Нас осталось мало, мы да наша боль.

Нас немного, и врагов немного.

Булат Окуджава

В ночь на понедельник 4 августа 2008 года в возрасте 89 лет скончался Александр Исаевич Солженицын. Кажется, после смерти Льва Толстого не было русского писателя, чей уход из жизни вызвал бы столь значительный отклик во всем мире. Вслед за президентом России Дмитрием Медведевым свои соболезнования семье покойного выразил президент Франции Николя Саркози, посредничавший недавно в ходе российско-грузинского конфликта; к нему присоединилась известная своей антироссийской позицией премьер-министр Украины Юлия Тимошенко… О глубоком уважении к покойному заявили представители разных политических партий — от проправительственных едино- и справедливороссов до непримиримого национал-большевика Эдуарда Лимонова. Исключительную значимость этого человека для судеб России призвано запечатлеть решение «Об увековечении памяти А.И.Солженицына», принятое правительством Москвы.

Символично, что имя Солженицына получила улица, сохранявшая с советских времен название Большая Коммунистическая. В отзывах о покойном подчеркивается его исключительная роль в деле разоблачения советского тоталитарного строя, в конечном итоге — в деле разрушения этой политической системы. Об этом говорят и приверженцы коммунистической идеологии — естественно, с глубоким негодованием. Руководитель фракции КПРФ в Московской Городской Думе обратился к прокурору Москвы, указав, что переименование Большой Коммунистической улицы «унижает и оскорбляет чувства и достоинство коммунистов и патриотов нашей Родины», а следовательно, подпадает под определение экстремизма. Александр Проханов считает, что Солженицын «изготовил снаряд огромной разрушительной силы и выстрелил им из американской пушки». По словам Валентина Распутина, Солженицын не остановился «перед Рубиконом, когда война с коммунизмом перешла в войну против национальной России», и способствовал разрушению великой страны[1].

Коллаж Александра Рохлина 

С патриотами, оплакивающими величие советской родины, все понятно. Однако в числе недоброжелателей Солженицына оказались и многие либералы, настроенные вполне антисоветски. Их отношение к покойному напоминает чувство обманутой любви — со свойственными подобной страсти обидой и горечью. После публикации в 1962 году «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицын пребывал в роли кумира либеральной российской общественности. Эта репутация окончательно утвердилась после появления на Западе запрещенной в СССР книги «Архипелаг ГУЛАГ». Выраженный национальный характер позиции Солженицына, его подчеркнутое внимание к судьбам русского народа вызывали самое пылкое сочувствие и некоторую даже экзальтацию. Как писал об этом в своем дневнике 1974 года протоиерей Александр Шмеман, он находился «в удивлении, радостном и благодарственном перед самим феноменом Солженицына. Мне кажется, что такой внутренней широты — ума, сердца, подхода к жизни — у нас не было с Пушкина»[2]. Еще более пафосен был корреспондент Шмемана — Никита Струве, писавший: «Он (Солженицын. — Е.М.) как огонь, в вечной мысли, внимании, устремлении при невероятной доброте, ласковости и простоте. <...> Ум невероятный: он все заранее понимает, даже то, что ему еще не скажешь»[3]. Подобные настроения охватили тогда и многих еврейских авторов, выступивших позднее в качестве критиков Солженицына. Семен Резник, например, «был убежден в том, что по масштабу таланта и стойкости в борьбе против насилия и мракобесия Солженицын соизмерим с Львом Николаевичем Толстым»[4]. Журналистка Элла Грайфер признается: «Александр Исаевич Солженицын был для меня не просто хорошим писателем или плохим философом. По существу, он был для меня РОССИЕЙ»[5].

Присуждение Солженицыну в 1970 году Нобелевской премии было воспринято поклонниками писателя с ликованием. Они необычайно остро переживали все обстоятельства, которые привели к изгнанию Солженицына из Советского Союза, и надеялись, что, оказавшись в вынужденной эмиграции, он использует свой моральный авторитет, дабы сплотить диссидентское движение. Однако, попав в Америку, Солженицын нашел себе совсем другие занятия. Он взялся за перевоспитание западного общества, призывая его отказаться от принципов демократии и базисных гуманистических ценностей ради более высоких — религиозных и нравственных истин. На этом пути Солженицын поучал граждан Франции, сообщая им, что настоящими героями Великой французской революции были боровшиеся против революционного правительства повстанцы Вандеи; объяснял испанцам, сколь многим обязаны они режиму Франко, как раз доживавшему в то время свои последние годы и крайне непопулярному… Но в центре внимания писателя оставалась, конечно же, русская история. Решительно отвергая уже петровские преобразования и все, что связано с судьбой Санкт-Петербурга[6], главные свои усилия Солженицын сосредоточил на развенчании демократической Февральской революции, сокрушившей российскую монархию. Утверждением этого явилось «Красное колесо» — сочинение, которое Солженицын считал важнейшим достижением своей жизни. Старые поклонники «Архипелага ГУЛАГ», с этим мнением несогласные, оказались в опале и были объявлены врагами. Так разошлись дороги Солженицына и российских либералов. О развернувшейся между ними полемике напоминают прогремевшая в свое время работа Солженицына «Наши плюралисты» и ответная статья Андрея Синявского «Солженицын как устроитель нового единомыслия», опубликованная в 1985 году в парижском журнале «Синтаксис».

Либеральным оппонентам Солженицына это размежевание далось нелегко. Один из его старых приятелей — Дмитрий Панин, сидевший с Солженицыным на «шарашке» (изображен в романе «В круге первом» Сологдиным), а затем способствовавший его устройству нормировщиком в Экибастузе, порвал отношения с Нобелевским лауреатом, но хранил при этом молчание и завещал открыть свой архив только через 10 лет после смерти Солженицына. Ему явно было что сказать, только вот говорить очень не хотелось. Другой узник той же «шарашки» — Лев Копелев, выведенный в романе «В круге первом» под именем Рубина, порвал со своим старым другом в 1985 году, но запретил публиковать написанное тогда письмо, которое появилось в «Синтаксисе» лишь полтора десятилетия спустя. Копелеву было неприятно делать достоянием общественности свои претензии к Солженицыну: «Ты и твои единомышленники утверждаете, что исповедуете религию добра, любви, смирения и справедливости. Однако в том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость»[7].

Страсти эти остались достоянием сравнительно узкого круга людей и почти не затронули общего — уважительного — восприятия личности Солженицына в российском обществе. Ситуацию существенно не изменило даже то обстоятельство, что, вернувшись в 1994 году на родину, пророк и учитель великой истины оказался явно не у дел, а его поучения на тему «Как нам обустроить Россию» прозвучали неуместно.

Это относится не только к российской ситуации. Такое впечатление, что в Израиле моральный авторитет Солженицына был даже более высок, нежели на родине. О том, сколь внимательно читали Солженицына в еврейской стране, свидетельствует книга Идо Нетаниягу «Итамар К.». Героиня книги, девушка, воспитанная в социалистическом и атеистическом кибуце, так мотивирует свое решение порвать с окружением и следовать религиозной традиции: «Солженицын однажды написал, что его первый арест, когда он был офицером, научил его многому. Он начал видеть правду»[8]. Стоит особо отметить, что Идо Нетаниягу не принадлежит к числу недавних выходцев из России, он — уроженец Израиля. Его брат — национальный герой страны Йони Нетаниягу, погибший при освобождении еврейских заложников в Уганде. Другой брат писателя — Бениамин Нетаниягу — один из ведущих израильских политиков. Глубокое уважение к Солженицыну является или, по крайней мере, являлось общим убеждением израильской политической элиты. Когда в мае 2001 года оппонент Бениамина Нетаниягу — нынешний президент Израиля Шимон Перес, занимавший в то время пост министра иностранных дел, — оказался с визитом в Москве, он постарался встретиться с Солженицыным. Слово русского писателя было для израильского министра столь значимым, что одно лишь похвальное упоминание Солженицыным тель-авивского журнала «22» гарантировало этому русскоязычному изданию государственную субсидию — впервые за все время его существования.

Но через год после встречи Солженицына и Переса появилась в печати первая часть сочинения «Двести лет вместе», представляющая собой явный выпад против еврейского народа. С такой оценкой либеральной критики были по-своему солидарны и многие русские националисты, приветствовавшие сочинение Солженицына как удар по еврейским позициям, но особую настойчивость проявили именно либералы. Они не ограничились статьями, но посвятили разоблачению «Двухсот лет вместе» несколько монографических сочинений, чей суммарный объем многократно превысил объем солженицыновского двухтомника[9]. Полагаю, что смерть Александра Исаевича должна оборвать данную традицию. Взгляды Солженицына, относящиеся к «еврейскому вопросу», перестают быть достоянием актуальной критики и начинают уходить в область истории. Самое время подвести итоги. Попытаемся это сделать.

***

Следует, прежде всего, отметить, что реакция на «еврейский» труд Солженицына в действительности была крайне неоднозначной. Помимо критиков, обвинивших автора «Двухсот лет вместе» в пропаганде антисемитских воззрений (в националистической версии это звучит как «разоблачение еврейских измышлений»), нашлось немало авторов, которые утверждали, что Солженицын внес бесценный вклад в дело дружбы еврейского и русского народов[10]. В то же время среди публицистов националистической ориентации были и оппоненты, объявившие его предателем русского дела, чуть ли не тайным сионистом. Неоднозначно оценили Солженицына и авторы, выступившие от имени евреев. Среди его поклонников оказался далеко не только Александр Воронель, столь обязанный нобелевскому лауреату за поддержку журнала «22». Перескакивая через годы, укажу на публициста Артура Фредекинда. Уже после смерти Александра Исаевича он выступил в качестве убежденного защитника «жгучей, до боли правдивой прозы» Солженицына, на которую покушаются представители продажной интеллигенции, «вымазанной по уши коллаборацией не только с режимом коммунистов, но и с режимами различных спецслужбистов, прикрывшихся национальными флагами, чтобы выманить помощь как у Европы, так и у Америки»[11]. Особое раздражение Фредекинда вызывают те «национально озабоченные» авторы, которые, как он полагает, совершенно безосновательно обвиняют великого русского писателя-правдолюба в антисемитизме.

Расхождения эти объяснимы отчасти тем, что представители каждой из упомянутых позиций могли (и могут) подтвердить свою точку зрения набором казалось бы безусловно убедительных цитат. В распоряжении тех, кто объявляет Солженицына верным другом еврейского народа, остаются строки, свидетельствующие о несомненном уважении этого автора к сионистскому движению, особо — к личности Владимира Жаботинского. Создается впечатление, что Солженицын в этом отношении даже завидовал евреям. Ему хотелось бы увидеть успех подобного национального движения в русской версии. Естественно, что такая позиция очень раздражает националистических авторов, специализирующихся на разоблачении «всемирного сионо-масонского заговора», по мнению которых представители сионистского движения являются воплощением мирового зла. Пеняют Солженицыну и публицисты, стоящие на позициях классической христианской юдофобии. Им совершенно очевидно, что, отвергнув Христа, еврейский народ оказался под властью дьявола, чем обрек себя на ритуальные мерзости и вполне заслуженное Божье наказание.

Однако Солженицын не допустил ни одного критического замечания в адрес еврейской религии. Пока евреи остаются евреями, особенно в тех случаях, когда они уезжают в Израиль, у Солженицына с ними споров нет. Проблемы начинаются, когда речь заходит о евреях, пребывающих в России и участвующих в российской истории. Как свидетельствует Александр Шмеман, Солженицын, признавая роль Израиля в качестве важнейшего союзника России, уже с давних времен был непримиримо враждебен тому, что он называл «“еврейским духом” нашей интеллигенции» и «еврейской идеологией»[12]. Явно желая подсластить пилюлю, в книге своей Солженицын представил эти взгляды в виде будто бы предельно объективной и далекой от какого-либо пристрастия «срединной линии», которая должна примирить евреев и русских — через признание обеими сторонами своих грехов и взаимное покаяние. При этом еврейское покаяние предполагается и в тех случаях, когда евреи становились жертвами погромов, и когда они оказывались между жерновов дискриминационного российского законодательства. Каждый раз находится множество обстоятельств, которые позволяют Солженицыну войти в положение российских администраторов, ограничивавших права еврейских подданных. У евреев обнаруживаются грехи, которые, как утверждает Солженицын, просто провоцировали подобные действия. Есть свои оправдания и для погромщиков. Никак не могли евреи сохранять необходимого достоинства и спокойствия, пока их избивали и убивали. Не говоря уже о том шуме, который они поднимали после погромов в печати. Занимали тем самым крайне неконструктивную антигосударственную позицию — совсем как представители партии кадетов, которых Солженицын решительно осуждает.

В общем, не просто все со «срединной линией». С одной стороны, Солженицын декларирует множество прекрасных истин, как будто бы свидетельствующих о его уважении к еврейскому народу, и эти замечания необычайно вдохновляют тех, кто верует в гуманистические основания «Двухсот лет вместе». В то же время, в тексте данного сочинения можно найти обвинения евреев в различных прегрешениях — обвинения, которые воспроизводят известные положения антисемитской публицистики. Тут и спаивание русского народа, и страсть к незаконному обогащению, и нежелание защищать Россию с оружием в руках, и разрушительная революционная активность, и даже то, что во времена польского владычества на Украине евреи якобы пользовались правом сдавать в аренду верующим православные храмы…

Впрочем, Солженицын избегает наиболее одиозных аргументов «черносотенного» характера, предпочитая им ссылки на солидных и уважаемых авторов. Он устраивает своеобразные «игры с цитатами», благодаря которым вполне сочувственные по отношению к евреям заявления преобразуются в нечто совсем иное — прямо противоположное по смыслу. Солженицын препарирует таким образом Глеба Успенского, Короленко, исследования множества историков — от Юлия Гессена до Геннадия Костырченко[13]. В том же ряду и различные документы, включая материалы Думских комиссий и полицейские отчеты. В результате подобных операций многие события искажаются в изложении Солженицына самым невероятным образом. Например, история чудовищного Белостокского погрома превращается в рассказ о бунте анархистов, которых усмиряли доблестные российские войска, оклеветанные впоследствии бессовестными либералами.

Изобретательность невероятная. То обстоятельство, что, несмотря на все притеснения, еврейские подданные России все-таки выживали и умножали свою численность, выдается за сознательное благодеяние российской власти. Даже в скандальном деле Бейлиса умудрился Солженицын найти повод, чтобы упрекнуть евреев в неблагодарности к имперской администрации, которая, хотя и попыталась навесить на еврейский народ обвинение в ритуальной кровожадности, сделать этого все же не смогла. Солженицын хотел бы, чтобы евреи восприняли в качестве милости и репрессивные действия российской армии, изгонявшей их из своих домов в ходе Первой мировой войны, — ведь таким образом фактически разрушалась черта оседлости. Помимо всего прочего, автор «Двухсот лет вместе» решительно не может понять, почему после зверских погромов, устроенных на Украине частями Белой армии, евреи не встали как один человек в поддержку Белого движения. Ведь самим же лучше было бы.

Автор, прославившийся своим разоблачением системы ГУЛАГа, не останавливается и перед тем, чтобы переписать по-своему воспоминания узников сталинских лагерей. Так, один из них, Семен Юльевич Бадаш, в своем письме к Солженицыну заявил: «Использовав цитату из моей книги “Колыма ты моя, Колыма”, большинству Ваших читателей недоступную в виду того, что она была издана только один раз мизерным тиражом, почти 20 лет назад (Нью-Йорк, “Эффект” 1986), Вы придали моим словам смысл, противоположный истинному, оболгав меня и народ, к которому я имею честь принадлежать»[14]. На фоне подобных обвинений декларированные Солженицыным общие заявления о глубоком уважении к еврейскому народу как-то забываются.

После публикации «Двухсот лет вместе» особо рьяные критики упрекали Солженицына в расчетливой конъюнктурности — уверяли, что теряющий популярность писатель будто бы решил привлечь к себе общественное внимание с помощью запрограммированного скандала. Это обвинение, конечно же, ложно. Солженицын во всех случаях оставался человеком принципиальным, и «еврейский вопрос» был для него темой важнейшей. Это тайная заноза, которая беспокоила его всю жизнь. Даже суровый шрам на лице Солженицына, казавшийся его поклонникам напоминанием о лагерных испытаниях, в действительности был приобретен нашим героем еще в школьные годы — после драки, которая вспыхнула, когда Саша Солженицын оскорбил своего еврейского одноклассника. Все мы родом из детства. Варлам Шаламов вспоминал, как наставлял его отец-священник, разрешая принимать у себя дома «всех кроме антисемитов», как объяснял он у здания вологодской синагоги, что «это дом, где молятся люди другой веры, что синагога это та же церковь»[15]. Такое впечатление, что Солженицын вступал в жизнь с другими наставлениями. По этой причине, когда он и Шаламов оказались в ГУЛАГе, впечатления их разошлись самым решительным образом. То, на что просто не обратил внимания создатель пронзительных «Колымских рассказов», для автора «Двухсот лет вместе» оказалось едва ли не самым важным. По признанию Солженицына, его доводил до исступления вид устроившихся на «блатные» должности еврейских «придурков». Любопытная оговорка — сознанием своим Солженицын понимал, что евреи не отличались в этом отношении от людей прочих национальностей, включая и русских: «Но ведь и русские придурки поступали также безудержно, безумно!» Однако сердце говорило другое:«Да. Но внутри всякой нации это воспринималось социально, вечное напряжение: богатый — бедный, господин — слуга. Когда же “командиром над жизнью и смертью” выныривает еще и не свой — это ложится довеском тяжелой обиды. <…> Это врезалось неизгладимо»[16]. Откровенность, свидетельствующая о своего рода умопомрачении. При сравнении лагерных рассказов Солженицына с воспоминаниями С.Ю.Бадаша становится понятным, что автор «Двухсот лет вместе» усматривал еврейское засилье в тех ситуациях, когда евреи были в явном меньшинстве, а во многих случаях просто приписывал им так возмущавший его «изобретательный эгоизм».

В восприятии Солженицына деятельность евреев, точнее говоря российских евреев, неизменно обращает на себя особо пристрастное и, как правило, неприязненное внимание. В своем стремлении утвердить истинно русскую идеологию он не оставил в покое даже Бориса Пастернака, страстно доказывая, что тот «не имеет никакого отношения к России»[17]. Впрочем, в двухтомнике Солженицын об этих своих воззрениях промолчал и ограничился сведением счетов с Александром Галичем. Запечатленное в песнях Галича отвращение к хамству, злобе, агрессивному конформизму советских обывателей автор «Двухсот лет вместе» считает возможным объяснить лишь патологическим озлоблением против русского народа. Солженицын уверяет, что это чувство было органически присуще еврею Галичу, принявшему, к слову сказать, крещение от отца Александра Меня. Как говорят в подобных ситуациях герои суровых американских детективов, «без комментариев».

Особо хочется указать на один специфический личный момент. Пикантность ситуации в том, что, обвиняя заключенных евреев в стремлении занять разного рода «блатные» должности, сам Солженицын именно такие должности в лагере и занимал. Во время своего пребывания на строительстве дома у Калужской заставы в Москве он был сначала заведующим производством, потом нормировщиком. Нормировщиком оказался и в Экибастузе. Лагерный опыт Бадаша, которого наш автор упомянул в качестве одного из евреев, занявших в лагере типичную для представителей этой нации привилегированную позицию (около двух месяцев он продержался на должности санитара), был куда более суров. Как пишет Бадаш в своем письме, обращенном к Солженицыну: «Из 8 лет заключения, 7 лет Вы ни разу не брали в руки ни пилы, ни лопаты, ни молотка, ни кайла. Я хорошо помню, как в одной из бригад, на морозе со степным ветром таскал шпалы и рельсы для железнодорожного пути в первый угольный карьер — такое не забывается! А Вы все рабочее время грелись в теплом помещении конторки»[18]. После этого замечания лучше понимаешь слова Шаламова, утверждавшего: «Солженицын лагеря не знает и не понимает»[19].

Похожая ситуация и при описании еврейского участия в Великой Отечественной. Великодушно отвергая антисемитские сплетни о массовом уклонении евреев от военной обязанности, Солженицын возвращается к той же клевете, уверяя, что, оказавшись в армии, большинство представителей этой ненадежной нации старались устроиться подальше от линии фронта — где-то во втором эшелоне. Также как и в случае с лагерными «придурками», Солженицын приписывает евреям то, что являлось достоянием его собственной биографии. Во время войны он командовал батареей звуковой разведки, находившейся на вполне безопасном расстоянии от линии огня. При этом Солженицын знать ничего не желает о воинской доблести евреев, засвидетельствованной как исключительно высоким уровнем потерь среди еврейских солдат, так и соответствующей статистикой наград. Данные эти общедоступны, но Солженицыну они не интересны. Не вписываются в его рассуждения.

Тот самый случай, когда страсть выше разума. Впрочем, даже самая истовая одержимость не может оправдать сознательного двуличия. В 2000 году под именем Солженицына в городе Славянск было опубликовано откровенно антисемитское сочинение «Евреи в СССР и будущее России», написанное, как сообщал издатель, еще в 1968 году. Солженицын решительно отверг свою причастность к данному труду, тем не менее преемственность несомненна: «Примерно пятая часть этого “апокрифа” потом оказалась дословно воспроизведенной во второй части книги “Двести лет вместе”»[20]. Очень некрасивая история. Приходится констатировать, что герой-правдолюбец, призывавший весь мир «жить не по лжи», позволял себе банально лгать. Это относится и к 2000 году, когда Солженицын отказывался от собственного авторства, и к 1968‑му, когда, собирая материалы для «Архипелага ГУЛАГ» и заигрывая с западной общественностью, он скрывал работу, содержание которой могло бы его с этой общественностью рассорить.

Понятно, что публикация «Двухсот лет вместе» является для Солженицына поступком закономерным. Тем самым реализовал он давнее свое желание, высказался о том, что томило еще со школьных лет. Стоит, однако, отметить, что в последние годы наш герой смягчил свои противоеврейские убеждения. Не берусь определить, тактический ли это был ход, результат искренней идейной эволюции или же и то и другое вместе. Как бы там ни было, пресловутая «срединная линия», столь шокировавшая либералов своим антисемитским душком, в рамках биографии Солженицына видится определенным достижением. В 1968 году настроен он был по отношению к евреям много более жестко. Эволюция взглядов прослеживается даже при переходе от первой части «Двухсот лет вместе» ко второй. Предисловие ко второй части просто нафаршировано множеством самых комплиментарных по адресу евреев замечаний. Впрочем, в дальнейшем появляются в этой книге совсем другие строки, в том числе и истерические обличения еврейских «придурков», которые Солженицын перенес в свой позднейший труд из «откровенного» сочинения 1968 года. Солженицын явно верил в то, что комплименты, которые он щедро расточал в адрес еврейских читателей, непременно заставят их согласиться со всем прочим.

Как писал об этом Александр Шмеман, «Толстой переписывал Евангелие. Солженицын переписывает Россию»[21], и в этой — переписанной Солженицыным — России нет места даже Петру Великому и городу с именем Санкт-Петербург. Что уж после этого говорить о евреях. Все, связанное с их присутствием, оказывается в понимании Солженицына либо вредоносным, либо ненужным, лишним. Аргументы, обосновывающие данную позицию, сами по себе основываются на домыслах и подтасовках, но она органично вытекает из общих воззрений нашего героя, мечтавшего об очищении русского мира от всего, что он считал чужеродным и заимствованным. Заодно Солженицын отверг и достижения западной цивилизации, которая принесла в историю идею еврейского равноправия. Идею еврейского государства нашему герою принять было проще — здесь его ничто не смущало, напротив. Неслучайно так легко нашел он общий язык с израильским министром.

По убеждениям своим Солженицын принадлежал к числу так называемых «консервативных революционеров». Явление это самого общего характера и известно в различных модификациях — от классической немецкой традиции, представленной Оскаром Шпенглером, Мёллером ван ден Бруком, Эрнстом Юнгером, до японца Юкио Мисимы и иранца Хомейни. Последнего в своей характеристике Солженицына с полным основанием вспоминал Владимир Войнович, назвавший нашего писателя «русским аятоллой». Русской спецификой данной традиции является ее православно-крестьянский акцент и подчеркнутый морализм. Сейчас это уже как-то забылось, но обида либералов на Солженицына не многим отличается от того скандала, который разгорелся на исходе 1980-х в связи с выступлениями «писателей-деревенщиков». Эти кумиры либеральной общественности шокировали тогда своих многочисленных поклонников пылкой нелюбовью к евреям, а в конце концов — в случае Валентина Распутина и Василия Белова — перешли от осуждения сталинского террора против крестьян к союзу с коммунистическими наследниками Сталина. В том же ряду и первый претендент на роль всероссийской совести — Федор Михайлович Достоевский, сочетавший свои проникновенные рассуждения о невозможности построить земной рай на слезе одного только невинного ребенка с самыми уничижительными замечаниями в адрес угнетавшихся российским государством евреев и поляков. Ему же принадлежит провидческое предложение «обустроить Россию», очистив Крым от татар. Каким образом непримиримый морализм сочетается с осуждением целых народов и подобной «прагматикой», рассуждать не берусь. Вопрос скорее для психиатров. Существенно, что прекрасно сочетается.

***

Подводя итоги, можно сказать, что литературный талант не отменяет крайне сомнительных, даже откровенно реакционных политических убеждений, так же как убеждения эти не отменяют таланта. Например, выдающийся американский поэт Эзра Паунд столь увлекся фашистской идеологией, что работал на радио Муссолини. Мисима покончил с собой, выполнив обряд сэппуку (харакири), когда провалилась его попытка осуществить в Японии военный переворот, но писателем он был блистательным. Реальный кандидат на Нобелевскую премию — совсем как Солженицын.

Действительность не вписывается в однозначную черно-белую гамму, и во многих случаях достоинства человека органически связаны с его недостатками. Без готовности играть в чужие игры и прибегать к разного рода хитростям Солженицын не смог бы донести до западного мира свое послание о преступлениях сталинского режима. Шаламову, при всем его таланте, сделать подобное не удалось. Он был для этого слишком бескомпромиссен — не мог напечататься в Советском Союзе и получить необходимую известность. Выступление большинства диссидентов против коммунистического режима представляло собой не политическую акцию, а, скорее, некий нравственный поступок. Говорили не потому, что надеялись кого-то убедить или победить — невыносимо стыдно было молчать. С Солженицыным все оказалось иначе. Мощная, хотя и на редкость противоречивая личность. При всех его тактических хитростях был исключительно самоотвержен, просто маниакально одержим своими идеями. Всю жизнь бодался с дубами и один раз даже победил. Теперь его грехи и подвиги оценивает Высший Судия, и могу лишь присоединиться к Шимону Пересу, который завершил свои воспоминания о встрече с Солженицыным пожеланием: «Да хранит Господь душу его»[22].

Что же касается еврейской темы, на свете было немало талантливых людей, недоброжелательно относившихся к евреям, и я не вижу в этом какой-то особой проблемы. Восхищаясь «Анной Карениной», совсем не обязательно проповедовать, по примеру Льва Толстого, принцип ненасилия и придерживаться вегетарианской диеты. Дети, с увлечением читающие о приключениях Маугли и Рикки-Тикки-Тави, ничего не знают о британской колониальной империи, страстным патриотом которой был Редьярд Киплинг. Поклонникам таланта Мисимы нет необходимости сочувствовать принципам того феодально-милитаристского режима, который Мисима хотел установить в Японии. В общем, не обязательно менять свою сексуальную ориентацию для того, чтобы оценить достоинства музыки Чайковского, прозы Уайльда, поэзии Рембо, Верлена или, например, Клюева. То же с «еврейским вопросом» — и музыкой Вагнера, живописью Дега, литературным наследием Гоголя, Достоевского, Розанова... Наследуя этим русским писателям, Солженицын был фатально пристрастен в освещении «еврейского вопроса», но его литературное дарование и исключительная роль в истории России вполне бесспорны. На том и остановимся.