Игорь Булатовский, Евгений Мороз, Леокадия Френкель, Валерий Шубинский
Листая толстые журналы за январь–февраль 2005 года
Август 2005
Листая толстые журналы
Версия для печати

Юлия Винер. Собака и ее хозяйка. Повесть. Новый мир, 2005, № 1


Первую половину своей жизни главная героиня повести прожила в СССР — «в холоде и дерьме… в качестве неприятного и нежелательного меньшинства». Теперь, в Иерусалиме, у нее есть сад, дом, собака, о которой она мечтала в детстве. Перед читателями — история жизни эмигрантки, ее борьба с неизлечимой болезнью любимого человека, переживания, отчаяние, боль утраты. Все это переплетается с размышлениями о собаке и «за собаку». При этом, разумеется, между героиней и собакой прослеживается явное сходство — например, когда автор пишет, что собака ненавидела три категории людей: арабов, религиозных евреев и полицейских… Повесть рекомендуется чувствительным читательницам, которых, без сомнения, тронут горькие судьбы всех без исключения героев, вплоть до несчастного покусанного полицейского.


Валерия Пустовая. Добрый доктор Геласимов. Новый мир, 2005, № 2


В отличие от других рецензентов, откликнувшихся на роман Андрея Геласимова «Рахиль» (М., 2004), Валерия Пустовая не считает, что эта книга «посвящена темам еврейства и шестидесятничества». Герой романа Святослав Койфман — «он и Профессор, и Еврей, и Старик, и Шестидесятник, и Одиночка». Однако, по мнению Пустовой, все это — «маски, закрывающие от нас Койфмана-человека, чья сущность не определяется, а только клеймится этими пустыми, но значимыми для общества словами». И далее: «“Рахиль” — вовсе не роман о нации… Он о том, насколько герой-еврей не совпадает с маской, надетой на него происхождением». Анализируя роман, критику, пожалуй, удается убедить читателя, что новая книга — творческое достижение Геласимова. В том, что «“громкой заявки” на еврейскую тему в романе нет» убедить явно не получается. К «еврейской теме» рецензент возвращается снова и снова.


Михаил Горелик. Изготовление бутерброда. Новый мир, 2005, № 2


Рецензия на сборник рассказов израильского прозаика Марка Зайчика «По дороге в Иерусалим» (Минск: МЕТ, 2004). «Питерские грузчики, иерусалимские футболисты, карагандинские каторжане, тель-авивские лавочники — как ашкеназы, так и сефарды… — обретают под пером Зайчика эпическую величественную монументальность», — пишет Горелик. Непритязательные путевые заметки Зайчика в интерпретации Горелика тоже смотрятся величаво.


Рада Полищук. Одесские рассказы. Дружба народов, 2005, № 1


«Тоска по Одессе — это ведь и неповторимый холодный борщ тети Цили — свекольник… А фаршированная щука, как живая, будто только что в море плавала, сотворенная Фейгиными хлопотливыми, натруженными руками: вкус — это что-то особенное, а по внешнему виду — произведение искусства, музейный экспонат. А Голдин песочный штрудель…» Эта «тоска по Одессе», по детству в многолюдной и шумной еврейской семье, по еще не совсем утратившему приметы традиционного уклада быту, по еще не исчезнувшему из повседневной речи идишу — все это придает повести Рады Полищук колорит и вкус, наполняет ее искренностью и теплотой. И это несколько примиряет с неизбывными приметами «женской прозы» — схематичностью образов и сосредоточенностью на тематике «любовь-ревность-измена».


Елена Чижова. Преступница. Роман. Звезда, 2005, № 1–2


Роман петербургского прозаика Елены Чижовой «Преступница» — о бытовой, так сказать, ползучей, ксенофобии. Можно было бы уточнить: «об антисемитизме» и «в брежневскую эпоху», но это как раз тот случай, когда время действия не имеет значения при сохранении места действия. Тема, что и говорить, важная. Исполнение же, пожалуй, слишком старомодно для того, чтобы роман стал событием литературной жизни и привлек к себе общественное внимание. Такое не читают сегодня те, кто должен был бы прочесть — идеологически незаинтересованные и молодые. Может быть, правда, поможет «Букер», в лонг-лист которого попала «Преступница».


Борис Рохлин. Триумф яйца. О прозе Фридриха Горенштейна. Звезда, 2005, № 1


Берлинский прозаик Борис Рохлин обрушил острие эстетической критики на Фридриха Горенштейна. По его словам, Горенштейн «прежде всего и только ценил мысль, идею, им высказываемую» и равнодушен был к форме (это неправда — Горенштейн больше, чем кто бы то ни было из московских писателей своего поколения, стремился к формальной культуре), да к тому же ему чуждо было ироническое остранение, он был «тяжеловесом серьезности, а это часто снижает уровень и результат сделанного». В общем, Горенштейн Рохлину не нравится, он предпочитает Марамзина, Довлатова и Валерия Попова. А две строчки Бродского — «…блуждает выговор еврейский на желтой лестнице печальной…» ему, Рохлину, «дают и объясняют… больше, чем значительная, достойная пьеса Горенштейна “Бердичев”».


Проза и драматургия Горенштейна на самом деле временами тяжеловесна (не потому, что он не умел писать иначе — вспомним «Дом с башенкой»). Но за этой тяжеловесностью стоит особая, более глубокая красота или, по меньшей мере, ее героический поиск. Можно не чувствовать этой красоты, можно по-набоковски отвергать «литературу больших идей» (хотя взгляды Набокова на природу прозы были куда гибче и разнообразней, чем у Рохлина; он никогда не позволил бы себе назвать плохо написанной книгой «Дон-Кихота»). Но, цитируя анекдот, — «если вас так от нее тошнит, зачем вы к ней ходите»? Или сама мысль, что чьему-то сердцу «Псалом» и «Бердичев» близки, не дает Рохлину спокойно спать?


Владимир Гордин. Большая война на Ближнем Востоке и два странных офицера. Звезда, 2005, № 2


Жизнь полна совпадений. Статья проживающего в Москве доктора физико-математических наук Владимира Гордина по своему замыслу поразительно напоминает изданную год назад издательством «Гешарим» книгу израильского медика Ильи Левита «Сказки доктора Левита: Беспокойные герои». Оба автора, явно не знавшие друг о друге, посвятили свои труды биографиям двух выдающихся деятелей ближневосточной истории Нового времени, и оба выбрали в качестве своих героев сионистского лидера и английского военного. Герои Гордина — Владимир Жаботинский и знаменитый Лоуренс Аравийский, организовавший арабское восстание против турок в годы Первой мировой войны. Левит же выбрал Иосифа Трумпельдора, являвшегося, к слову сказать, близким товарищем и союзником Жаботинского, а также английского аристократа Чарльза Орд Вингейта — союзника сионистов, сыгравшего решающую роль в организации отрядов еврейской самообороны.


Несомненно, обоих авторов привлекает английская экстравагантность, позволяющая пикантно обострить общее повествование и ввести в него элемент экзотики. Однако дело не только в эстетических пристрастиях. И Гордин, и Левит не ограничивают свою задачу тем, чтобы развлечь или удивить читателя, оба они выводят повествование за рамки собственно еврейской тематики, чтобы увидеть происходящее на Ближнем Востоке на фоне Большой Истории, в рамках которой израильский сюжет приобретает особое звучание и особый смысл.


Впрочем, сравнение сочинений Гордина и Левита позволяет отметить не только их сходство, но и отличия. Последний не случайно назвал свою книгу «Сказками». Он словно заимствует из сказочных рассказов пафосный финальный оптимизм — рассказывает о великой победе, которую одержал еврейский народ, пройдя сквозь множество трудностей и испытаний. Рассказ Гордина выдержан совсем в другой тональности. Еврейский народ — только один из героев его повествования, ибо уже новелла о Лоуренсе Аравийском вводит другого героя ближневосточного конфликта — арабов, чье национальное пробуждение лишь на четверть века отстало от времени зарождения сионистского движения. Если Левит с большим чувством приводит свидетельства симпатии, которую испытывал Вингейт к своим еврейским союзникам, то Гордин фиксирует внимание на той двусмысленности, с которой Лоуренс описывал арабов, сочетая комплименты в адрес некоторых их вождей с презрительными характеристиками воинственных кочевников, указанием на их поверхностность, экзальтированную вспыльчивость, жесткость, алчность, непостоянство. Показательны в этом отношении двадцать семь статей составленной Лоуренсом секретной инструкции для английских офицеров, перед которыми стояла задача завязать контакты с арабскими союзниками, — Гордин воспроизводит в своей работе этот любопытный документ, равно как и стихи Лоуренса и Жаботинского. И, тем не менее, все это не снимает для Гордина вопроса об арабских претензиях на землю Палестины. В конечном итоге, его сочинение описывает не столько историю возникновения Израиля, сколько судьбу региона, где веками обильно лилась кровь, где она льется и поныне. Это совсем не сказка, скорее — историческая драма.


Семен Липкин. Три земных поры. Стихи. Знамя, 2005, № 2


В свое время Вячеслав Иванов говорил, что значительность писателя определяется и тем, сколько после его смерти осталось неопубликованного. Семен Липкин это испытание выдержал. Подборка стихотворений, не вошедших в большое посмертное «Избранное», включает 27 текстов. Может быть, за 75 лет (!) литературной работы это даже и не так много, но среди стихотворений есть сильные — особенно среди ранних, 1930-х годов. Липкин позднее пренебрегал своими юношескими стихами; а между тем очевидно, что с годами он (как и его друзья, Мария Петровых и Аркадий Штейнберг) несколько упростил и засушил свою первоначальную манеру, приблизив ее к советскому мейнстриму. Как всегда у Липкина, еврейской темы много: от полушуточного довоенного гекзаметра об одесском еврейском кладбище, где «Повесть скитальческих лет в фамилиях тех мертвецов // Мне открывается: вот — смотрю — Малой Азии отпрыск, // Явно голландец другой, а третий — Германии сын», до стихотворения 1995 года про погибшую в Могилевском гетто родню и другого стихотворения, той же поры, про Кесарию — с немного неожиданным (у Липкина) «сионистским» пафосом в финале. Впрочем, еврейские мотивы возникают местами совершенно неожиданно: даже вспоминая о своей роли учителя молодых поэтов, Липкин пишет, что говорил с ними, «как раввин в лисьей шапке».


Александр Хургин. Везде люди живут. Рассказы. Октябрь, 2005, № 1


Александр Хургин, постоянный автор «Октября», работает в жанре рассказа-анекдота. Правда, до признанных мастеров этого жанра в русской литературе второй половины XX века, таких как Василий Шукшин, Сергей Довлатов, Евгений Попов и его однофамилец Валерий, ему далеко. Манера писателя неизменна, материал, с которым он работает последние годы (жизнь россиян различных национальностей, выехавших в Германию «по еврейской линии»), также неизменен и, откровенно говоря, небогат. Видимо, Хургин уже рассказал все смешные и не очень смешные байки «из жизни». Теперь ему приходится понемногу выдумывать. Получается натужно и неправдоподобно. Как вам, к примеру, такой сюжетец: три киевлянина — прораб Лифшиц, спекулянт Шахиран (бывший кагэбэшник) и разыскивавший когда-то последнего сотрудник ОБХСС совершенно случайно встречаются за одним столиком немецкого кафе…


Борис Фрезинский. Эренбург и Мандельштам (Сюжет с долгим последействием: канва литературных и личных отношений и встреч; жёны, борьба за воскрешение поэзии Мандельштама в СССР). Вопросы литературы, 2005, № 2


«В юности Ильи Григорьевича Эренбурга и Осипа Эмильевича Мандельштама есть немало бросающихся в глаза совпадений, разумеется неполных, но подчас удивительных. Начиная с рождения (даты по новому стилю): Мандельштам — 15 января 1891, Варшава; Эренбург — 26 января 1891, Киев. Затем, семьи — по советской лексике — буржуазные, еврейские (купеческое сословие; семья Эренбурга посостоятельнее)» — так начинается подробное, полное неожиданных деталей и документальных свидетельств повествование петербургского литературоведа о «пересечениях скорее не совпадающих в дальнейшем жизненных траекторий» двух выдающихся деятелей русской литературы XX века.


Подготовили Игорь Булатовский, Евгений Мороз,

Леокадия Френкель, Валерий Шубинский