил заняться дедовским наследием. Так я поступил в аспирантуру при Институте востоковедения Академии наук. Впоследствии в Питере (извините, плохо выговариваю названия типа «Ленинград» или «Сталинград» — по мне, это как Аушвиц называть «Гитлербургом») мне посчастливилось познакомиться с живым классиком наук о древнем Ближнем Востоке Игорем Михайловичем Дьяконовым. Он вовлек меня в работу по созданию сравнительно-исторического словаря семито-хамитских, иначе — афразийских, языков. Вместе с тем я продолжал работать над диссертацией деда, и в 1983 году монография Майзеля вышла в свет с моими дополнениями и предисловием. Семейный долг был выполнен. Еще раз мне в жизни повезло, когда в отделе языков Института востоковедения, где я работал «мэнээсом» после защиты кандидатской, судьба свела меня с юным аспирантом Сережей Старостиным. Мы подружились, и, хотя я на 10 лет старше, именно он стал моим учителем в компаративистике. На мой взгляд, он сейчас в мире исторический лингвист номер один. Я давно уже работаю в его команде. Это, думаю, самая продвинутая в мире научная группа, занимающаяся сравнительно-историческим языкознанием, реконструкцией праязыков, написанием этимологических словарей. Подытоживая сказанное, у меня два учителя: покойный, к сожалению, Игорь Михайлович Дьяконов и Сергей Анатольевич Старостин, сейчас уже член-корреспондент Российской Академии наук. Хотя, пожалуй, есть и третий — мой постоянный соавтор, тоже в прошлом петербуржец, Леонид Ефимович Коган. Он — бывший мой аспирант, как бы мой ученик, но я многому у него учусь и очень горжусь, что он в 30 лет по праву стал заведующим кафедрой, на которой я работаю. Вторая моя работа — в Еврейском университете в Москве, где меня уже в третий раз избирают ректором.

— Какие возможности открываются перед выпускниками Еврейского университета?

— Пока на наших выпускников спрос есть. В ЕУМе три факультета: психологический, иностранных языков и исторический. Довольно большой процент выпускников идет в аспирантуру. Своей у нас пока нет, поэтому они поступают в аспирантуры других вузов: исторического факультета и Института стран Азии и Африки МГУ, Института этнологии и антропологии, Института славяноведения РАН. То есть примерно четверть наших выпускников продолжает занятия наукой. Какой-то процент бывших студентов находит работу в еврейских организациях, таких как Российский еврейский конгресс, Джойнт, Сохнут, кто-то преподает в еврейских школах. Часть выпускников уходит в СМИ, в бизнес. Сегодня людям, прилично знающим иврит и английский, работу найти не сложно. Конечно, со временем этот рынок может насытиться, и тогда возникнут проблемы с трудоустройством.

— Ваша книга посвящена «еврейской идее». А существует ли особая «русская идея», о которой пишет Солженицын в своем двухтомнике «Двести лет вместе»? И если таковая идея есть, то не опасна ли она для евреев?

— Вы затронули материи тонкие и сложные. Думать над такими вещами надо бы всерьез, пытаясь подойти к ним не на публицистическом или идеологическом уровне, а как к научной проблеме, рассматривать эти сюжеты как объект глубоких междисциплинарных исследований. Позиция Солженицына, касающаяся «русской идеи», — позиция личная, интуитивная, а не научная. С юношеских лет я с большим уважением отношусь к Солженицыну, хотя во многом и не согласен с великим писателем. Но я не разделяю и превалирующее в еврейской публицистике мнение, что «Двести лет вместе» — антисемитская книга. В ней есть тенденциозные утверждения и, наверное, встречаются фактографические ошибки, ведь автор — не профессиональный историк. В книге много личной боли и страсти, но антисемитского духа я не ощущаю. Как сказал о ней мой друг и коллега Аркадий Бенционович Ковельман: «Любви к евреям в книге нет, но нет и ненависти». В своей книге я пишу, что если человек выбирает позицию сопричастности к какой-то этнокультурной группе, к истории этой группы, то он должен разделять виртуальную ответственность и за все дурное, что сделала эта группа. Надо быть последовательным: если я отрицаю негативный, мягко выражаясь, вклад евреев в российскую революцию и в выращивание тоталитарного монстра, то логично мне и отказаться от еврейского вклада в мировую цивилизацию или в русскую культуру. Можно встать на такую, например, позицию: чего вы к нам пристаете? Я тут лично ни при чем, я никого не пытал и шашками не рубал. Хорошо, замечательно. Ты отвечаешь только за себя, но тогда ты и не наследник библейских ценностей, еврейских гуманистических идеалов. А если наследник, то уж наследуй всё и изволь признать и историческую вину — пусть части — своего народа в довоенный период большевистской истории. Это все болезненные вопросы. Политкорректный подход говорит, что не надо вообще такими вещами заниматься. Я с этим не согласен. Я — за открытую дискуссию, без заранее заданных жестких идеологических установок, без предубеждений. Нужно осторожно двигаться в направлении диалога, рассматривая проблему с разных точек зрения. Мы не должны отдавать тяжелую русско-еврейскую тематику на откуп радикальным идеологам, спекулирующим на этом политикам, невежественным журналистам. Надо быть готовым к диалогу с любыми оппонентами, кроме тех, разумеется, кто стоит на нацистских, расистских или каких-либо иных человеконенавистнических позициях. Возможно, мою книгу прочтут разные люди, в том числе и те, с кем я нахожусь в мировоззренческом противостоянии. Друзья предупреждали меня, что я затеял небезопасное дело, написав книгу на скользкие и рискованные темы, тем более что некоторые мои соображения могут использовать и злокачественные юдофобы, и одержимые еврейские националисты. Наверное, такая опасность есть. Но она таится в любом творческом акте, включая научный. Я когда-то в шутку придумал такую классификацию: все науки делятся на вредные и бесполезные, и был рад, что занимаюсь бесполезной. Потом я понял, что и бесполезные могут быть вредными. Устанавливаешь, например, родство языков, что является одной из задач сравнительно-исторического языкознания, а потом (это реальный случай, да не один!) полуграмотный националистический идеолог, а то и лидер N-ского народа, ссылаясь на твою работу, дурно отреферированную его помощником, заявляет: вот мы — родственники или даже потомки таких-то великих народов (шумеров, аккадцев, египтян, китайцев или этрусков), а значит, мы самый древний народ на земле, а значит... Последствия могут быть весьма кровавыми. Чем ни займешься, что ни напишешь, сколько при этом ни сделаешь оговорок, чтобы быть правильно понятым, всегда может найтись злоумышленник или идиот, который все истолкует в своих дурных целях. Что же — ничем не заниматься? Лечь лицом к стене и замолчать? Как-то пока не хочется. Успеется, належимся.