Поэт Авром Суцкевер родился в Литве в 1913 году. Читатели литературы на идиш узнали его имя еще до Второй мировой войны. В 1940-м Суцкевер стал гражданином СССР (при этом он никуда не переезжал, новое гражданство пришло само: вместе с танками Красной Армии, оккупировавшей Литву). Это новое гражданство Суцкевер имел шесть лет, три из которых оно не действовало: в 1941–44 годах Литву оккупировал уже не Сталин, а его коллега Гитлер. Для Суцкевера эти годы оказались беспросветным кошмаром, но он выжил; большинство евреев Литвы до 1944-го не дотянуло...

Из страны, победившей Гитлера, Суцкеверу удалось уехать в 1946-м: сначала в Польшу, а затем в Палестину. Для него это была вторая большая удача — не трудно представить, что ожидало его в СССР в 1949-м. Свои 90 лет поэт встретил на «исторической родине», в своем тель-авивском доме, с ясным умом и хорошей памятью.

Советские любители поэзии стихов Суцкевера не знали, они не переводились на русский и не печатались (хотя сам Суцкевер до сих пор вспоминает о своем стихотворении, переведенном Пастернаком, — перевод этот, увы, так и не опубликован). В поначалу знаменитой своим либерализмом советской «Краткой литературной энциклопедии» (1962–1978) имя Суцкевера, набранное мелким шрифтом, встречается один раз — в перечне авторов, печатаемых в Израиле на идиш. Не слышали о поэте Суцкевере и в нынешней России, где разнообразие переводимой литературы способно ошеломить любого книжного человека[1].

Между тем, в жизни Суцкевера был один день, когда в СССР о нем узнали едва ли не все грамотные люди. Это произошло 29 апреля 1944 года — тогда главная, миллионнотиражная газета «Правда» напечатала статью главного (не по должности, а по гамбургскому счету) публициста Ильи Эренбурга, впечатляюще названную «Торжество человека». Это была статья о Суцкевере — еврейском поэте и еврейском партизане. В 1945 году Эренбург включил эту статью в четвертый том своей публицистической эпопеи «Война» — более того, статья открывала раздел книги, так и озаглавленный — «Торжество человека». Книгу успели набрать, но в апреле 1945 года, когда Эренбурга по указанию Сталина обвинили в разжигании ненависти к немцам и перестали печатать, набор рассыпали. До 1996 года эта статья не переиздавалась.

Не будучи читателем литературы на идиш, Эренбург, живший до войны в Париже, знал, что в Литве появился многообещающий молодой поэт Суцкевер. Он услышал об этом от двух писателей, которых любил. Оба они были евреями и, в отличие от Эренбурга, на идиш читали. Один — знаменитый польский поэт Юлиан Тувим (Суцкевер встречался с ним перед войной в Варшаве). Другой — знаменитый австрийский романист Йозеф Рот (упоминая австрийского писателя в своей статье, Эренбург не смог назвать его имени — для цензуры оно было непроходимо). О судьбе Суцкевера Эренбург узнал в Москве в 1943-м от Юстаса Палецкиса (председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР в изгнании, он был, несомненно, порядочным человеком и во все последующие времена поддерживал с Эренбургом дружеские отношения). Когда Суцкевера вывезли на «большую землю» специальным самолетом, он смог впервые встретиться с Эренбургом лично, а следующие встречи были уже в освобожденной от гитлеровцев Литве (в 1944-м Эренбург приезжал в Литву и встречался с еврейскими партизанами).

Илья Эренбург среди еврейских партизан в освобожденном Вильнюсе. 1944

Все это стоит за статьей Эренбурга. Но не только это. Современный читатель, который прочтет здесь статью «Торжество человека», вряд ли сможет представить себе то впечатление, которое она произвела в 1944-м на читателей в СССР вообще и на еврейских читателей в частности. Эренбург получал тогда десятки писем с вопросом: «Почему вы не пишете о подвигах евреев на войне?» Между тем, начиная с 1943-го, он — публицист, всю войну едва ли не ежедневно выступавший в советской и зарубежной печати, официально признанный и всенародно любимый, — испытывал несомненные цензурные трудности во всем, что так или иначе касалось еврейской темы. Ему стоило неимоверных сил, литературной ловкости, воли и упорства, чтобы превозмогать этот пресс, хотя евреям-фронтовикам, чувствовавшим себя на фронте куда свободнее, чем писатель в Москве, это казалось недостаточным. Статья о Суцкевере, напечатанная в «Правде», воспринималась чуткими читателями Эренбурга как безусловная победа. (Замечу, что сегодня, когда усердием антисемитской пропаганды внедряется в сознание российских читателей неновая ложь, что евреи не воевали, обращение к опровергающим ее свидетельствам и документам военных лет чрезвычайно актуально.)

Сказав, что благодаря «Правде» в 1944 году в СССР узнали имя Суцкевера, следует добавить: второй раз «Правда» рассказала о Суцкевере 4 марта 1946-го, опубликовав репортаж «От имени человечества» своего спецкора на Нюрнбергском процессе писателя Бориса Полевого. Вот что он сообщал читателям: «Еврейский поэт Абрам Суцкевер, житель Вильно, человек с европейским именем, является на земле, вероятно, одним из немногих людей, кому удалось вырваться живым из организованного фашистами еврейского гетто. Обычно таких не было. Советские партизаны помогли Абраму Суцкеверу спастись из гетто. В Париже уже вышла его книжка “Виленское гетто”, которая в несколько дней разошлась в двух изданиях. Сейчас она выходит в Нью-Йорке. Эта книжка написана кровью сердца. В ней поэт рассказал только то, что он видел своими глазами. Он рассказал об этом на суде. Он говорил, волнуясь, его голос дрожал, он часто бледнел и нервно хватался за края свидетельской трибуны. Одно воспоминание о том, что он видел и что пережил, доводило этого человека почти до обморочного состояния. А ведь он прошел суровую школу: он был партизаном. То, что он рассказал, действительно может заставить содрогнуться самого закаленного человека. Он не называл цифр, он говорил только о судьбе своей семьи. О своей жене, у которой на глазах был убит только что рожденный ребенок... о том, как на улицах гетто мостовые иной раз были совершенно красными от крови, и кровь эта, как дождевая вода, текла по желобам вдоль тротуаров в сточные канавы. На глазах поэта гибли виднейшие представители интеллигенции, люди с европейскими именами, ученые, фамилии которых произносились с уважением во всем мире…»

Суцкевер попал в Нюрнберг стараниями, в частности, Ильи Эренбурга. О том, как Эренбург убедил его не убивать Геринга, он очень живо рассказывает в своем интервью, которое впервые публикуется здесь по-русски. Слова из интервью — прямое свидетельство его доброго отношения к Илье Григорьевичу, пронесенного через всю жизнь. Свидетельством тому и две его книги, сохранившиеся в архиве Эренбурга, — английское издание поэмы «Сибирь» с восемью рисунками Шагала (Лондон, 1961) и ее израильское издание в оригинале, на идиш, присланное к 75-летию Эренбурга, с надписью на уже подзабытом русском: «Дорогой, уважаемый Илие Эренбург ко дню Вашего рождения посылаю Вам мою поэму о детстве моем. Дружественным приветом А.Суцкевер. 1.2.1966». Наконец, напомню, что, работая над мемуарами «Люди, годы, жизнь», Эренбург счел обязательным рассказать о встрече с Суцкевером (см. четвертую главу шестой книги), хотя прекрасно знал, что такого рода воспоминания давно уже злили Старую площадь…

   Илья Эренбург

   Торжество человека

В тихие эпохи мир кажется серым: черное и белое, благородство и низость бывают прикрыты туманом повседневной жизни. Страшное у нас время — все обнажено, все проверено — на поле боя, на дыбе, у края могилы. Величие духа показал советский народ в дни испытаний. Я хочу рассказать историю одного человека. Как много других, она свидетельствует о победе человека над силами зла.

Несколько дней тому назад в Москву приехал боец литовского партизанского отряда еврейский поэт Суцкевер. Он привез письма Максима Горького, Ромена Роллана, — эти письма он спас от немцев. Он спас дневник слуги Петра Великого, рисунки Репина, картину Левитана, письмо Льва Толстого и много других ценнейших реликвий России.

Я давно слыхал о стихах Суцкевера. Мне говорили о них и замечательный австрийский романист, и польский поэт Тувим. Говорили в те времена, когда люди еще могли говорить о поэзии. Теперь у нас иные годы, и я прежде всего скажу о другом — не о стихе, об оружии.

В июне 1942 года возле Новой Вилейки взлетел в воздух немецкий эшелон с оружием. Кто заложил мины? Узники вильнюсского гетто. Обреченные боролись. Немецкий эшелон шел на восток: немцы готовились ко второму наступлению. Эшелон взорвали партизаны из вильнюсского гетто. Поэт Суцкевер тогда не думал о стихах. Он думал об оружии: он добывал пулеметы.

В Вильнюсе было восемьдесят тысяч евреев. Немцы не захотели убить их сразу: они желали насладиться длительной агонией. Они устроили два гетто — два лагеря смертников. Они растянули казни. Они убивали обреченных два года — партию за партией.

В Берлине до войны жил киноактер Киттель[2]. Он хотел играть роковых злодеев, но даже бездарные режиссеры «Уфы»[3] считали, что Киттель слишком бездарен. Он нашел новое призвание: он стал знаменитым палачом. Он убил десятки тысяч жителей Риги. Потом он прибыл на гастроли в Вильнюс. Ему поручили «ликвидацию гетто».

Узников утром выстраивали. Они знали, что если раздастся команда «направо», значит их погонят на работу, если раздастся команда «налево», значит — Паныри и казнь. Каждое утро они видели тот же перекресток и ждали — направо или налево. Семьсот дней...

«Вот вам подарки», — сказал Киттель. Суцкевер узнал платье своей матери — ее расстреляли накануне.

Сжигали живыми. Закапывали в могилу. Выкалывали глаза и выворачивали руки.

Поэт Суцкевер в первый день войны пытался пробраться на восток. У него на руках был ребенок — чужой ребенок, ребенок друга. Суцкевер не решился бросить ребенка, и этот легкий груз решил все — Суцкевера настигли немцы. А маленького сына Суцкевера убил Киттель.

Что происходило в этом мире смерти, где люди ждали казни, где женщины рожали, зная, что они рожают смертников, где врачи лечили больных, понимая, что казнь ждет и больных, и выздоравливающих, и самих врачей?

В январе 1942 года в гетто образовался партизанский отряд. Во главе его стоял сорокалетний вильнюсский рабочий Виттенберг [4]. Немцы узнали, что Виттенберг не сломлен духом. Они пришли за ним, он скрывался под землей. Тогда Киттель объявил: «Если Виттенберг не сдастся живой, завтра будут убиты все». Виттенберг знал, что немцы все равно убьют обреченных, но он хотел, чтобы у партизан было время уйти в лес. Он сказал: «Горько, что я не могу застрелиться», и, простившись с друзьями, он вышел к Киттелю. Немцы его пытали — выкололи ему глаза. Он молчал. Суцкевер проводил его до ворот гетто, и, вспоминая о Виттенберге, он отворачивается.

Партизаны достали шрифт для польской подпольной газеты. Так узники гетто помогали своим братьям — литовцам и полякам. Гетто было советской землей: смертники слушали тайно радио, печатали сводки Информбюро, праздновали 1 мая, 7 ноября, 23 февраля.

В Бурбишеке взорвался немецкий арсенал. Погибли два еврея из гетто. Киттель думал, что это несчастный случай, но это были военные действия. Двое погибли не зря.

Тиктину было шестнадцать лет. Он проник в запломбированный вагон, оттуда он брал ручные гранаты. Его накрыли и ранили, когда он пытался убежать. Его вылечили, чтобы казнить. «Зачем вы крали гранаты?» — спросил Киттель. Тиктин ответил: «Чтобы бросить их в вас. Вы убили моего отца и мою мать».

Однажды вели на казнь очередную партию евреев. Они бросились на немцев; руками они задушили семь немецких солдат.

Триста евреев в гетто добыли оружие. Немцы взрывали динамитом дома. Триста смелых вырвались из гетто и примкнули к литовским партизанам. Среди них был поэт Суцкевер.

Убегавшие из гетто пробирались по трубам канализации. Один сошел с ума…

Крестьянка-литовка спрятала Суцкевера. В той деревне повесили литовца, и на виселице была надпись: «Он укрывал евреев». Немец сказал литовке: «Ты знаешь, что там написано?» Она ответила: «Знаю», и спасла поэта. Советский народ знает, что дружба — это не только слова.

В Вильнюсе работал «Штаб Розенберга» — это заведение для грабежа ценных книг, картин, рукописей. Во главе «штаба» стоял доктор Миллер. В Вильнюс немцы привезли смоленский музей и сдали его доктору Миллеру. В самом Вильнюсе находился институт с лучшей в Европе коллекцией еврейских книг и манускриптов. Суцкевер думал, что он погибнет, но он хотел спасти памятники культуры. Он спас рисунки Репина, рукописи XV и XVI веков, письма Толстого, Горького и еврейского писателя Шолом‑Алейхема.

Я сказал, что он думал об оружии, не о стихе. Но поэт всегда остается поэтом. Он добывал пулеметы. Он ждал казни. Он видел Киттеля. И он писал стихи. Осенью 1942 года он написал поэму «Колнидре». Ее содержание напоминает трагедию древности, но оно взято из жизни гетто. Во дворе Лукишской тюрьмы евреи ждут казни. Старик призывает смерть. Немцы убили его жену, четырех сыновей и внуков. Приносят раненого с перебитыми ногами. На нем шинель красноармейца. Это пятый сын старика — двадцать лет тому назад они расстались. Отец узнал сына, сын не узнал отца. Приходит немец-штурмовик. Он требует, чтобы ему воздали царские почести. Раненый красноармеец кидает в немца камень. Тогда отец убивает сына, чтобы спасти его от пыток. Этот сюжет может показаться неправдоподобным. Но тот, кто видел Киттеля, знает, что нет предела низости, и тот, кто провожал на пытки рабочего Виттенберга, знает, что нет границ для самоотверженности.

Поэт Суцкевер вместе с другими партизанами сражался за свободу Советской Литвы. В его отряде были литовцы и русские, поляки и евреи. Они были спаяны не словами, но любовью к Родине. У поэта Суцкевера были в руке автомат, в голове — строфы поэмы, а на сердце — письма Горького. Вот они, листки с выцветшими чернилами. Я узнаю хорошо известный нам почерк. Горький писал о жизни, о будущем России, о силе человека… Повстанец вильнюсского гетто, поэт и солдат спас его письма, как знамя человечности и культуры.

Правда. 1944. 29 апр.