Есть люди, чьи имена упоминаются часто, но никогда — в начале предложения. Перед их именем всегда стоит запятая, после — тоже, а иногда невнятное «и др.». Именно такое место занимает имя Дойвбера (Бориса Михайловича) Левина в любой книге, любой статье об обэриутах. Он всегда упоминается в списке участников этой литературной группы, но всегда только в списке. Ни одна из книг писателя не была переиздана после его гибели на фронте, ни одна его строчка не вышла в свет после начала перестройки, его произведения даже не включены в обэриутские антологии, выходившие в последние годы. Это тем более удивительно, что в 1990-е годы близкий друг Левина Даниил Хармс стал культовой фигурой, а еврейская тема, с которой тесно связано творчество Левина, — востребованной. Настало время вернуть книги Дойвбера Левина читателям, тем более что в 1930‑е годы они выходили большими тиражами и, несомненно, есть в любой хорошей библиотеке.

Начнем с краткого изложения биографии писателя.

Дойвбер (Борис Михайлович) Левин (1904–1941) — русский писатель, прозаик и киносценарист. Родился 24 октября 1904 года в местечке Ляды Могилевской губернии, в семье коммивояжера. В 1921 году поступил в Петроградский университет, а в 1922-м перевелся на театральное отделение Государственного института истории искусств (ГИИИ), которое окончил в 1928 году. В 1930‑е годы жил в Ленинграде, написал и опубликовал несколько книг, в основном для подростков. По его сценарию был снят популярный фильм для детей «Федька». В 1939–1940 годах участвовал в Советско-финской войне. В 1941 году вновь был призван в армию офицером. Погиб 17 декабря 1941 года на Ленинградском фронте в бою у села Погостье[1].

 Иллюстрации к книге Дойвбера Левина «Десять вагонов» (1931) 

Художник Л.Вольштейн 

В 1926 году Левин через своего соученика по ГИИИ Игоря Бахтерева, в будущем — успешного советского драматурга, познакомился с Даниилом Хармсом и вошел в «леворадикальную» (в эстетическом, а не политическом плане) литературную группу, центральными фигурами которой были поэты Д.Хармс, А.Введенский, Н.Заболоцкий. В тот момент эта группа называлась «Левый фланг», затем «Радикс», но более всего она известна под названием ОБЭРИУ, под которым существовала в 1927–1930 годах. Обэриуты развивали традиции русского футуризма, прежде всего В.Хлебникова и А.Крученых, связанные с поэтикой абсурда, «зауми», были близки к художнику К.Малевичу и его ученикам.

Левин стал одним из ближайших друзей Даниила Хармса. Имя Бобы (как его называли друзья) Левина постоянно упоминается в дневниках Хармса. Левин принимал самое активное участие в деятельности ОБЭРИУ — и был не просто участником, но одним из идеологов группы. Его именем, наряду с именем Хармса, подписан целый ряд манифестов движения. Именно его слова приведены в одной из ленинградских газет, в статье, призванной разоблачить «левое искусство»:

«Левин заявил, что их "пока" не понимают, но что они единственные представители (!) действительно нового искусства, которые строят большое здание. — Для кого строите? — спросили его. — Для всей России, — последовал классический ответ»[2].

Левин участвовал во всех совместных выступлениях обэриутов и с чтением своих произведений, и как режиссер театральных постановок[3]. Так, например, он был одним из выступавших на знаменитом вечере «Три левых часа» (24 января 1928 года). На том же вечере была представлена пьеса Хармса «Елизавета Бам», одним из постановщиков которой выступил Левин. Сценографию постановки выполнил друг Левина и его сосед по студенческому общежитию художник Танхум (Анатолий) Каплан [4]. По воспоминаниям И.Бахтерева, Левин не только был постановщиком пьесы Хармса и Бахтерева «Зимняя прогулка» [5], но и сыграл в ней одну из ролей[6].

Левин был единственным среди обэриутов «только» прозаиком. По свидетельству Бахтерева, рассказы Левина оказали влияние на прозу и драматургию Хармса[7]. Леонид Пантелеев, наоборот, в своих дневниках называет Хармса «учителем» Левина[8]. Левин и Хармс выступили соавторами рассказа «Друг за другом», опубликованного в детском журнале «Чиж» в 1930 году. Как бы то ни было, «обэриутская» проза Бориса Левина была известна его литературным друзьям и любима ими. К сожалению, написанные «для себя» повести Левина «Похождение Феокрита» и «Парфений Иваныч» не сохранились. Об их опубликовании при жизни автора не могло быть и речи, а рукописи, как и весь архив писателя, погибли в блокаду. Все что осталось от них — восторженные отзывы мемуаристов.

Ленинградский писатель Геннадий Гор вспоминал:

«В 1929 году я присутствовал на вечере обериутов в студенческом общежитии Мытни. На давно не мытых стенах Мытни обериуты развесили странные плакаты, похожие на детские рисунки, и лозунг: "Мы — не пироги", написанный детскими каракулями. <…>

Хармс сразу же уловил настроение аудитории и вместо "взрослых" стихов стал читать детские, превратив критически настроенных к нему студентов в детей.

Обериутский прозаик Дойвбер Левин, впоследствии героически погибший на Невской Дубровке, прочитал главы из романа "Похождение Феокрита". Роман Левина походил на картину Марка Шагала[9]. Так же как у Шагала, в "Похождении Феокрита" размывались границы между тем, что могло быть, и тем, что могло только присниться. В нижнем этаже шагаловски фантастического дома жил обычный советский служащий, а в верхнем обитало мифическое существо с головой быка. Только потолок отделял современность от античности, спаянных вместе причудливой фантазией автора»[10].

Именно исчезновение «обэриутской» прозы Левина сделало его имя непривлекательным для исследователей творчества обэриутов, привыкших к мысли о том, что только неподцензурная литература представляет существенный интерес. До нас же дошли лишь опубликованные произведения Левина, написанные им, главным образом, для подростков. С другой стороны, действие большинства произведений Левина происходит в еврейской среде. В результате, его книги, очень популярные в Советском Союзе до Второй мировой войны, стали «неудобными» для републикации в годы послевоенного государственного антисемитизма. Так писатель Дойвбер Левин оказался потерян и «первой», и «второй» культурами.

С конца 1920-х годов Левин, как и другие обэриуты, начинает по совету Самуила Маршака писать для детей и подростков. При первой же публикации у Бориса (тогда еще) Левина возникает проблема: в то время в советской литературе уже существует известный писатель Борис Левин. В качестве псевдонима молодой прозаик берет свое собственное еврейское имя: так появился писатель Дойвбер Левин. Кажется, это единственный такой случай в истории литературы.

Первая книжка Левина «Полет герр Думкопфа» (1930) написана очень живо, но, в общем, лишена яркой индивидуальности. Это типичная для детских произведений обэриутов гротескная история о чудаке. Сказочка об «ученом» немце, вознамерившемся летать как муха, связана также с творчеством «Серапионовых братьев», ленинградских формалистов предыдущего поколения. В ней отчетливо заметно влияние ранних произведений Вениамина Каверина.

Следующие книги носят уже вовсе не игровой характер. Все главные произведения Левина, написанные в 1930-е годы, связаны с еврейской темой: это «Десять вагонов» (1931), «Вольные штаты Слави́чи» (1932), «Улица сапожников» (1932), «Лихово» (1934). Это своеобразная, оригинальная проза зрелого мастера, интересная, прежде всего, своим замечательным стилем. В реалистической прозе Левин вовсе не отказывается от формальных поисков своей юности. Гротеск, алогизм, разрушение структуры обыденной речи, языковые эксперименты, описание фантастических сновидений[11] сочетаются в ней с тонким психологизмом и мастерским диалогом.

Неутраченный вкус к обэриутской «зауми» виден в каждом произведении. Например:

«Он (петух. — В.Д.) должно быть, проспал, ему было стыдно, и теперь он старался во всю "…ре — кууу!" — надрывался он, что, верно, означало: "…авст — вуууй!"» («Лихово»).

Обложка и иллюстрация к книге Дойвбера Левина «Десять вагонов» (1933)

Гравюра на дереве С.Юдовина

Первая по-настоящему самостоятельная книга Дойвбера Левина «Десять вагонов» основана на устных рассказах сирот Гражданской войны — воспитанников Еврейского детского дома в Ленинграде. Подчеркнем: эта книга — вовсе не журналистская обработка записей, а сложный формальный эксперимент. Начинается она с фигуры автора, типичного обэриутского «чудака», «праздношатающегося», которого прогулка по Васильевскому острову «случайно» приводит в детский дом, где живут его герои, еврейские сироты, бывшие беспризорники. Их рассказы построены на двойном остранении. Во-первых, автор умело, чисто языковыми средствами, но не прибегая к примитивным «одессизмам», показывает, что беседа идет не на русском языке, плохо известном детям, а на идише. Во-вторых, война, увиденная глазами детей, не знавших мирной жизни или забывших о ней, предстает как забавная, а местами увлекательная игра, отчего кажется еще ужасней. В целом, эта, к сожалению, забытая, как и другие сочинения Левина, книга могла бы занять свое достойное место рядом со знаменитой «Республикой Шкид» его друга Леонида Пантелеева.

Три остальные повести Дойвбера Левина посвящены жизни еврейских местечек Белоруссии в предреволюционные годы и годы Гражданской войны. «Вольные штаты Слави́чи» — книга о местечке, на тридцать три часа захваченном бандой анархистов. «Улица сапожников» — история жизни еврейского подростка. «Лихово», наиболее зрелая и единственная «взрослая» повесть Левина, рассказывает о дореволюционной жизни нищих евреев-ткачей в Полесье.

Сюжетные мотивы всех трех повестей крайне просты и формально соответствуют штампам массовой советской литературы: классовая борьба, обретение неорганизованной массой ремесленников пролетарской солидарности, смычка погромщиков-антисемитов с еврейской буржуазией и т. п. Но плоские, малоинтересные сюжеты повестей входят в очевидное противоречие с мастерством Левина как стилиста. Отметим также, что его повестям присуще точное изображение культурного ландшафта, быта и социальной структуры местечка и его предместий. Все местечки, описанные в книгах Левина, имеют реальные прототипы: Ряды — это Ляды, Слави́чи — Баево, Лихово — Дубровно.

В «Улице сапожников» Левин находит психологически достоверный ответ на вопрос о том, каким образом крах еврейской общины и семьи, добитой нищетой и мировой войной, могут превратить еврейского подростка в люмпена. Для современного читателя повесть выглядит (вне зависимости от намерений автора) ярким разоблачительным документом: ее главный герой — хулиган и полубеспризорник Ирмэ — становится активным участником революции.

Вообще, при кажущейся однозначности текстов Левина, в них вдруг проступает странная, дерзкая двусмысленность. Приведу только один эпизод из наиболее известной, трижды переиздававшейся повести «Улица сапожников». Большевик Лейбе разъясняет главному герою Ирмэ и его друзьям свою «платформу»:

«Придет время — порядок наведут другой. И такой, что ест тот, кто работает, а кто не работает, тот и не ест. <…> Нелегкое это дело. Богачи — они без бою не упустят того, что нахапали. <…> Потом-то, хорошо будет. Все работают. И всем хватает. Земля — она богатая, всем хватит».

А в следующей главе Ирмэ снится абсурдный сон, являющийся неожиданной антитезой этой примитивной пропаганде. Сон странный, многозначный, подразумевающий самые неожиданные, исторические и литературные, вплоть до новозаветных, толкования. Пожалуй, при чтении этого сна понимаешь, почему Г.Гору проза Левина напомнила о картинах Шагала.

«И только он (Ирмэ. — В.Д.) улегся, как вдруг неподалеку подле церкви увидел человека. Человек этот был огромного роста, черный и бородатый. Не старый, лет так под сорок. На голове — ватный треух, а ноги босые, корявые ноги. Он сидел у церковной ограды и пальцем по земле чертил круг. Начертил, достал палочку с насечками, сердито плюнул и, передвинувшись на шаг, начал с начала.
<…>

Человек оглянулся, смерил Ирмэ спокойным глазом и, продолжая засыпать круг травой, лениво сказал:

— Я, Иерихон, — сказал он, — делаю лунные часы.

— А ведь меня звать-то не Иерихон, — сказал Ирмэ.

— А я говорю — Иерихон, — сказал человек. <…>

— А зачем тебе часы?

— А клад найти.

— Какой клад?

— А шесть кадушек золота и шесть полушек серебра, — сказал человек. — И еще другой. Земля, она богатая, всем хватит. <…>

— Отстань! — крикнул Ирмэ и — проснулся.

Козел, которого он недавно спугнул с места, стоял рядом и тыкался бородой ему в лицо».

Книги Левина иллюстрировали превосходные графики: Н.Лапшин, Л.Вольштейн, Э.Будогоский, С.Мочалов, С.Юдовин, А.Каплан. Двое последних, по существу, олицетворяют собой еврейское искусство в Ленинграде, первый до, а второй после войны соответственно.

Иллюстрации к книге Дойвбера Левина «Вольные штаты Слави́чи» (1932)

Художник Т.Каплан
  

Особое место занимает творческий союз Дойвбера Левина и Танхума Каплана[12], проиллюстрировавшего две повести — «Вольные штаты Слави́чи» и «Улица сапожников». Именно с иллюстраций к повестям Левина, друга его студенческой юности, начинается творческий путь Каплана как книжного графика. В этих иллюстрациях чувствуется общее, белорусское и ленинградское, прошлое двух друзей. Уроженец белорусского Рогачева, Каплан не понаслышке знал, как выглядели улочки, дома, синагоги в белорусских местечках. Иллюстрации к книгам Левина стали для него первым обращением к теме Рогачева, с которой он не расставался на протяжении всего своего творчества. В том же, как Каплан рисует странную фигуру идейного предводителя банды анархистов из «Вольных штатов», явно угадывается шаржированное изображение гротескных участников обэриутских вечеров, едва ли не самого Хармса.

Левин занимал заметное место в литературной жизни Ленинграда 1930-х годов, дружил со многими писателями. Обаятельный портрет Левина создал в своем военном дневнике его друг, замечательный писатель Леонид Пантелеев:

«А за углом, на улице Чехова, жил милый друг мой Борис Михайлович Левин. Жил и больше не будет жить. Ни здесь и нигде в этом мире...

В отличие от своего учителя Хармса, он был настроен безысходно мрачно, немецкое нашествие его пугало.

Веселый, добродушный, мешковатый, — С.Я.Маршак называл его "гималайским медведем", намекая отчасти на внешность, отчасти на имя Левина [13], — уютный, чем-то очень похожий на милейшего Л.М.Квитко [14], Борис Михайлович вдруг, на глазах у нас растерял всю свою уютность, весь оптимизм. Еще в 1939 году, когда немцы, перестав играть в прятки, в открытую пошли "завоевывать мир", он сказал мне (или повторил чьи-то слова):

— Кончено! В мире погасли все фонари.

И все-таки в первые же дни войны он пошел записываться в ополчение.

Поскольку он был, как и все мы, офицером запаса, его направили в КУКС, то есть на курсы усовершенствования командного состава. Там он учился три или четыре месяца. Потом получил назначение на фронт, который был уже совсем рядом.

Погиб Борис Михайлович в открытом бою — на железнодорожном полотне, в 25 километрах от станции Мга. Первый немец, которого он увидел, погасил для него все фонари, и солнце, и звезды...

Не знаю, где сейчас его дочка Ира. Сколько ей? Лет уж семь? А книги его стоят на полках библиотек, и читать их, надеюсь, будут долго: и "Федьку", и "Лихово", и "Улицу сапожников", и "Десять вагонов"...»[15]

Увы, надежды Пантелеева не сбылись. Эти книги перестали переиздавать и перестали читать.

Титульный лист и заставка к книге Дойвбера Левина «Лихово» (1934)

Гравюры Э.Будогоского

Творчество Дойвбера Левина интересно во многих отношениях. Но, кроме всего прочего, оно позволяет еще раз поговорить о проблеме «русско-еврейской литературы» — проблеме, приобретшей в последнее время значительную, хотя, на мой взгляд, и ложную, остроту. Пространство прозы Левина — это пространство еврейского местечка, почти все его герои — не просто евреи, а «еврейские», местечковые евреи. Дойвбер Левин, несомненно, один из самых оригинальных и интересных ленинградских прозаиков 1930-х годов, но можно ли считать его русско-еврейским писателем? Думаю, что нет. Он писал в тот период, когда имя Дойвбер выглядело не вызовом, а, как сказали бы нынче, «приколом»; когда сама по себе еврейская тема не декларировала никакой национальной идеи; наконец, он вовсе не обращался в первую очередь к еврейскому читателю.

Характерно, что если опубликованные произведения Левина написаны на еврейском материале, то не предназначавшиеся для печати «обэриутские» повести, судя по воспоминаниям современников, никак не были связаны с еврейской темой. Лет через сорок ситуация с еврейской темой в советской литературе стала прямо обратной…

Русско-еврейская литература появилась не тогда, когда появились тексты, написанные евреями о евреях на русском языке, а тогда, когда на этом языке появились еврейские, то есть обращенные в первую очередь к национальной аудитории, журналы и газеты. Русско-еврейская литература — это не корпус текстов, а определенный литературный процесс, закончившийся в России вскоре после революции, а если и возобновившийся, то только в 1960-е годы, когда еврейская масса в СССР осознала, что у нее есть какие-то свои, специфические запросы и проблемы.

В жизни, в «быту» Дойвбер Левин, судя по всему, был «евреем» в гораздо меньшей степени, чем, допустим, Бабель, а в творчестве — в гораздо большей. Но, как бы то ни было, и тот, и другой были не русско-еврейскими, а русскими писателями.

Впрочем, бог с ней с теорией. Просто прочтите (если еще не читали) Дойвбера Левина, при жизни самого успешного, а по смерти самого забытого из обэриутов.