Евгений Мороз
Дело Бейлиса. От начала ХХ столетия — к началу ХХI
Октябрь 2006
Проблема
Версия для печати
«Кровавый навет» — обвинение евреев в том, что в соответствии со своими верованиями они убивают в канун Пасхи христианских детей и используют их кровь в ритуальных церемониях, — восходит к 1144 году. Эта страшная сказка прозвучала впервые в английском городке Нориче, после чего легенды о сатанинских еврейских обрядах начали победное шествие по христианской Европе. В течение веков безумные наветные фантазии собирали свой кровавый урожай. Слухи о страданиях предполагаемых христианских мучеников привели к тому, что сотни евреев погибли страшной мученической смертью — в большинстве случаев их сжигали.


Ситуация была в чем-то парадоксальной. Главы католической церкви — римские первосвященники — неоднократно пытались оградить евреев от этой чудовищной клеветы и обращались к христианскому миру с посланиями в защиту преследуемых. Однако в то же самое время католики почитали в качестве святых — детей, считавшихся жертвами еврейского изуверства. Даже в начале ХХ столетия, когда костры инквизиции оставались лишь в исторических воспоминаниях, тень навета по-прежнему лежала на еврейском народе.


Ситуация разрешилась только после Второй мировой войны, точнее — после Холокоста. В том же 1965 году, когда Второй Ватиканский собор принял декларацию Nostra aetate, снимавшую с евреев обвинение в казни Христа, римская Конгрегация чинопочитания отменила культ одного из фигурантов наветной легенды — Симона Трирского. Еще ранее, в 1961 году, папа Павел XIII отменил почитание другого такого мученика — Андрея Риннского. Традиция оказался очень живучей, но в 1985 году епископ Инсбрука Рейнхольд Штейхер запретил ее окончательно и перенес останки с главного алтаря на боковую стену церкви. Все эти акции заложили основы той политики Ватикана, которая увенчалась 12 марта 2001 года посещением покойным Иоанном Павлом II римской синагоги. В ее стенах римский первосвященник торжественно заявил о вине и исторической ответственности католического мира перед евреями.


Совсем другая ситуация сложилась в мире православном, в России. 13 ноября 1991 года патриарх Алексий II выступил в нью-йоркской синагоге, призвав к примирению и взаимному уважению. Это произвело большое впечатление на американских раввинов, но реакция в православном лагере оказалась столь непримиримо враждебной, что патриарх никогда более не решался возвратиться к этой болезненной теме. Официально считается, что диалог православия с представителями иудаизма продолжается, однако высшие иерархи РПЦ старательно не замечают, что в рамках их церкви действуют многочисленные группы, пропагандирующие самые чудовищные антисемитские измышления. В то самое время, когда католические священнослужители уничтожают культовые напоминания о кровавом навете, некие доброхоты из России воздвигли на киевском кладбище памятник «умученному от жидов» Андрюше Ющинскому, гибель которого в 1911 году послужила поводом для печально известного «дела Бейлиса».


Рассказы о жестоких еврейских ритуалах — одна из любимейших тем современных идеологов русского национализма. И когда в мае 2005 года под Красноярском были найдены останки пяти мальчиков, убитых неизвестными злоумышленниками, автор и главный инициатор знаменитого «письма 500», в котором содержится требование запретить в России все еврейские организации, Михаил Назаров объявил детей жертвами еврейских религиозных изуверов. Виновники преступления до сих пор не найдены, и похоже, что родители убитых готовы уже поверить версии Назарова. 5 июля 2006 года в газете «Красноярский комсомолец» было опубликовано заявление их адвоката: «Это работа секты хасидов, которые в предпасхальные дни совершили ритуальное убийство с целью извлечения крови из детских тел. Могу сказать, что подобные ритуальные убийства происходили в Саратове и Твери»[1].


Данная ситуация стала возможной отчасти и потому, что обвинения националистов в адрес еврейского народа фактически остаются без ответа. После публикации «письма 500» правозащитники несколько раз пытались возбудить уголовное дело в отношении Назарова, однако прокуратура ответила отказом. То же и в ситуации с другими пропагандистами наветной идеи, включая Константина Душенова — бывшего секретаря покойного митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, а ныне редактора газеты «Русь Православная». Большинство граждан России имеют самые приблизительные представления о сути вопроса и многие просто не понимают, как относиться к ужасающим рассказам о еврейских кровопийцах. Ведь в истории с красноярскими детьми других кандидатов на совершение преступления как будто бы не находится…


На фоне такой наветной истерии нельзя не признать своевременной публикацию работы Леонида Кациса «Кровавый навет и русская мысль»[2]. Книга посвящена «делу Бейлиса», которому в российской истории подобных обвинений принадлежит исключительно важная роль. По словам выступавшего на суде прокурора Виппера, это был «мировой процесс». Высокопоставленные российские чиновники приложили тогда самые серьезные усилия, чтобы навязать еврейскому народу репутацию убийц-изуверов, так что оправдание Бейлиса было воспринято общественностью как «вторая Цусима» царской администрации. Предвидя этот исход, судья Болдырев предложил присяжным первый вопрос, в котором констатация самого факта убийства содержала столь двусмысленную формулировку, что при желании ее можно было интерпретировать как признание кровавого ритуала. Владимир Жаботинский писал в те дни, что это тщетная уловка, что пока в памяти общественности живет память об оправдании Бейлиса, аргументы приверженцев наветной идеи кого-либо убедить не смогут. Впрочем, уже Жаботинский предвидел, что с течением времени ситуация может измениться. Так оно и произошло. Нынешние разоблачители кровавых еврейских ритуалов постоянно ссылаются на заключение суда по «делу Бейлиса» и сопутствовавшие этому процессу «разоблачительные» — антисемитские — публикации. Заявляя о зловредной секте хасидов и указывая на Саратовское дело, адвокат, слова которого приводятся в «Красноярском комсомольце», лишь повторил подобные же положения из речи прокурора Виппера, которая прозвучала еще в 1913 году.


Особый интерес представляет тот аспект истории процесса, который оказался в центре внимания Кациса. Как заявлено в подзаголовке его книги, это — «историко-теологическое исследование». Волновавший других авторов вопрос о роли в организации суда над Бейлисом имперской администрации для Кациса второстепенен, он занят в первую очередь религиозной экспертизой и далее — умонастроениями представителей православного мира, которые сочувствовали обвинению. Именно этот комплекс идей представляется Кацису особо актуальным для нашего времени. Как пишет он в заключение своего труда: «Это один из тех элементов веры, который пережил в ХХ в. и две мировые войны, и Холокост. Этот элемент христианства переживет, похоже, и "христианство после Освенцима", хотя оно и не свойственно, в отличие от протестантов и католиков, современному православному сознанию. …Вполне современные, далекие от какого-либо Средневековья представления базируются на сложнейшем, порой специфически российско-молдавско-украинском конгломерате народных верований, теологических представлений, ересей, сектантских идеологий и приписывания их евреям».


Результаты многолетних исследований Кациса, посвященных разным аспектам указанного вопроса, впечатляют. Читатель сталкивается с множеством самых неожиданных сведений. В качестве особо показательного примера можно указать на анализ футуристической поэзии, благодаря которому раскрывается «каббалистическая» символика числа 13 в стихах Велимира Хлебникова и значение слова «шиш» в одной из поэм Алексея Крученых, за которым Кацис усматривает обозначение еврейской буквы «шин». И то, и другое, как выясняется, восходит к реалиям процесса Бейлиса, в ходе которого эксперты обвинения доказывали, что на голове убитого мальчика остались следы от 13 ударов, и усматривали в их расположении рисунок указанной буквы.


Эти наблюдения, уже опубликованные Кацисом в одной из его более ранних работ, воспроизводятся и в настоящей книге. Автор приберег их для завершающей главы — как особо изысканное блюдо, поданное на десерт. Впрочем, не менее оригинальные сопоставления обнаруживает Кацис и в исследовании своей основной темы. В его интерпретации дело Бейлиса оказывается связанным с такими явлениями, как «афонский спор» (расколовшая русскую православную церковь полемика мистиков имяславцев и их противников — имяборцев), гонения на хлыстов и скопцов, проповедь причисленного к лику святых Иоанна Кронштадтского и умонастроения его последователей — «иоаннитов»... На страницах книги открываются схожие черты между процессом Бейлиса и Мултановским делом, в ходе которого обвинение в совершении человеческих жертвоприношений было предъявлено вотякам. В поисках этнографических аналогов Кацис находит нужным указать на традицию жертвоприношения животных (курбан), которая во времена Бейлиса была принята не только в мусульманском, но и в христианском мире, в том числе у православных (в Румынии и Болгарии).


Как констатирует сам Кацис, он исследует «не столько само дело Бейлиса, сколько ту религиозно-мистическую атмосферу, которая привела как к самой возможности возникновения "дела", так и религиозно-философских споров вокруг него». Увы, многообразные и часто неожиданные элементы, которые образуют эту мозаику, не всегда складываются во вполне отчетливый и понятный рисунок.


Возьмем хотя бы тему курбана. Конечно, забавно, что обвинители Бейлиса, многократно ссылавшиеся на древние жертвоприношения в Иерусалимском храме, в которых они усматривали бесспорное доказательство некой органической еврейской кровожадности, не заметили, что подобные ритуалы не принадлежат только истории, что они совершаются и в их время, причем не евреями, а христианами. Но Кацис не ограничивается подобной констатацией. Он утверждает, что детские воспоминания Павла Флоренского, присутствовавшего при жертвенном заклании скота во время посещения им кавказской родни, сыграли будто бы исключительно важную роль в его отношении к предполагаемым еврейским ритуалам. Что при этом имеется в виду? Быть может, автор говорит о проекции на образ евреев невротических детских переживаний Флоренского, о каких-то преодолеваемых им комплексах и скрытых мотивациях? Трудно сказать. Внятного объяснения в сочинении Кациса нет. Сказано, что это очень важно — и всё, понимай, как умеешь.


То же относительно замечания о какой-то зависимости между подобными обычаями в Румынии и убеждениями молдавского монаха — выкреста Неофита, на чьем сочинении основывалось обвинение в «деле Бейлиса». Да, любопытно, что вотяки, обвинявшиеся на Мултановском процессе, также называли свои жертвоприношения словом «курбан», но что из этого следует? Автор словно играет с читателями, кружит их в водовороте экзотических параллелей, периодически предупреждая, что речь идет о чем-то очень значимом, но что же именно при этом имеется в виду, остается известным только ему самому.


Быть может, более проницательный человек поймет, о чем говорит Кацис, утверждая, что движение имяславцев «исключительно важно для понимания корней теологии кровавого навета в Восточной Европе», но автор этих строк осознать чего-либо подобного, увы, не сумел. Действительно, приверженцы популярного в начале ХХ столетия православного мистицизма были более чувствительны к наветным фантазиям, нежели их церковные оппоненты, и я готов согласиться с тем, что данное обстоятельство любопытно и достойно внимания. Но почему его следует считать столь важным? В конце концов, речь идет лишь об одном из течений православного антисемитизма, причем не самом значимом. Среди черносотенцев было более чем достаточно самых озверелых юдофобов, вполне безразличных к «афонскому спору». То обстоятельство, что Павел Флоренский интереснее для Кациса, нежели вожди Союза русского народа, отражает специфику его личных пристрастий и ничего более.


Не очевиден и окончательный вывод автора, заявляющего, что анализируемый им комплекс воззрений очень важен для убеждений нынешних российских антисемитов. На мой взгляд, многое тут относится к специфическим — декадентским отчасти — реалиям российского Серебряного века. Главным фигурантам сочинения Кациса свойственно своеобразное сочетание панического ужаса перед евреями с явной очарованностью ими же. Это очевидно в случае Василия Розанова, всю жизнь колебавшегося между антисемитизмом и филосемитизмом, но заметно и у Флоренского. Показательно, что последний с исключительным презрением отзывался об «адвокатах» — ассимилированных евреях, но с каким-то трепетным почтением вспоминал евреев религиозных, т. е. именно тех, кого обвинял в детоубийстве. Вряд ли что-либо подобное можно обнаружить в наши дни. По сравнению с началом ХХ века, в начале ХХI убеждения антисемитов существенно упростились, редуцировались к наиболее вульгарным и радикальным схемам. Какой-либо двусмысленности и в помине нет, все однозначно. Рядом с Константином Душеновым не только Павел Флоренский, но даже выступавший на процессе Бейлиса автор труда «Международное тайное правительство» А.С.Шмаков должен показаться сравнительно сдержанным человеком.


Помимо прочего, Кацис, утверждающий оригинальность исследуемой им православной традиции, похоже, сознательно оставляет без внимания многие линии ее преемственности с воззрениями католического Средневековья. Однако только это позволяет понять происхождение рассказов монаха Неофита, который связывал обличаемые им кровавые еврейские обычаи с желанием евреев излечиться от неких позорных заболеваний, полученных будто бы в наказание за распятие Христа. Легенда о подобных болезнях — старинное достояние христианского Запада. Очень похоже на то, что православные антисемиты существенно большим обязаны своим католическим предшественникам, чем полагает Кацис. Своеобразие умонастроений эпохи «дела Бейлиса» было определено скорее спецификой времени и общими переживаниями российской культуры, нежели какими-то конфессиональными особенностями православия.


Вспоминая предыдущие работы Кациса, посвященные наследию Осипа Мандельштама и отдельным аспектам культуры Серебряного века, можно заметить, что почти все его творчество отличает одна общая черта. Кацис стремится, прежде всего, изумить читателя, любой ценой хочет он быть оригинальным и непредсказуемым. Речь идет не просто о новом прочтении известных фактов, но об установлении между ними таких связей и соответствий, о которых ранее никто и не подозревал. Этакое прочтение вопреки очевидному. Точнее было бы даже сказать не вопреки, а поперек. Отсюда и неизбежные издержки — исследование соскальзывает на грань чего-то сомнительного, недостоверного, а порой и явно заходит за эту грань.


Не будем, однако, излишне строги. На фоне многочисленных дилетантских трудов, которыми, к сожалению, столь богата нынешняя российская иудаика, работы Кациса, при всей их авантюрности, отличаются серьезной, иногда даже незаурядной образованностью автора и широтой его взглядов. Спорность, если не сказать искусственность, многих его построений не исключает своеобразного их изящества, и даже самые сомнительные идеи могут, по крайней мере, послужить поводом для дискуссии и более основательного осмысления затронутых проблем.


В общем, если бы не специфическая российская ситуация, описанная в начале настоящей заметки, я воздержался бы от прозвучавшей выше критики, по крайней мере — от значительной ее части. Дело не в Кацисе. Просто жаль, что более внятного и убедительного ответа Назарову и его единомышленникам в изданиях, доступных массовому российскому читателю, до сих пор не прозвучало.



[1] Отрывки из данной публикации приводятся на сайте www.sova-center.ru.

[2] Кацис Л. Кровавый навет и русская мысль: Ист.-теол. исследование дела Бейлиса. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2006. 496 с.: ил.