Валерий Дымшиц, Евгений Мороз, Леокадия Френкель, Валерий Шубинский
Листая толстые журналы за март–июнь 2005 года
Октябрь 2005
Листая толстые журналы
Версия для печати


Гали-Дана Зингер. Были еще химеры… Стихи. Знамя, 2005, № 4


Гали-Дана Зингер — автор самобытный, сложный, прошедший через разные влияния, нашедший свой путь и продолжающий искать. Стихи изобилуют языковыми играми; еврейской темы нет, но есть диалог с современной поэзией на иврите — с которой Зингер связана теснее, чем другие русские поэты Израиля.


Леонид Гомберг. Комикс в эпоху террора. Знамя, 2005, № 4


Откликов на нашумевший «роман-комикс» Дины Рубиной «Синдикат» было уже немало — и хвалебных, и ругательных. Очередная рецензия — хвалебная, но несколько напоминает «перевод стрелок». Оказывается, главная тема «Синдиката» — не Синдикат и творящиеся в нем «художества», а международный терроризм: «Мир, где властвует нечисть, — замечательная питательная среда для терроризма, — кричит роман Дины Рубиной. <…> Синдикаты всех племен и народов по всему миру уже приспособились дышать в атмосфере, в которой террор становится сперва неизбежностью, а потом рутиной». Рецензент призывает читателей сосредоточиться на этом аспекте романа, а не на «том, кого имела в виду автор под тем или другим именем». В общем, очень сложная книга…


Дина Рубина. Три новеллы. Знамя, 2005, № 6


Дина Рубина — хороший пример того, что для беллетриста умение придумывать сюжеты не так важно, как бойкость слога и чувство юмора. В сущности, единственное, чем Рубина занимается, — описывает свою жизнь, причем не сказать, чтобы очень богатую событиями. Тем не менее до поры до времени получалось весело, да и сейчас читать можно. Два рассказа из трех — про путешествия с мужем-художником в Голландию и Италию. Третий — про возвращение в Израиль (где писательница живет постоянно) после трехлетней службы в Москве. Ударное место — описание выставки в Еврейском музее Амстердама. Портреты знаменитых евреев. Среди запечатленных нет Спинозы, но есть Элвис Пресли. «Но доконал меня портрет одного парня на букву “J”. Внешность — мне издалека показалось — страшно знакомая, хипповатая такая, неопрятная, с гривой спутанных волос… Я надела очки, подошла ближе: “Jesus”. И для тех, вероятно, кому это имя ни о чем не говорит, пояснение буквами помельче: “Сыграл значительную роль в становлении христианства”».


Майкл Шейбон. Окончательное решение. Звезда, 2005, № 4


1944 год, недалеко от Лондона викарий англиканской церкви Пэникер и его семья содержат пансион. Один из постояльцев — мальчик-беженец из группы еврейских детей, спасенных викарием в Берлине. Такова экспозиция повести американского писателя Майкла Шейбона с названием смелым, но не слишком оправданным.


Мальчик-беженец общается только со своим другом — большим серым африканским попугаем, повторяющим бесконечный ряд цифр (по подозрениям обывателей — коды к «еврейскому золоту» в швейцарских банках). Убийство одного из постояльцев, похищение попугая, арест невиновного — расследовать эту череду событий берется этакий «Шерлок Холмс» на пенсии, 89-летний бывший сыщик, занимающийся теперь, как и положено «Холмсу», пчеловодством. Тайные записки, попытки разгадать таинственные цифры, Лондон военного времени, английская разведка — все это лихо закручено и окончательно разрешается в финальном хэппи-энде.


Юлия Кантор. «Я пытаюсь спасти каждого…» Звезда, 2005, № 5


История жизни и смерти офицера вермахта Вильма Хозенфельда, спасшего во время Варшавского восстания в 1944 году пианиста Владислава Шпильмана, раскрывается в отрывках из дневников и писем спасителя и спасенного, из интервью с их сыновьями. Спасение Шпильмана было одним из многих в «списке Хозенфельда». Сам же он был взят в плен Советской Армией, признан нацистским преступником и провел 8 лет в сталинских лагерях.


Заслужил ли Хозенфельд прощение? А добрую память? Ни в Израиле, ни в Польше его смелые поступки по спасению «врагов рейха» никак отмечены не были. Не подпал под бюрократические критерии одних, был неудобен для коммунистической идеологии других или раздражал тем, что, будучи немцем, спасал, когда другие — местные — предавали, продавали, убивали? Ответов нет, но есть память и честное имя, которые восстановили В.Шпильман и другие спасенные. И проводившая журналистское расследование Юлия Кантор. И автор фильма «Пианист» Роман Полански, использовавший в ленте подлинную фотографию семьи Хозенфельда.


Анатолий Казаков. На той давнишней войне. Звезда, 2005, № 5


Война глазами простого солдата, молодого, неопытного, но наблюдательного и вдумчивого, внимательного к деталям быта и к человеческим реакциям, — таково содержание автобиографических заметок бывшего рядового красноармейца, а ныне — доктора геолого-минералогических наук Анатолия Казакова. Перед читателями предстает драматическая картина отступления Красной Армии в первые месяцы войны. Пытаясь добраться до «своих», Казаков попадает в городок Клинцы на Брянщине, бывшее местечко Черниговской губернии со значительным еврейским населением. Рассказывая о своей жизни в оккупированных Клинцах, автор не забывает, кажется, ни одной подробности. Вспоминает он и расстрел клинчанских евреев, и обсуждение этой трагедии потрясенными свидетелями — железнодорожными рабочими, и антисемитские «куплеты про евреев» на концерте местной самодеятельности.


Александр Воронель. Незакрытый счет. Нева, 2005, № 5


Заметки интеллигентного израильского физика в командировке. Чтение легкое, приятное, но необязательное. Подкупает стиль и точность наблюдений, раздражает приверженность автора архаичным идеям «крови и почвы». Собственно, это «пунктик» Воронеля: собираясь подать документы на выезд, он, как известно, совершил путешествие по России с тем, чтобы установить — родная она ему или чужая.


Основная мысль очерка: автор не знает, что ему делать с такой ситуацией — как частному лицу немцы и Германия ему откровенно нравятся, а ему же, но как еврею, — сами понимаете…


Михаил Богословский. Важнейшие мифы еврейского народа. Нева, 2005, № 6


Автор начинает с того, что Библия не исторический документ (спасибо, а то мы не знали), потом рассказывает о том, как все было «на самом деле» и какие из этого следует сделать выводы. Главный вывод такой: евреи должны срочно построить Храм, но не на Храмовой горе (там сейчас всякие мечети), а на свободном месте где-нибудь в Иерусалиме, и тогда «великие боги — Яхве, Христос и Аллах — будут довольны»… Конструкции типа «два братских семитских народа — евреи и арабы», «переход от древнееврейской религии к иудаизму произошел в 621 г. до н. э.», «евреи, угнанные в вавилонский плен ассирийским царем Навуходоносором» и проч. заставляют предположить, что этот странный (мягко говоря!) текст каким-то образом попал в почтенный журнал «Нева» во время коллективного отпуска редакторов.


Евгений Мороз. Коммунизм и еврейская магия. Эпизод истории двадцатых годов. Нева, 2005, № 6


Завязка этого документального повествования такова: «В 20-х годах XX столетия нашлись высокопоставленные сторонники советской власти, которые рассчитывали воспользоваться каббалистической мудростью хасидов в своих целях. Сотрудники спецотдела ОГПУ обратились к… шестому любавичскому ребе Иосифу Ицхаку Шнеерсону, обосновавшемуся в это время в Ленинграде». Вероятно, позже эти контакты способствовали освобождению ребе из чекистских застенков, но сам он, перебравшись на Запад, предпочитал о них, разумеется, умалчивать.


Давид Маркиш. «Ретроград без закидонов». Беседу вела Татьяна Бек. Дружба народов, 2005, № 3


Интервьюируемый — сын еврейского поэта Переца Маркиша, брат известного филолога-классика и публициста Шимона Маркиша, был в казахстанской ссылке, носил рассказы Юрию Олеше, учился в Литинституте с Геннадием Айги, работал журналистом, поднимался на ледник Федченко в Памире («первым из евреев»). В общем, рассказать ему есть что. Собственные же литературные и общественные суждения Маркиша малоинтересны и замечательны разве что сквозящим в них трогательным простодушием. «Я пока жил в России, над всем этим не задумывался. Я считал, что есть евреи и они все живут в городе Москве и в Ленинграде… Я встречался только с теми, кто читал книги. Даже инженер-еврей все-таки читал книгу. А тетя Хая, которая торговала, она книгу и в глаза не видела… Когда я приехал сюда, я понял, что еврейский народ, он как всякий другой. В нем если полтора процента интеллигенции есть читающей, это хорошо. И так во всем мире». Как у всякого бывшего советского писателя, ностальгия по массовому читателю у Маркиша — одно из сильнейших чувств.


Самсон Мадиевский. Именем немецкого народа. Дружба народов, 2005, № 5


Обнародованный 15 сентября 1935 года Нюрнбергский закон «О защите германской крови и германской чести» объявил интимную близость между евреями и немцами осквернением арийской крови, преступлением, за которое мужчина подлежал смертной казни. Что касается женщин, то по настоянию Гитлера им оказывалось снисхождение, ибо, с точки зрения нацистского права, женщина не являлась существом вполне ответственным за свое сексуальное поведение. Впору вспомнить Вертинского: «Разве можно от женщины требовать многого…»


Впрочем, реальность Третьего Рейха повода для шуток не оставляла. Самсон Мадиевский описывает один из эпизодов нацистской истории, когда 14 марта 1942 года был приговорен к смерти глава еврейской общины Нюрнберга Леман Каценбергер, обвиненный в близости с немкой. Учитывая, что бо́льшая часть нюрнбергской общины вскоре была уничтожена и без какого-либо специального обвинения — за сам факт обладания еврейской кровью, судьба Каценбергера может показаться, увы, заурядной. Однако даже на общем фоне Холокоста нельзя не ужаснуться еще раз, знакомясь с реалиями этого не так уж далекого от нас во времени сюжета. На выраженное врачом сомнение в способности 69-летнего Каценбергера к половым сношениям обвинитель заявил: «Для меня достаточно того, что эта свинья признала, что немецкая девушка сидела у него на коленях». Преступлением, заслуживающим смертной казни, оказалась сентиментальная нежность между стариком и молодой женщиной, против чего, к слову сказать, не возражал и муж «преступницы». Но это было личным делом мужа, а вот возмущенные нюрнбергские обыватели и строгие юристы видели данную историю совсем в другом свете. Кажется, что такое не имело соответствий даже в средние века. Время сошло с ума.


Любопытно, что судьи, скрепившие смертный приговор Каценбергеру своими подписями, позднее были привлечены американской администрацией к осуждению нацистских преступников и очень старательно отрабатывали это задание! Как заявил один из них: «Я всегда платил дань духу времени…»


Подробно описав все перипетии американского и немецкого правосудия и посетовав на их снисходительность к нацистам, Мадиевский в заключение своего рассказа сообщает, что на месте, где находилась до войны главная синагога Нюрнберга, теперь установлен памятный камень, прилегающая улица носит имя Лемана Каценбергера, а в городе существует новая еврейская община, бо́льшая часть которой составлена выходцами из бывшего СССР. Очевидно, эту информацию следует понимать как выражение финального оптимизма автора.


Пауль Целан. Стихи.

Письма Пауля Целана.

Борис Дубин. Встреча на берегу сердца.

Краткая летопись жизни и творчества Пауля Целана.

Ольга Седакова. Пауль Целан: Заметки переводчика.

Иностранная литература, 2005, № 4


Черновицкого еврея Пауля Анчела, ставшего великим немецким поэтом Паулем Целаном и тридцать пять лет назад бросившегося в Сену с моста Мирабо, в России в последнее десятилетие читали и переводили довольно много. Несколько писем и стихотворений, переведенных М.Белоусцем и О.Седаковой (стихи эти уже переводились, письма — нет), хроника жизни поэта, составленная Б.Дубиным, — еще один, пусть скромный, вклад в эту копилку. Интересна посвященная Целану пространная статья Ольги Седаковой, одного из известнейших современных русских поэтов и видного ученого-филолога. Для Седаковой Целан — «поэт, который не снизил рокового напряжения модернизма, — поэт, который не колеблясь обращался к миру с невозможным будто бы уже гимническим “о!”» в наступившую постмодернистскую эпоху, эпоху «после Аушвица и Гулага». Касается она и еврейских аспектов его творчества — со своей, читательской позиции: «То, что поэзия и мысль Пауля Целана пронизаны Библией, ее образами, ее темами и ее вопрошаниями, излишне говорить. Не нужно уточнять и того, что Библию Целан знал внутри той традиции ее чтения и толкования, которая христианам незнакома. Может ли переводчик — и читатель — Целана обойтись без основательного знания иудаизма?» Седакова считает, что — может: «При всем богатстве традиционной религиозной символики, которую обнаруживают в его поэзии исследователи, она всегда вспыхивает в его образах так неожиданно, смело и свободно, что мы можем предположить, что читатель Целана вполне может воспринять их силу и поэтический смысл и без специальных познаний». В отношении поэзии вообще и Целана в частности это, должно быть, правда, но вообще-то основательные знания лишними не бывают, особенно для такого академического, книжного человека, как Седакова.


Михаил Горелик. Детское чтение. Новый мир, 2005, № 6


Михаил Горелик, автор многочисленных публикаций по вопросам иудаизма и еврейской культуры, на сей раз выступает с эссе, посвященным нескольким «детским» произведениям русских писателей. В сказке Льва Толстого про косточку (в ней Горелик видит элемент масштабной утопии, рядом с которой меркнут дерзания бомбистов-народовольцев) еврейской темы нет. Да и в «Денискиных рассказах» Виктора Драгунского (совершенно тоталитарном и садистском, по Горелику, тексте: в одном из рассказов бедного мальчика заставляют есть отвратительную, со слипшимися комьями манную кашу, обещая в награду прогулку в Кремль; в другом путем морального шантажа принуждают к съедению какой-то другой гадости…) — тоже. А вот в повести Людмилы Улицкой «История про кота Игнасия, трубочиста Федю и Одинокую Мышь» без темы этой, как и обычно у писательницы, не обходится. Еврейские, можно сказать, предки обнаруживаются у Одинокой Мыши: «Рука судьбы подкинула праотца Одинокой Мыши по материнской линии (тогда еще неразумного мышонка) в карету, повлекшую Алтер Ребе, по злому митнагедскому навету, в Петропавловку, где в сырой и темной камере делил с праведником кров и стол, ел благословленный им хлеб, возрастал у его ног, питался медом его мудрости, праздновал с ним святую субботу…» Впрочем, как раз по этому поводу у Горелика никаких особых мыслей не возникает.


Елена Аксельрод. Тот февраль. Стихи. Континент, 2005, № 123


Елена Аксельрод, живущая ныне в Израиле, всецело принадлежит русской советской поэзии 1970–1980-х годов в ее человечном и относительно культурном варианте. Еврейская тема пропущена через советский опыт (паренек, который когда-то, в 1948 году, «за мной покорно в школу брел и в затылок получал “жиденка”») или через русскую поэтическую классику (эпиграфом к одному стихотворению служит строка Мандельштама — «се черно-желтый цвет, се радость Иудеи»). Одно стихотворение — на темы детских стихов Квитко.


Подготовили Валерий Дымшиц, Евгений Мороз,

Леокадия Френкель, Валерий Шубинский