Александр Воронель. Мир как воля и представление. Дружба народов, 2011, № 11

Рассуждения главного редактора израильского журнала «22» на неисчерпаемую тему: «кризис демократии». Основная мысль: «Любые изменения болезненны для какой-нибудь части населения. Особенно болезненны они всегда для той части, которая не склонна (или чаще не способна) к ним приспособиться», а потому политики вынуждены прибегать либо к насилию, либо (в демократических странах) ко лжи. Несомненно, это можно было высказать куда короче, без навязчивых автобиографических экскурсов, создающих впечатление старческой болтливости. Один пассаж ныне, в начале 2012 года, вызывает лишь горькую усмешку:

Тот же Менахем Бегин, вопреки своей идеологии, сопротивлению старых соратников и обоснованным сомнениям, принял решение о мире с Египтом, который, худо-бедно, держится уже почти тридцать лет и, похоже, президент Мубарак теперь становится чуть ли не одним из вернейших союзников Израиля...

Евгений Беркович. Томас Манн в свете нашего опыта. Иностранная литература, 2011, № 9

Фрагменты из будущей книги, посвященной противоречивым аспектам отношения немецкого классика к евреям. Материал и в самом деле богатый. В двадцатилетнем возрасте Томас активно сотрудничает в антисемитском издании; в двадцать девять женится на еврейке — чтобы, несмотря на латентную бисексуальность, счастливо прожить с ней всю жизнь; в тридцать — пишет рассказ «Кровь Вельзунгов», где в карикатурном виде изображает своих еврейских свойственников; еще два года спустя появляется статья «Решение еврейского вопроса», в которой автор именует себя «убежденным и без тени сомнения филосемитом» — и в то же время, в полном соответствии с распространенными стереотипами, сообщает: евреи — «безусловно деградировавшая и обнищавшая в гетто раса».

Противоречия продолжаются и дальше — вплоть до следующего скандального пассажа из дневников: «Возмущение против евреев могло бы найти у меня понимание, если бы утрата контроля со стороны еврейского духа не была столь рискованной для духа немецкого и если бы не немецкая глупость, с помощью которой меня стригут под ту же гребенку, что и евреев, и изгоняют вместе с ними» (запись датирована 20 апреля 1933 года). Трудно сказать, для кого этот пассаж обиднее — для евреев или для немцев, но, несомненно, на первом месте здесь ошеломляющий эгоцентризм.

Разумеется, задача не в том, чтобы «осудить» писателя, тем более что контекст, в котором проходили его метания, предельно сложен. Беркович вполне оправданно вспоминает о некоторых еврейских организациях Германии, в 1933 году пытавшихся «примириться» с Гитлером и даже демонстративно поддерживавших его приход к власти. Или о том, что математик и коллекционер Альфред Прингсхайм, тесть Манна, был спасен благодаря покровительству невестки Рихарда Вагнера. В известном смысле, антисемитизм великого композитора был столь же противоречив, как и «филосемитизм» Манна.

Следующей темы, пожалуй, стоило бы коснуться поподробнее: восприятие евреев как отдельной расы, чуждой арийцам, которое привлекает внимание Берковича даже в «филосемитских» текстах немецкого писателя. В начале прошлого века оно было характерно отнюдь не только для европейских авторов (и русских тоже — вспомним «Штемпелеванную культуру» Андрея Белого), но и для еврейской публицистики, причем совсем не маргинальных ее представителей — прежде всего Жаботинского, и в 1934 году призывавшего не отказываться от расового мышления «только потому, что в Нюрнберге им злоупотребили». И это — еще один мрачный парадокс.

Тадеуш Слободзеняк. Одноклассники. Пьеса. Иностранная литература, 2011, № 10

Едвабне — один из самых драматичных эпизодов новейшей польской истории. 10 июля 1941 года «еврейский вопрос» в этом городке был окончательно решен исключительно силами местного населения — под присмотром и с одобрения оккупационных властей, но без их прямого участия. Признание и осознание этого факта стало для современной Польши важным испытанием, тем более серьезным, что еврейской общины там почти уже нет, а народный антисемитизм по-прежнему жив. Для интеллигенции страны осмысление Едвабне оказалось еще и ударом по мифу о вековой благородной жертвенности польского народа, апогеем которой явилась Вторая мировая война.

Понятно, что пьеса Слободзеняка — не единственное литературное произведение, посвященное событиям в Едвабне. И все же это произведение в своем роде необычное, шокирующее. Даже о трагической вине соотечественников можно рассказать по‑разному. Можно противопоставить «плохим» полякам — «хороших», честных, смелых, антифашистов, интернационалистов. Для равновесия можно вывести «плохих» и «хороших» евреев.

В пьесе Слободзеняка не хорош, в общем, никто. Все одноклассники не без греха — и это еще мягко сказано. Тот, кто проявил доблесть в одном из явлений — «уроков», в следующем того и гляди окажется подлецом. Расправа с евреями — лишь эпизод «всеобщей истории бесчестья». Зигмунт, отъявленный негодяй, в 1939–1941 годах — агент НКВД, потом — главный полицай и организатор погрома, потом, в 1945-м, — провокатор, потом, на короткое время, — заключенный, а с 1956-го — член ПОРП, лишь немногим хуже «праведника мира» Владека, спасшего любимую им еврейскую девушку, женившегося на ней… и промучившего ее всю жизнь. Или Зоси, которая спрятала Менахема — а его ребенка спасти не рискнула, испугалась. Или самого Менахема, ставшего после войны следователем госбезопасности. Ощущение такое, что все одноклассники, выжившие в дни войны, прокляты. Судьба мстит им, лишая смысла их существование и обрывая жизнь их детей. Единственное исключение — Абрам Пекарь, уехавший в Америку еще до войны, ставший раввином, пишущий на родину растерянные письма, плохо понимающий, что там происходит, и умирающий уже в новом тысячелетии в окружении бесчисленного потомства. Увы, ответа на вопрос о смысле случившегося не знает и он…

Антонио Муньос Молина. Сефард. Фрагмент романа. Иностранная литература, 2011, № 12

В опубликованной части книги обращает на себя внимание следующее место:

Изгнание евреев представлялось столь же важным деянием католических королей, как победа над маврами в Гранаде, а по мудрости не уступало решению поддержать Колумба; на страницах нашей школьной энциклопедии нечестивцы были изображены с крючковатыми носами и заостренными книзу ушами, им, нечестивцам, приписывалась такая же черная зависть, как и всем прочим заклятым врагам Испании… Когда мальчишками мы дрались на улице и один плевал в другого, ему всегда кричали: «Еврей, ты плюнул в Господа».

Это происходит в католической стране, из которой еврейский дух был изгнан (королевскими указами и кострами инквизиции) столетия назад, но которая растворила огромный, полумиллионный еврейский субстрат (сам каудильо Франко особенно не скрывал своего происхождения от марранов); которая во время Второй мировой войны, будучи союзницей Германии, тем не менее неофициально предоставляла приют или по крайней мере транзит тысячам еврейских беженцев с занятых Рейхом территорий…

Замечание переводчикам: «католическую королеву» Кастилии, поддержавшую Колумба и изгнавшую из Испании евреев, по-русски принято именовать Изабеллой, а не Елизаветой.

Маша Рольникайте. Продолжение неволи. Звезда, 2011, № 9

Героиня рассказа — бывшая узница концлагеря, еврейка, вернувшаяся в Литву из Польши. Все родные и друзья погибли (одна подруга осталась, литовка Альбина). Голод, нищета, одиночество. Начало рассказа замечательно своей достоверностью — как и другие произведения Рольникайте, написанные на автобиографическом материале.

Затем появляется Яковас Коганас, человек трагической судьбы: попал в немецкий плен, выдал себя за грузина, выжил, после освобождения не прошел фильтрацию, угодил уже в советский лагерь… В конце рассказа он пытается бежать в Польшу и снова попадает в лапы НКВД. Надо признаться: история Коганаса, как и рассказ Альбины про депортации и прочие страдания литовского народа в довоенные и военные годы, грешит иллюстративностью. Как будто автор уникальных книг про гетто захотела доказать (кому?) свою ненависть также и к сталинизму. На глазах меняется даже стилистика. Герои начинают говорить языком публицистических статей:

— А вас не коробит, что после всего этого, даже теперь… Я имею в виду отношение к нам… — Он явно чего-то не договорил. Только вздохнул. — Ведь даже наших убитых лишают национальности. Вы нигде не прочтете и не услышите, что расстреливали и сжигали в печах крематориев евреев. Просто абстрактных советских граждан. Хотя только евреев убивали за национальность. — Он пристально посмотрел на нее, словно решая, продолжать ли. — Надеюсь, что могу с вами быть откровенным. Это политика. Официальное отношение к нам.

Леонид Столович. Русско-еврейский феномен в русской культуре. Звезда, 2011, № 11

Риторическое упражнение на тему, коей посвящено уже множество пухлых томов. Решительно невозможно понять, зачем автору вздумалось в очередной раз сообщать читателям, что «в недалекие от нас времена русскую культуру обогатили Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Мераб Мамардашвили, Геннадий Айги и немало других “инородцев” по своему этническому происхождению. Евреи находятся в этом ряду. Двести лет вместе не оказались бесплодными. Марк Антокольский, Исаак Левитан, Антон Рубинштейн еще в позапрошлом веке прославили русское искусство…» — и так далее в том же духе. Еще загадочнее: зачем почтенному журналу потребовалось этот текст печатать?

Единственное авторское «ноу-хау» — предложенная им своеобразная классификация. Кроме еврейских писателей, живших в России (тут все более-менее ясно, решающим фактором является язык), и русских писателей еврейского происхождения (здесь все сложнее: в одну графу попадают Пастернак и Бабель, чьи отношения с собственными еврейскими корнями были, мягко скажем, различны), нам предлагаются еще два подразделения: писатели еврейско-русские и русско-еврейские. И чем же первые отличаются от вторых? Еврейско-русские — это Жаботинский (ну да, понятно), Фруг… А в списке русско-еврейских рядом с философом Аароном Штейнбергом значится юморист Игорь Губерман. Даже странно все это комментировать.

Общее ощущение: дилетантизм (общекультурный, но и в собственно еврейских вопросах тоже) и попытка изобрести велосипед.

Александр Мелихов, Дмитрий Травин. Нация хочет гордиться собой. Звезда, 2011, № 12

Тема диалога двух петербургских литераторов — наступивший в Европе кризис мультикультурализма и его проекция на российские реалии.

Травин отмечает: «Проблема мультикультурализма в понимании западноевропейцев — это проблема того, как вписывается в жизнь старой христианской культуры поведение выходцев из разных стран Азии и Африки. Турки не жили исконно на территории Германии, арабы — на территории Франции… В российском случае аналогии можно проводить с выходцами из Средней Азии или Закавказья (которые теперь живут вне нашей страны), но не с жителями Северного Кавказа. Этот регион Кремль решил насильно оставить в составе России, несмотря на отчетливое понимание того, что между русскими, с одной стороны, и чеченцами, ингушами, народами Дагестана — с другой, существуют колоссальные культурные различия». Поэтому-де руководители России и не могут отказаться от мультикультурализма: чтобы не вызвать раздражения своих избирателей — и представителей русского большинства, и этнических меньшинств — им приходится «маневрировать». Судя по всему, выход публицист видит в том, чтобы отказаться от «насильственного удержания Кавказа».

К евреям это, разумеется, прямого отношения не имеет. О евреях вспоминает Мелихов, склонный осторожно отстаивать «имперские» ценности («Когда большевиков не пугало обилие “инородцев” в правящей элите, это и была имперская политика, а принудительная сталинская русификация — это была типичная политика становления национальных государств»). Противопоставляя относительную толерантность империй «ассимиляционному напору» национальных государств и доказывая эффективность этой самой толерантности, писатель приводит в пример еврейскую общину России. Как только исчезло давление государства и стало возможно, «ничем не рискуя, поклоняться собственным героям, оплакивать собственных мучеников, праздновать собственные праздники и открывать собственные национальные рестораны», ассимиляция не ослабела, а наоборот — «двинулась стахановскими темпами». Как же относится к этому автор «Исповеди еврея»? А вот как: «Жаль, конечно, что Россия потеряет еще одну яркую краску в своей многонациональной радуге, однако и одним источником напряжения тоже станет меньше». А уж если евреев на земле совсем не останется, какой источник напряжения разом исчезнет!

Сергей Костырко. Кабаков в Старом порту Тель-Авива. Знамя, 2011, № 9

Находясь в Израиле — в гостях у художника Михаила Гробмана, автор читает монографию Ильи Кабакова, с опозданием знакомится с его творчеством и отдает ему должное, а также гуляет по тель-авивскому Старому порту, который ему тоже чрезвычайно нравится. Сущностная связь между художником-концептуалистом и тель-авивской городской достопримечательностью, однако, так и не проясняется.

Григорий Никифорович. Иудео-христианство писателя Фридриха Горенштейна. Знамя, 2011, № 9

Автор задает осмысленный и уместный вопрос: «…может ли жесткий взгляд еврейской Библии на человека — без скидок на то, что твои грехи уже заранее искуплены Спасителем, — служить нравственным путеводителем для писателя, работающего в литературе, неразрывно связанной с христианской традицией?» Ответ, однако, грешит тривиальностью: «…в мироощущении Фридриха Горенштейна христианская и иудаистская традиции неразрывно переплетаются и сливаются — одна непосредственно вытекает из другой».

Примечательно, что Горенштейн, судя по приведенным цитатам, предпочитал употреблять чуждое русской языковой традиции выражение «Старый Завет». Похоже, слово «Ветхий» он считал уничижительным. Эта мелкая деталь характеризует автора «Псалма» как типичного шестидесятника. Огромный кругозор и интуиция сочетались у него, как и у многих его сверстников, с поверхностностью познаний.

Лев Бердников. Дресс-код и самовластье. Нева, 2011, № 8

Популярная статья производит приятное впечатление своей основательностью — автор делает подробные экскурсы в историю еврейского костюма. Он сопоставляет два эпизода из истории российской государственности: знаменитую принудительную европеизацию костюма при Петре I и «драконовские» законы Николая I, запрещавшие евреям носить традиционную одежду. В последнем случае запрещались не только меховые шапки, длиннополые кафтаны и т. д., но даже ермолки (их разрешалось носить только в синагогах) и пейсы. Женщинам запрещалось брить голову. Интересно, как это мотивировалось: «Не имея ничего общего с религиозными учреждениями [евреев], одежда сия есть древняя польская, которую поляки, изменив во время разных политических переворотов, сохранили евреям для отличия их от господствовавшего народа. Сие вредное отличие в одежде полагает резкую черту между коренными жителями и евреями и, так сказать, отталкивает их, как народ презренный, от всякого сообщения с христианами». То есть законодатели о самих же евреях и заботились. Разумеется, еврейские просветители, маскилим, именно так «дресс-код Николая I» и восприняли, а потому всячески его приветствовали. Основная масса евреев это нововведение саботировала как могла…

Денис Соболев. Четырнадцать сказок о Хайфе. Главы из романа. Нева, 2011, № 8

Новая книга писателя и культуролога, родившегося в 1971 году в Ленинграде и живущего в Хайфе. Ма́стерская, очень культурная проза — совершенно чуждая, на уровне сюжетов и аллюзий, чего бы то ни было русского или русско-еврейского. Прекрасное чувство истории любимого города, ее текучести, связи с историей Израиля и мира. Ибн Габироль, пират-сефард Якоб Куриэль и английский архитектор Джеймс Харрингтон, события многовековой и полувековой давности, арабские шейхи и современные израильские интеллектуалы с их сложными переживаниями — все это переплетено между собой и составляет ткань новелл-притч, полуфантастических-полуреалистических.

Если говорить о реализме — то, вот, например, замечательное в своей язвительной отчетливости описание Израиля 1970–1980-х годов (известного автору, разумеется, лишь понаслышке):

…оказалось, что в этой так быстро изменившейся стране стремление к миру может являться и товаром, и залогом карьеры гораздо более надежным, нежели воинственные лозунги. В конечном счете эти лозунги были оставлены тем, кого можно было за них презирать. Быть бедным стало не только стыдно, теперь бедные еще и превратились в “фашистов”. <…> Впрочем, если у бывших бедных вдруг оказывалось много денег, им обычно прощалось, что когда-то они были бедными, и их больше не считали фашистами; но именно поэтому для демократии и было лучше, чтобы бедные оставались бедными — или хотя бы ненавидели всех тех, кто не был на них похож.

Увы, европейский лоск этой прозы имеет свою оборотную сторону: она производит впечатление очень хорошего перевода с очень хорошего иноязычного оригинала. Но — перевода.

Лев Бердников. Главный самоед империи. Нева, 2011, № 10

Еще одна популярная статья живущего в Лос-Анджелесе литератора, на сей раз — про крещеного сефарда Яна Лакосту, шута, а затем главного «церемониймейстера увеселений» при дворе Петра Великого и Анны Иоанновны. К сожалению, Бердникову часто изменяет нейтральный тон, и он начинает заниматься апологетикой — и своего героя, и еврейского народа в его лице:

Историк С.Н.Шубинский, характеризуя Лакосту, замечает: «Свойственная еврейскому племени способность подделаться и угодить каждому доставила ему место придворного шута». Думается, однако, что Петр обратил на него внимание не за эти качества (присущие, кстати, не только евреям, но и всему роду человеческому), а, напротив, — за бескомпромиссность и прямоту. Он был исполнен достоинства…

Не удержался автор и от соблазна начать статью расхожей шуткой про «еврея-оленевода», которую он почему-то приписывает покойному Александру Лебедю (на самом деле известный политик 1990-х лишь процитировал общеизвестный анекдот).

Исаак Шапиро. Женщины, ангелы, дети. Рассказы. Нева, 2011, № 11

Автор — родом из Винницы, но много лет живет на Земле обетованной. Проза в «хемингуистском» стиле. Не особенно содержательные, но интересные бытовые зарисовки: Юг (в том числе Одесса), Ленинград… На общем фоне выделяется (в худшую сторону) претенциозный рассказ про тетю Варю из кафе, к которой явился необычный посетитель — плотник Иешуа из Израиля.

Антонина Пирожкова. Воспоминания. Октябрь, 2011, № 9, 12

Антонина Николаевна Пирожкова — жена Исаака Бабеля, много сделавшая для издания его наследия, и (что известно гораздо меньше) инженер, по чьим проектам построено несколько станций московского метро. В 1997 году 87-летняя Пирожкова уехала в США, чтобы посвятить остаток дней работе над мемуарами. Мемуарами, отнюдь не посвященными Бабелю: «Я прожила свою интересную жизнь». Тем не менее в центре повествования все равно Бабель — увиденный порой с довольно неожиданной стороны.

Вот как эксцентрично писатель ухаживает за будущей женой — если это можно назвать ухаживаниями:

Как-то раз Бабель попросил разрешения зайти ко мне домой. Я угостила его чаем, помню, не очень крепким (а он, как я потом узнала, любил крепчайший), но Бабель выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит:

— Можно мне посмотреть, что находится в вашей сумочке?

Я с крайним удивлением разрешила.

— Благодарю вас. Я, знаете ли, страшно интересуюсь содержимым дамских сумочек.

Он осторожно высыпал на стол все, что было в сумке, рассмотрел и сложил обратно, а письмо, которое я как раз в тот день получила от одного моего сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно и сказал:

— А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам не дорого по какой-нибудь особой причине?

— Читайте, — сказала я.

Он внимательно прочел и спросил:

— Не могу ли я с вами уговориться?.. Я буду платить вам по одному рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне их прочитывать.

И все это с совершенно серьезным видом. Тут уж я рассмеялась и сказала, что согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол…

Профессиональная любознательность оказывается главной жизненной страстью. Ею Пирожкова объясняет и общение Бабеля с Ежовым, ставшее для автора «Конармии» роковым.

Еврейская тема возникает в этих воспоминаниях исподволь, но постоянно. Например, Пирожкова рассказывает о работе мужа над переводами произведений Шолом-Алейхема. В числе прочих рукописей эти переводы погибнут при аресте Бабеля — по всей вероятности, будут сожжены в НКВД среди ненужных «вещественных доказательств»…

Аркадий Ковельман, Ури Гершович. Фармация Талмуда. Новое литературное обозрение, 2011, № 112

Вопреки ожиданиям, перед нами не исследование традиционной еврейской лекарственной химии, нашедшей отражение в Галахе, а постструктуралистский философский текст. Образцом для авторов послужила «Фармация Платона» Жака Деррида, идеи и приемы которой переносятся на другой материал.

Точкой отсчета служат фрагменты трактата «Таанит»:

Рабби Бенаа говорил: «Если кто занимается Торой ради нее самой, Тора становится для него зельем жизни (сам хайим), ибо сказано (Притчи 3:18): “Древо жизни она для хранящих ее”, и сказано (там же, 3:8): “лечением будет для пуповины твоей”, и сказано (там же, 8:35): “нашедший меня, находит жизнь”. Если же кто занимается Торой не ради нее самой, Тора становится для него зельем смерти (сам ха-мавет).

Чтобы оценить получающееся в итоге сплетение слов, надо быть специалистом по современной философии, а чтобы судить об их адекватности — знатоком Талмуда.