---

Шляпентох В.Э. Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом. – СПб.: Изд-во журн. «Звезда», 2003. – 256 с. 1000 экз.

---

При чтении этой книги я почему-то все время вспоминал необработанный набросок пушкинского стихотворения 1836 года:

   Напрасно я бегу к сионским высотам,

   Грех алчный гонится за мною по пятам…

   Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

   Голодный лев следит оленя бег пахучий.

«Пахучий бег» прошлого преследует всех нас; жизнь непрерывна, невозможно забыть или перечеркнуть прожитое, до́лжно его понять, и пока мы не совершим этот нелегкий труд осмысления, мы сами можем выбрать опять тот вариант будущего — а будущее всегда многовариантно — который окажется новым «тоталитарным прошлым».

Вообще-то с 90-х годов прошедшего столетия о советских реалиях сказано уже столько, что многие дефиниции превратились в трюизмы; такие понятия, как «тоталитарная система», «тоталитарное прошлое» стали для публицистов удобными идеологическими упаковками, терминологической тарой, куда можно сваливать свои, не бог весть какие, соображения. Шляпентох это прекрасно чувствует. Во вступлении он пишет: «Я отвергаю морализирование многих западных и постсоветских российских ученых о тоталитарной системе: оно мешает пониманию того, “как было на самом деле” (это знаменитая фраза немецкого ученого XIX века Леопольда фон Ранке)». Однако объективное описание того, «как было на самом деле», возможно лишь в текстах сакральных, «отредактированных» Абсолютным Авторитетом. Наш «объективный» взгляд всегда окрашен субъективным отношением к действительности, мы всегда рассказываем лишь о том, «как это было на самом деле» со мной.

Труд Владимира Шляпентоха, известного советского, а ныне американского социолога, его повествование о своей жизни, о судьбе двух самых близких друзей, памяти которых посвящена книга, трудно отнести к мемуарному жанру. Скорее перед нами типовая биография советского еврейского гуманитария, родившегося в 1926 году. Год рождения в данном случае весьма знаменателен. Первые главы книги «Дружба в советском детстве», «“Счастливое советское детство”» (хотя и в кавычках), «Дух коллективизма и дружбы в нашей школе», «Война как святое для нас» заставляют вспомнить поколение людей, воспитанных на представлениях о романтике и чистоте первых лет Революции. Таких людей в годы перестройки стали называть «совками». Для Шляпентоха это словечко неприемлемо из-за своей принципиальной безнравственности: это плевок в чистоту отроческих идеалов.

Вера в постулаты социализма была непоказной, настоящей. Автор откровенно признается: «Моя горячая радость от вступления в пионеры вместе со всем классом не была омрачена ни одним замечанием дедушки, день и ночь мечтавшим о “падении большевиков”». Старший современник автора, прекрасный поэт Павел Коган (1918–1942), погибший на фронте, удивительно верно передал ощущение этой, во многом нам уже непонятной, гордости за время, в котором выросли «лобастые мальчики невиданной революции». В стихотворении «Лирическое отступление» поэт пишет, что «мальчики иных веков» уже «не сумеют так дышать, // Как мы дышали, как дружили, // Как жили мы…». В этом отрывке, конечно, ключевое слово «дружили». Об этом пишет и Шляпентох: «После войны мы сохраняли культ дружбы, который сформировался в детстве».

С беспристрастностью социолога автор анализирует феномен дружбы в советском государстве. Действительно, для большинства советских интеллигентов дружба, помимо прочных эмоциональных и бытовых связей, являлась некой формой личного противостояния режиму. Бесконечные посиделки на кухнях, под водочку, под песни Галича и Окуджавы, разговоры о политике, о новых книгах, о смысле жизни, в конце концов, были не только необходимой «отдушиной» в спертом воздухе официоза, но и «протестным», как сейчас принято говорить, голосованием. Внешне лояльная к власти, интеллигенция в те годы именно в дружбе видела способ «жизни не по лжи».

Шляпентох неоднократно подчеркивает, что на Западе, а с 1979 года автор живет в Америке, нашего понятия дружбы почти не существует. Для оппозиционно настроенного человека созданы политические партии и общественные организации, а «разговор по душам» не принят, ибо при необходимости можно обратиться к психоаналитику. Автор с горечью сетует, что и в современной России, а в постперестроечное время Шляпентох часто бывал на родине, многие дружеские компании распались...

Отдельную главу «“Еврейский вопрос” и мои друзья» автор посвятил национальной проблематике. Его отношение к своему еврейству, при всех индивидуальных особенностях, также представляет некую типологическую матрицу национальных переживаний поколения. Характерные признания советского еврейского интеллигента: «До войны “еврейский вопрос” в моем подростковом сознании как бы не существовал».

После войны, будучи «абсолютно русифицированным евреем», Шляпентох, под влиянием мыслей Эренбурга, приходит к выводу, что еврейский вопрос «равнозначен антисемитизму». При этом, Шляпентох и здесь безукоризненно честен, он пишет о своей «почти патологической страсти к выявлению еврейских корней у известных людей прошлого и настоящего», вспоминает, как был против еврейского оркестра на своей свадьбе в 1949 году, добавляя беспощадно: «один из позорных моментов моей жизни».

Рассказывая о себе, Шляпентох называет общую причину отталкивания советских евреев от национальных корней: «Мое игнорирование еврейской религии и культурных традиций объяснялось прежде всего страхом. Обвинение в сионизме продолжало потенциально висеть над каждым активным евреем и после смерти Сталина». Не всякий способен признаться в этом.

Важно и еще одно авторское наблюдение: «Отвращение к любым ритуалам, укрепившееся во мне в советские времена в связи с полным неприятием собраний, митингов и демонстраций», привело к тому, что «очень трудно мне оказалось полюбить, несмотря на искренние попытки, и службы в синагоге, и домашний еврейский ритуал». Показная, фальшивая ритуализация советской общественной жизни вызывала у интеллигентов стойкую аллергию к любому ритуалу, несмотря на ясное понимание значения последнего в традиционной национальной жизни.

В главе «Еврейский и русский вопросы в нашей дружбе» Шляпентох продолжает давние споры со своим русским другом Аскольдом Николаевичем Канторовым (по-домашнему — Аликом), который, говоря об эмиграции, «мог заметить, что евреи действительно племя без корней и что они готовы при малейшей опасности, даже воображаемой, покинуть свою родину». Споры об эмиграции ныне утратили свою гипертрофированную остроту, это в 1979 году для многих, остававшихся в Советском Союзе, отъезд друзей выглядел не только как предательство личной дружбы, но и как гражданское дезертирство. Анализируя эти психологические проблемы давних лет, Шляпентох вспоминает аргументы в спорах с Аликом: «Почему я должен жить в стране, в которой у меня нет никаких шансов на самореализацию, на творческую деятельность, которую ты так воспеваешь?» Расставание с другом было столь тяжелым, что автор написал специальный текст для Алика, в котором подробно оценивал плюсы и минусы эмиграции. Такое амбивалентное отношение к отъезду испытывали в те годы многие евреи, да и сейчас будущим репатриантам, особенно людям с обостренной нравственной чувствительностью, моральные колебания автора должны быть близки. Быть может, pro et contra Шляпентоха помогут им определиться в личном выборе. После отъезда автор убеждает Алика «согласиться с тем, что евреям пора оставить Россию в покое и предоставить русским разбираться со своей страной». Этот распространенный, хотя и довольно спорный, тезис во многом обусловлен неизжитыми страхами жизни в СССР.

В последней главе Шляпентох делится своими наблюдениями о жизни в Америке и дает беглый сравнительный анализ двух форм социального существования. Реальная Америка развеяла типичные для «шестидесятников» иллюзии: «Постепенно я стал осознавать (странно, что на это потребовалось так много времени), что американское общество идеологизировано ничуть не меньше, чем советское». В Америке идеологизация общества проявляется, в частности, в насаждаемой средствами масс-медиа формуле политкорректности, приводящей и к лицемерию граждан, и к страху высказать собственное мнение, отличное от общепринятого. Вспоминая Карла Маннгейма, немецкого социолога, пытавшегося найти людей, «парящих над классами», свободных от идеологического давления, Шляпентох делает вывод, что таких людей нет в природе вообще.

Книга Шляпентоха помогает нам не только лучше понять свое прошлое, но и избавиться от новомодных страхов, связанных с теорией глобального катастрофизма современной цивилизации. Как говорил Экклезиаст, «бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас».