Бедным еврейским детям новую одежду шили к Пасхе. Шили на целый год вперед, на вырост: штанины подвернуты, рукава болтаются. Об этом даже есть рассказ у Шолом-Алейхема, называется «Испорченный праздник». Праздник действительно получался какой-то невеселый. Надо бы радоваться — да как, если никто не хочет оценить обновку, а то и просто смеются?

Литература на идише росла в бедной семье. С первого дня своего существования она была литературой на вырост. Ее «дедушка», Менделе Мойхер-Сфорим, был во многих отношениях самым значительным автором во всей истории еврейской прозы. Но самое главное, что его романы, как капота, сшитая на два размера больше, слишком просторно висела на тщедушном теле молодой литературы. Его наследникам, прежде всего Шолом-Алейхему и Перецу, пришлось немало поработать над тем, чтобы капота пришлась, наконец, по мерке, чтобы все заметили, что вот есть же такая еврейская литература, и сшита неплохо.

В истории еврейской словесности эта ситуация повторялась неоднократно. Лучшие достижения еврейской поэзии ХХ века, почти незамеченные еврейским читателем, и уж точно пропущенные всеми остальными, до сих пор остаются «на вырост» для мировой литературы. Многие содержательные и формальные достижения поэзии на идише мировой поэзии еще предстоит усвоить — если она, конечно, когда-нибудь о поэзии на идише вспомнит.

И вот еще что. У Менделе ведь совсем не было читателей. То есть читать на идише могли миллионы, но понять написанное Менделе, оценить качество его текстов — единицы. Как ни странно, сейчас литература на идише в похожем положении. Только наоборот: квалифицированных читателей, в том числе еврейских, способных оценить литературные достоинства текста, сколько угодно, а вот читающих на идише, да еще способных оценить сложную игру с реалиями и цитатами в тексте и в подтексте, — гораздо меньше. Так что и современный, написанный уже в XXI веке, роман на идише — «Субботние спички» прозаика, поэта и драматурга Михаила Фельзенбаума — это опять, в наших, что называется, лучших традициях, произведение на вырост.

Михаил Фельзенбаум — один из самых заметных авторов послевоенного поколения, пишущих на идише. Он родился в 1951 году на Украине, жил в Молдавии, в Бельцах. Печататься начал в 1980-е годы в московском журнале «Советиш геймланд». В начале 1990-х репатриировался в Израиль. Его рассказы и стихи неоднократно публиковались как в журналах, так и отдельными сборниками, пьесы идут в основном в переводе на немецкий, на сценах германских и швейцарских театров. Роман «Субботние спички» был написан уже в Израиле и опубликован тель-авивским издательством «Лейвик-фарлаг» в 2003 году странным тиражом 150 экземпляров. Кроме того, фрагменты из романа печатались в израильском журнале на идише «Топлпункт» («Двоеточие»).

Несмотря на такой «грандиозный» тираж, роман был сразу замечен, прочитан и стал событием в тех не очень широких кругах, где сочетается любовь к идишу и к современной постмодернистской прозе. В романе радовало буквально все — и композиция, и стиль, и живой, свежий, как будто умытый, язык. Теперь возможность разделить эту радость появилась у гораздо большего числа людей — «Субботние спички», слава богу, переведены и изданы на русском языке тиражом, в несколько раз превосходящим тираж оригинального издания[1].

Как-то переводчик «Субботних спичек» — еще один представитель послевоенного поколения писателей, творящих на идише, поэт и литературовед Велвл Чернин — в одном из своих докладов высказал такую мысль. В начале ХХ века у ивритских прозаиков была та проблема, что средствами иврита им приходилось передавать диалог, который в реальности мог бы происходить только на идише или русском, ведь иврит тогда не был разговорным языком. Сегодня, через сто лет, с такой же проблемой сталкиваются пишущие на идише, ведь их герои говорят скорей всего на русском, английском или иврите, но никак не на идише. Соответственно, у писателя есть два выхода: или средствами идиша моделировать иноязычную речь (в конце концов, пушкинский Дон Гуан тоже изъясняется по-русски), или помещать свое повествование в прошлое, когда на этом языке действительно говорили. Михаил Фельзенбаум нашел третий, новый выход из этой коллизии: он поместил своих героев в «нигде и никогда», в условное пространство и время.

Действие романа происходит как бы в Трансильвании и вроде бы в середине XIX века. Но весь хронотоп так подчеркнуто условен, так нереален, что даже у самого неискушенного читателя не возникает соблазна усомниться в его реальности. Достаточно сказать, что сюжетной основой романа служит конец света, происходящий в одном отдельно взятом трансильванском местечке. Уж куда реальней.

На самом деле истинным пространством романа, как и положено постмодернистскому тексту, служит пространство литературы, старой и новой, эзотерической и массовой. Между прочим, никакого противоречия тут нет, вчерашние мистика и эзотерика сегодня сплошь и рядом становятся частью интернациональной попсы. «Еврейским» примером могут служить «Сипурей майсес» («Рассказанные сказки») ребе Нахмана из Брацлава. Но не только литература, еврейская и нееврейская (рядом с именем Рамбама мелькают имена Корнея Чуковского и Милорада Павича), «место прописки» «Субботних спичек». В дело идут массовые стереотипы, современная массовая еврейская, и не только еврейская, культурная мифология.

Вот миф о штетле, вот еврейский фольклор — такой, каким он был усвоен массовой культурой. Вот хазары (как же без них!). Вот старый Каир (интеллигентный читатель, чувствуя прилив самоуважения, вспоминает о генизе). Вот Испания и переселение из нее (все ведь знают, что евреи пришли в Восточную Европу из Испании, и никакой наукой народ не разубедишь — да и зачем?). Вот ученые раввины и благообразные старцы (правда, они чем ближе к концу повествования, тем больше в маразме, но горькая авторская ирония доходит до читателя не сразу). Вот талмудический мидраш об эсхатологической битве Дикого Быка, Шорабора, и Левиафана (а вот это уже стоило бы комментировать, но об этом ниже). За исполинскими фигурами Шорабора и ангела Михаэля, который и устраивает, недаром тезка автора, все это светопреставление, отчетливо проступает «Книга рая» Ицика Мангера, но с ней русскому читателю только предстоит когда-нибудь познакомиться. Что ж, в постмодернизме как в постмодернизме: и цитируемый текст будет прочтен позже самой цитаты. Вот венский роман, то ли Шницлер, то ли вошедший сейчас в Израиле в большую моду (и недавно переведенный на русский) Давид Фогель. И, конечно, венский колорит и добросовестный венский разврат пахнут дымом сигар доктора Фрейда. А вот столь раскрученная в последние годы, и не только в литературе (Милорад Павич), но и в музыке (Горан Брегович), и в кинематографе (Эмир Кустурица) балканская тема. Извольте, страницы романа остро пахнут брынзой, кровью, и старый добрый валашский господарь Влад Цепеш, он же Дракула, тоже тут как тут. Автор свободно черпает свой материал то в мелодрамах во вкусе мексиканских сериалов, то в мещанских городских романсах: из них пришла в «Субботние спички» столь популярная в жестоких романсах тема инцеста. Для насмешливого взора автора нет ничего святого, и ничего грешного. Пастух Бенедикт, пьяница и бабник, оказывается предтечей Мессии, Ильей-пророком, и предпоследняя сцена, в которой он держит на коленях мертвое тело своей дочери, тоже явная и дерзкая пародия, но уже не иудейская, а, так сказать, христианская, в которой проступает Пьета — Мать, держащая на коленях бездыханное тело Сына. Кто только не кружится в этом странном хороводе, включая самого автора, уже упоминавшегося ребе Нахмана, Йосефа де ла Рейна (героя старых легенд и любимого персонажа Ан-ского и Башевиса), и даже будущего переводчика этой книги, который тоже мелькает в ней здесь и там (а где — не скажу, прочитаете — сами догадаетесь), став вымышленным персонажем раньше, чем всамделишным переводчиком. И весь этот винегрет, или, точнее, чолнт, приготовлен такой умелой рукой, что только диву даешься насколько разнохарактерные и разноприродные мотивы образуют сквозное художественное единство.

Я не буду обсуждать смысл и цель этого романа; как у всякого значительного художественного произведения, его цель — он сам, его смысл — быть прочитанным. Но все-таки одна из целей этого произведения, не знаю — запланированная автором или нет, очевидна. Этот роман прокладывает новые пути для еврейской литературы, литературы на идише. Это, как сказано выше, роман на вырост.

Субстрат еврейской литературы — в диапазоне от штетла до еврейского колхоза, от Бердичева и Биробиджана до эмигрантского Нью-Йорка — исчез. (Разве что кто-нибудь когда-нибудь напишет роман из жизни современных ультраортодоксальных общин, но и тогда, если следовать правилам реалистического романа, его придется писать на неудобопонятной смеси венгерского идиша и английского.) Колодец вычерпан до дна. Теперь вместо штетла у нас есть его каноническая версия, созданная совокупными усилиями Башевиса, Шагала и «Скрипача на крыше» и принадлежащая в новых повторениях уже массовой культуре. Классический штетл — этнический сувенир, вроде лаптей и кокошника.

Я, боже упаси, не хочу сказать, что идиш умер. И не только потому, что это расхожая глупость, но и потому, что это простая неправда. Но идиш перестал быть языком нейтрального, а не сектантского социума, языком всех слоев общества. Для тех, кто не связан с хасидскими кругами, идиш все больше становится языком сложной культурной игры, в которую вовлечен пусть неширокий, но достаточно рафинированный круг интеллектуалов, в том числе молодежи. Отталкиваясь от понятия «носитель языка», можно сказать, что идишем теперь заражаются не дома и не на улице при естественных контактах, эту бациллу прививают себе сами и вполне сознательно. Именно для этих новых «бациллоносителей» написан роман «Субботние спички». Именно их, среди прочего, порадует изящная языковая игра, где идиш — язык открытый, как никакой другой — блеснет то талмудической цитатой на арамейском, то современным ивритом (один ангел Хашмалиэль, который больно бьет током, чего стоит), то венским немецким, то диалектным молдавским словечком. И все это идиш, идиш, идиш…

Теперь этот роман стал доступен и русскому читателю. В этом огромная заслуга переводчика, Велвла Чернина, который не пожалел труда и сил не только на перевод, но и на его издание. Последнее, к сожалению, очень нелегко. Часто гораздо легче перевести текст с идиша, чем найти для него издателя. Хвалить перевод, выполненный таким опытным и разносторонним литератором, как Велвл Чернин, — ломиться в открытую дверь. Точный и живой перевод Чернина прекрасно передает легкую, как бы танцующую, интонацию прозы Фельзенбаума.

И все-таки перевод «Субботних спичек» не свободен от недостатков, которые, как я уверен, могут быть устранены при переиздании (в том, что оно последует, я тоже почему-то уверен).

Во-первых, промахом выглядит отказ от приведенного в конце романа именного указателя, где с невозмутимой серьезностью перечислены рядом Моше Кордоверо и Чуковский, Раши и Милорад Павич. Дело не в том, что в России все знают, кто такие Чуковский и Павич, — так ведь и Кордоверо с Раши можно найти в интернете одним нажатием клавиши. Дело именно в сознательной игре, затеянной автором.

Во-вторых, перевод несет на себе следы некоторой спешки и досадного отсутствия редактора. Случайные примеры. «Изразцовая (кахлене) печь» переведена как «выбеленная (калхене) печь». Я не допускаю мысли, чтобы такой переводчик, как Велвл Чернин, не знал значения этих слов, просто здесь нужна была пара редакторских глаз. «Перстовую скалу» я бы перевел как «скала Палец», так по-русски часто называют скалы. Есть и другие, как говорят переводчики, «блохи». Во всяком случае, не было еще на свете перевода, которому бы повредил редактор, и «Субботние спички» тут не исключение.

В-третьих, обидно, что книга издана какой-то никому неведомой московской рекламной фирмой. Стоило бы попытаться издать ее в серьезном издательстве, специализирующемся на современной зарубежной литературе. К сожалению, имя Михаила Фельзенбаума широкой читающей публике в России неизвестно, и марка авторитетного издательства была бы для потенциального читателя порукой качества книги, написанной незнакомым автором.

В-четвертых, «Субботние спички» построены на широкой игре ассоциаций, скрытых и явных цитат. Далеко не все они очевидны русскому читателю. Книге необходим комментарий. Понятно, что это утяжеляет издание, лишает его отчасти привкуса игры (анекдоты не печатают с объяснениями), но выхода нет — слишком многое пропадает для неподготовленного читателя.

Но, как уже было сказано, все эти проблемы решаемы, тем более что, я уверен, роман Михаила Фельзенбаума «Субботние спички» ждет долгая жизнь, согретая читательской любовью. Ведь, повторюсь, роман этот — на вырост.